Слишком неправильно.
Вероятно, мои поиски и приближения к нирване, к моему личному раю и правильной жизни впервые пошли под откос. Мне не хотелось учиться, не хотелось танцевать, драться. Я лишь мечтал и рисовал. Точнее пытался рисовать. Моя комната в этот период казалась таким запретным местом с запахом красок, с огромным количеством холстов и разбросанных бумаг. Я тратил все свои сбережения на то, чтобы купить карандаши, стерки, краски, холсты и кисти. Наверно, именно тогда я чувствовал в этом какую-то необходимость в рисовании его портрета. Портрета моего любимого. Не помню, в какой момент это все случилось. Наверно, в конце осени, когда последние отголоски ноября скрываются под холодной и снежной зимой. И начинается настоящее чудо. Чудо это произошло и со мной. Я никогда не просил у Санты или у своих родственников что-то такое, что невозможно выполнить. Хочешь новый велосипед? Тебе обязательно его подарят. Новые кроссовки за довольно кругленькую сумму? Да это пустяки. Возможно, я был избалованным ребенком и достаточно эгоистичным, поэтому, когда я сказал, что хочу огромный холст и масляные краски, то родители удивились. Это удивление было оправдано, потому как вряд ли кто-то из жителей этого дома заглядывал в мою комнату. А у Санты я попросил впервые невозможное. Я хотел, чтобы в это Рождество меня поцеловал он.Чтобы меня поцеловал Чон Хосок.
Рассказывая это, вы не должны думать, что мы забыли про существование друг друга. Все было как раз наоборот. Наши драки продолжались не смотря ни на что, только они стали более слабыми и почти без потерь. Мы больше орали друг на друга и грязью поливали, но старались не прикладывать физической силы. Теперь я мог возвращаться домой без синяков и разбитых конечностей. Но каждый раз, когда Хосок был уже готов ударить меня, я лишь говорил ему: «Почему ты так зол?», и это действовало на него почти усыпляюще. Он опускал взгляд на мои темные кеды и улыбался сам себе. Это правда оставалось для меня тайной. В какой-то момент нам удалось все же сблизиться. И мне до сих пор не ясно поспособствовал этому наш совместный проект по английскому или чувства, что стали видны, как ромашка на ладони. Хосока в какой-то момент стало слишком много: мы вместе сидели в библиотеке, у него дома, в кафе. Мы сидели везде, кроме моего дома. Наверное, дело было не в родителях, а в моей комнате, где почти все стены были увешаны его портретами. Они были почти живыми, взгляд был таким проницательным и настоящим, что я как-то поцеловал этот портрет. И даже не смотря на наличие жирных острых или грубых штрихов ничего не могло испортить мои творения. Я пытался рисовать Хосока ужасно, страшно, заставлял его плакать и умирать в моих композициях, но он все равно казался для меня самым прекрасным. Я так упорно скрывал свою комнату от него, что мы однажды поругались. И наша нить, та маленькая и еще совсем хрупкая нить, порвалась. И как бы я не пытался ухватить ее своими длинными пальцами, ничего не получалось. Чон Хосок стал отдаляться от меня.И в какой-то момент мы снова подрались.
— Что такого особенного в твоей комнате, что ты не хочешь ее показывать?! — это было в сочельник перед Рождеством. Мы серьезно побили друг друга в сочельник, когда должны были быть дома с близкими и родными. Наверное, Чон Хосок был мне правда дорог, раз я находился с ним. — Отвечай! — Тебе не нужно это знать! — мой голос звучал уверено, а на попытку нанести мне очередной удар, я ударил его в живот. — Я схожу с ума. Из-за тебя, Чонгук! — его голос звучал отчаянно, надрывно, словно он вот-вот расплачется или того хуже упадет без каких-либо признаков жизни. Это можно было считать гребанным признанием в любви, но мне было страшно принимать эти чувства. Возможно, я боялся осуждения общества, а возможно, косых взглядов, полных печали от родителей. Но его слова так сильно меня задели, что я был готов расплакаться, словно школьница, получившая первую оценку. И я рассказал ему. Может, это стало моей самой главной ошибкой, но я правда ему рассказал. О том, что происходит у меня в душе, что я думаю, что рисую и делаю. Я говорил все, не задумываясь о последствиях, говорил, не давая вставить его слов, и не разрешал ему выражать свои эмоции. Возможно, если бы он прервал меня, то ничего бы не произошло. Но я тогда поцеловал его. В гребанный сочельник перед Рождеством. И именно с этого поцелуя начала рушиться наша жизнь, словно мы — здания, а события — череда цунами, накрывавшее эти здания раз за разом.