***
Путаясь и сбиваясь от волнения, писарь поспешно выложил Гуро свой сон за завтраком. Следователь нахмурился и заботливо пододвинул Николаю глиняную кружку с горячим чаем. — Пейте, Николай, голубчик мой, пейте. А то аж трясетесь весь, смотреть страшно. Не волнуйтесь, сходим на ту мельницу, да посмотрим, реально то было или морок какой. Не соврал Яков ни единым словом — сразу после завтрака и отправились. Поначалу, увидев полуразваленную мельницу, да заросший пустырь на месте ночного происшествия, Гоголь приуныл было, но зоркие, как у ястреба, глаза Гуро углядели больше — именно он обнаружил в густом кустарнике оторванную человеческую руку. — Здесь, Вы говорите, ее разрывали на части?.. — медленно протянул следователь, и у Николая по спине пробежал ледяной озноб от осознания того, как близко тот, потусторонний, мир подобрался к спокойной человеческой реальности. Ведьму отыскали, едва вернулись в деревню. Ганна, хозяйка постоялого двора, смотрела со злобой и ужасом. Пустой рукав был туго завязан узлом и мотался от легкого дуновения ветерка. — Ганна, постойте! — крикнул Гоголь, мимолетно обернувшись на Якова Петровича и получая в ответ на безмолвный вопрос едва заметный кивок. Николай бросился в погоню за женщиной. За его спиной Гуро незаметно скользнул в ту же сторону. Ведьма забежала за дом, в закуток, надеясь скрыться, но дорогу к побегу отрезал с одной стороны угрожающе замерший следователь, поигрывавший своей тростью, а с другой — запыхавшийся, но решительно настроенный Гоголь. Поняв, что ее банально зажали в клещи, женщина поступила, как любая крыса, которую загоняют в угол. — Это все ты виноват! — зашипела ведьма на Николая. Для человеческого глаза она была сейчас простой, пусть и изрядно взбешенной, женщиной, но Гоголь внезапно увидел ее истинное лицо. Всего на мгновение приоткрылась завеса иного мира, но и этого хватило писарю, чтоб увидеть, как миловидное личико женщины искажается, словно в кривом зеркале отраженное, как зубы становятся клыками, глаза вдруг сверкают алым и страшные когти на руках вырастают. А потом тварь схватила его за горло и без малейших усилий подняла единственной своей рукой, оторвав от земли. Задыхаясь в стальной хватке когтистых пальцев, пережавших его шею и лишавших дыхания, Гоголь умоляюще взглянул в сторону следователя. В темных глазах Гуро впервые за то время, что Николай его знал, промелькнул страх. Мужчина резким движением разъединил свою трость, вытаскивая узкий клинок. Перед глазами писаря, в его мутнеющем от удушья сознании вновь промелькнули кадры. «Все будет хорошо», кровь, блеск стали… Но это продлилось лишь какие-то доли секунды. Стоило Якову Петровичу замахнуться на ведьму мечом, как та живо выпустила писаря из своей хватки и ухватила следователя за занесенную над ней руку. Мужчина удивленно дернулся в ее захвате, изумленно осознавая, что даже силы его проклятия недостаточно, чтобы перебороть силу ведьмы. Ганна без труда пригнула Гуро к земле, не давая ему даже дернуть рукой с мечом, не то, что нанести удар, а затем отправила в полет, да так, что следователь пробил своим телом крышу деревенского дома неподалеку. Таким образом обезвредив на какое-то время Якова, ведьма обернулась к Гоголю, неуклюже барахтающемуся на земле и все еще пытающемуся отдышаться. Николай поспешил отползти назад, и был вынужден остановиться, уперевшись спиной в столб. Ведьма наступала неторопливо, видно, решила, что со слабой жертвой можно и поиграть. «Ах ты тварь…» — пронеслось в голове у писаря. Перед глазами мелькнуло бледное лицо, заплаканные глаза, огромные синяки на хрупкой девичьей шейке. Призрачным шепотом в ушах отдалось сказанное несчастной утопленницей.она вывела с моих щек румянец своими нечистыми чарами посмотри на мою шею на ней следы от ее железных когтей они не смываются взгляни на мои глаза они не видят от слез
И такая ярость всколыхнулась вдруг в груди Гоголя, такая слепая, жгучая злость, словно кипятком по венам плеснуло. Тьма отозвалась на желание хозяина, взметнулась вокруг, вылезла из глазниц, прочертила трещины на бледных скулах. Вмиг силы вернулись во все члены тела, и Николай поднялся с земли без труда. И сделал шаг вперед. — Значит, силы из утопцев тянула? Нежизнь их загробную очерняла? — голос собственный Гоголю незнакомым показался — так он был глух и наполнен пугающим шипением. Ведьма раскрыла клыкастый рот в крике ужаса, попятилась судорожно назад, ведомая одним лишь желанием — бежать, бежать подальше от этой ужасной тьмы, от этого странного человека… но Николай без малейших усилий сделал реальность вокруг ведьмы плавкой, густой, как смола — подобно тому, как подобный фокус провернула когда-то с ним самим мавка. — Знаешь ведь, как оно бывает: снится тебе сон дурной, в котором бежишь ты от ужасного зла, но так медленно, что оно тебя настигнет вне всяких сомнений… — мечтательно протянул писарь, чувствуя странное веселье, лукавым огоньком полыхающее в груди. Подошел вплотную к ведьме, и выдохнул ей на ухо ласково-ласково: — Я твое ужасное зло. Яков Петрович появился из дверей домишки, куда его столь невежливо закинули, как раз вовремя, чтобы успеть ошарашенно пронаблюдать, как Гоголь, объятый тьмою, точно плащом, крепко держит ведьму за плечи, а из тела той, будто вода из дырявой чаши, выплескивается Сила. И утекает, утекает куда-то в небеса. На грани восприятия послышался следователю отголосок девичьего смеха… только не было вокруг ни души. И все то время, пока ведьма дергалась бессильно в хватке юноши, с лица писаря не сходила улыбка. Мужчина тихо привалился спиной к бревенчатой стене, но, видно, недостаточно тихо для писаря. Николай резко обернулся, ухватил взглядом лицо Гуро. И мужчина изумленно увидел, как тьма буквально в одно мгновение покидает светлые глаза, как чернильная чернота сменяется прозрачностью родниковой воды. Юноша испуганно разжал пальцы, и тело мертвой ведьмы кулем свалилось на землю. — Яков Петрович, я… — едва слышно, чуть не плача, начал было говорить Гоголь. Следователь вздохнул и, с трудом оттолкнувшись от стены, в два шага приблизился к сгорбленной от ужаса и непонимания фигуре и спокойно заключил Николая в крепкие объятия. — Ты убил не человека, Коля, — писарь непонимающе заморгал, а потом вдруг как-то съежился весь, словно мечтая стать меньше, зажмурился, вжался лицом в отворот пальто Якова. Прошептал надрывно: — Да разве ж в этом дело, Яков Петрович?.. Что я вообще… что сотворил?.. Гуро бережно провел ладонью по дрожащим плечам Николая, обтянутым тонкой тканью черного сюртука, и сказал тихонько: — Пойдем-ка в дом, милый мой, ты совсем замерз.***
Не без раздражения объяснившись с надувшимся от довольства Бинхом (посчитавшим, что на поимке ведьмы, в доме которой обнаружили множество ужасных улик, дело об убийстве девушек можно преспокойно закрыть), Яков вернулся в свою комнату, где сидел в кресле закутанный в одеяло Гоголь. Юноша сидел, нахохлившись, обхватив озябшими руками чашку с горячим чаем, и хмуро смотрел куда-то в пустоту, погруженный в какие-то свои безрадостные мысли. — Ну что ты, Николай? — мягко спросил у него следователь, подходя ближе. — Она лишь начало, — глухо ответил вдруг писарь и взглянул на Гуро. Голубые глаза на миг заволокло черным, но все исчезло так быстро, будто почудилось. Мужчина нахмурился, осознавая, что юноша начинает осваиваться со своими силами. — О чем ты? — Гуро изо всех сил старался заглушить растущее в груди беспокойство. — Убийца не пойман, — хмуро пояснил Гоголь суть своего мрачного пророчества, кутаясь в шерстяную ткань сильнее, словно надеясь укрыться за ней от всех ужасов, что ждали впереди. — Я знаю. Яков мягко обхватил руками угловатые плечи писаря и нежно прижался губами к его лбу, словно успокаивая испуганного ребенка. Что было недалеко от истины — несмотря на внешнюю хмурость и мрачные слова, что Гоголь выдавливал из себя нехотя, он был всего лишь испуганным мальчишкой. Мальчишкой, обладающим темным даром, который он не мог до конца понять и не мог контролировать. От легкого прикосновения сухих губ следователя Николай сразу расслабился, вся его фигура разом утратила всю свою мрачность и напряженность. Он прикрыл глаза и наслаждался каждым мгновением рядом с дорогим его сердцу человеком. А где-то глубоко в душе он чувствовал смутную, неясную тревогу, причин которой не мог себе объяснить. …но их мог бы объяснить ему Яков Петрович, в чем он, конечно, ни за что Николаю не признался бы. Гуро горько улыбался уголками губ, считывая отголоски тревоги Гоголя кончиками своих пальцев, скользящих по юношеской коже. «Если бы ты только знал, Николаша…» — подумал невесело Яков и, склонившись ближе к писарю, начал едва ощутимо покусывать его чувствительное местечко за ухом. Писаря сразу повело, от действий Гуро по всему телу словно искорки простреливать начали, постепенно скапливаясь теплой тяжестью в паху. — Я-а…ков Петро-о-вич… Что Вы де… — вяло попытался было воспротивиться Гоголь, тем не менее, глядя на следователя подернутым поволокой желания взглядом. — Тебе нужно отвлечься, Коленька. Позволь я помогу тебе забыть все ужасы, что мешают тебе спокойно спать по ночам… Николай позволил Гуро стянуть с него одеяло, и на ослабших ногах послушно проследовал за ним к кровати. На постель они оба упали, уже жадно целуясь. Сталкивались зубами, пили дыхание друг друга, задыхались от нехватки кислорода, но не имели в себе сил оторваться друг от друга. Яков Петрович первым нашел в себе силы отпрянуть от покрасневших губ юноши. Рассеянно слизывая его вкус — ровно свежие сливки, чудеса — мужчина нетерпеливо расстегивал, кое-где даже разрывая, на писаре одежду. Николай покорно выворачивался из всей этой ткани, и смотрел, смотрел в пылающие от нетерпения глаза Гуро, не отрываясь. Когда последняя мешающая тряпка упала на пол, Яков едва не зарычал от удовольствия — бледная, гладкая, сливочная кожа, затвердевшие от прохлады и возбуждения соски, тонкие дрожащие пальцы и влажный взгляд голубых глаз… и все это для него одного! Воистину, пир в райском саду. Мужчина горячо выдохнул на сразу покрывшуюся мурашками бледную кожу и благоговейно прижался к ней губами. Гоголя выгнуло на кровати. Яков скользил губами по гладкой коже, упиваясь ее нежностью и вкусом, ни одного места на теле писаря не пропуская: грудь, мягкий впалый живот, бедра… Когда его пальцы присоединились к губам, начиная едва ощутимо поглаживать, распаляя, Николай беспомощно выдохнул, глядя почти с отчаянием. — Яаа-шааа… — голос Гоголя звучал сипло и с мольбой. Гуро поднял на изнемогающего юношу взгляд: — Ты хочешь? — Да, да, господи боже, да!.. — захлебываясь от жгущей в груди непонятной тоски, болезненного возбуждения и лишающей дыхания нежности к этому человеку, Николай умоляюще протянул к нему руки. Яков вздохнул, и, покоряясь воле этого невероятного мальчишки, сбросил собственную одежду. …Странная это была ночь. Полная непонятной одному горечи, наполненная нежностью и тоской. Обнаженные тела схлестнулись в вечном танце. Вскидывались мощно сильные бедра, выгибалась бледная спина. Полные наслаждения стоны взрезали ночную тишину. Яков не успокоился, пока не довел Гоголя до изнемождения, не занежил его своими ласками. В четвертый раз помогая юноше освободиться, мужчина нежно поглаживал естество, вновь напряженное в его кулаке, и медленно, но точно толкался бедрами, одной рукой поддерживая писаря за вздымающийся живот. Николай охрип от криков и слез удовольствия и теперь только беззвучно раскрывал рот, жадно подаваясь на пронзающий его член. Очередной хриплый, дрожащий выдох ознаменовал собой кульминацию. Поощрительно огладив обмякшего в его руках Гоголя, Яков и сам в несколько быстрых рывков довел себя до грани, с тихим рыком кончая в упругую тесноту. Мужчина бережно выскользнул из расслабленного тела, стараясь не потревожить уже засыпающего Николая. Тот лишь едва слышно хныкнул, но больше никак не отреагировал, явно пребывая уже где-то на пороге реальности и сна. «Что ж, тем лучше для тебя, дорогой мой…» — с горечью подумал Яков, невесомо касаясь разметавшихся по подушке волос юноши кончиками пальцев. В груди защемило от любви, когда он смотрел на засыпающего после их соединения Николая, его ресницы, бросающие тень на щеки, его блестящую от пота кожу, его припухшие от поцелуев тонкие губы… Когда он смотрел на него так в последний раз.***
Вновь упакованный в стильный костюм, собранный, и с неизменной тростью, Гуро вышел в ночную прохладу. Его звали из темноты, звал запах горящего дерева, треск пламени и утробный вой рогатой твари. Звал блеск доброй стали, запах крови и еще не испытанная боль. И он бесстрашно шагнул вперед, навстречу тому, что должно было случиться.