***
— Ну что, Николай Васильевич, сегодня свадьба в доме Черевика. Пойдете молодых чествовать? — бодрый, как всегда, осведомился Бинх, уже не первый день старающийся растормошить писаря, погрязшего в тоске. — Конечно. Отчего бы и не сходить, — неожиданно отозвался Гоголь, поднимая голову от своей подставки и спокойно встречая удивленный взгляд начальника полиции. — Так-то лучше, любезный, а то на Вас смотреть было страшно, — довольно заметил Александр Христофорович. Николай ответил ему слабой улыбкой в качестве благодарности — после смерти Якова Бинх неосознанно опекал его, возможно, и сам того не замечая. И пусть его попытки как-то ободрить Николая в большинстве своем были тщетны, писарь был благодарен Александру за старания. — Выпьете со мной за здоровье молодых? — хитро прищурившись, спросил его Бинх. Гоголь не нашел причин отказываться — тем более, что сидеть за одним столом с возможным убийцей ему не хотелось.***
«Да что же это за наказание такое, Господи» — устало подумал Николай, когда на его тихий вопрос Черевик вдруг схватил его за горло и начал душить. Надо было остаться сидеть вместе с Александром Христофоровичем, а Параську потом бы взяли, после гулянья — вот о чем думал писарь, пока его разум все больше туманился от недостатка воздуха. И правда ведь — так хорошо сидели с Бинхом, чуть выпили… Александр даже угостил тем самым хваленым вином, поскольку пить местную бормотуху не было ни сил, ни желания у обоих. Так нет — прямо во время очередного тихого рассказа Бинха о некоторых забавных случаях в Диканьке что-то вдруг словно дернуло Гоголя изнутри. Он скомкано извинился перед враз замолчавшим Александром Христофоровичем и подсел к хмурому Черевику. Озарение жгло писаря изнутри, вынуждая его задать этот коварный вопрос… За что Николай теперь и расплачивается — удушьем и крепкой хваткой на горле. «Почему всем так мое горло по нраву?» — обреченно думалось писарю, пока он, отчаянно царапая ручищу Черевика слабыми пальцами, безуспешно пытался вдохнуть. Внезапно раздался звон стекла и стальная хватка на его горле исчезла. С хрипом втянув воздух, Николай начал заваливаться на бок — ноги не держали, а он был слишком сосредоточен на том, чтобы снова научиться дышать. Упасть ему не дали. Александр Христофорович уверенно поднял Гоголя на ноги, бережно поддерживая его, чтобы тот снова не свалился. — Вы в порядке, Николай Васильевич? Рвано кивая, писарь с трудом встал на дрожащие от слабости ноги. Открыл глаза, быстро скользнул взглядом по помещению… И до боли в пальцах вцепился в ворот пальто Бинха: — Где Параська?..***
Их разношерстная компания быстро продвигалась по ночному лесу, укутанному таинственным туманом. Гоголь шагал впереди всех и почти жалел, что Александр Христофорович был вынужден повести облаву по другому пути. Будь рядом хоть один человек с пистолетом, Николаю было бы спокойнее. Да, против Всадника пистолет вряд ли большой аргумент, но он чувствовал бы себя в относительной безопасности. Раньше писарю было всегда спокойно — когда был жив Яков Петрович, который, как оказалось, никогда не расставался с оружием… Когда перед ними возникла покойная Хавронья, они инстинктивно прижались спинами друг к другу, образовав этакую оборонительную позицию — от которой, впрочем, не было никакого проку против мертвячки. А призрак тем временем умудрилась окружить их, создав несколько своих двойников. «Она не пускает нас дальше» — понял Гоголь и глубоко вздохнул, пытаясь успокоить свое бешено стучащее сердце. Ему было страшно — и не столько от призрака деревенской бабы, сколько от того, что он сейчас собирался сделать. Николай закрыл глаза и мысленно потянулся к тому уголку своего разума, который всегда предпочитал игнорировать. Все видения и ужасы приходили оттуда, и он предпочитал про них не вспоминать. Но сейчас пришлось вспомнить. Под веками мелькнула кровь, блеск стали, бьющиеся в агонии тела… Тьма откликнулась на зов, обволакивая его тело. Писарь открыл глаза и без труда заставил время замедлить свой ход для живых — не надо, чтобы от него потом шарахались. В этом замершем, завязшем в смоле остановившегося времени мире они остались наедине с мертвячкой. Хавронья недоуменно оглядывалась, а глаза ее пылали желтым огнем ненависти. Гоголь выпрямился и сделал шаг вперед, не сводя с призрака черного взгляда. — Ты хочешь отомстить своей убийце — твое право. Но останавливать нас ты не можешь. Так или иначе, Параська будет наказана. Кто совершает твою месть, если ты здесь? — после слов Николая мертвячка занервничала, забегали глаза по углам, словно спрятаться женщина хотела. Но темная сила, немым восторгом распирающая изнутри, лишала Гоголя присущего ему терпения. Голос его похолодел, когда он повторил свой вопрос: — Кто? Отвечай! — что-то шептало Николаю, что он имеет полное право не только требовать интересующие его ответы у мертвой, но даже приказывать ей. От его тона Хавронья как-то сжалась вся, и ответила едва слышно, зло зыркая на писаря исподлобья: — Рогатый Всадник… У Николая в груди словно само сердце замерзло от этих слов. Он чуть покачнулся, но устоял на ногах. С губ сорвалось одно единственное слово: — Прочь. Мертвячка не посмела ослушаться и поспешно исчезла, кажется, радуясь тому, что можно сбежать подальше от пугающего ее Темного. Николай поспешно поманил тьму назад — и дымка вокруг его тела начала рассеиваться. Только когда писарь вернул себе свой обычный облик — он убедился в этом, ощупав свое лицо и не обнаружив под пальцами холодящих кожу трещин, — он отпустил время, позволив всему вокруг вернуться в обычный ход. Кузнец и Яким недоуменно озирались — очевидно, человеческому глазу было видно только то, как пугающая ведьма внезапно исчезла, — а доктор так и вовсе беспомощно барахтался на земле. Видать, со страху споткнулся, да упал, не удержавшись на ногах от выпитого. Вакула с тяжким вздохом побрел поднимать Бомгарта, а Яким подошел к замершему словно бы в раздумьях Николаю. — А чего это она так резво убежала-то? Неужто Вы ее напугали чем, барин? — спросил он недоуменно. — Сам не знаю, Яким, — в тон ему отозвался Николай, украдкой пряча довольную усмешку. Эта сила начинала ему нравиться.***
После того, как Гоголь перестал бояться самого себя, жить словно бы стало легче. Не лучше — ведь смерть Якова Петровича до сих пор окрашивала все вокруг в цвет пепла, но немного легче. Словно он все это время жил, согбенный в три погибели, а теперь смог наконец расправить плечи. Дело о Всаднике пока стояло на месте. После того, как Рогатый убил Параську и оставил ее тело остывать в лодке, он просто-напросто испарился. Кроме выжженого на поле знака не нашли никаких следов — ни отпечатков копыт, ни сапог. «Как в воздухе растворились, сволочи!» — жаловался Гоголю Александр Христофорович, яростно отрицая всякую чертовщину и тщетно пытаясь найти логическое объяснение странностям дела. Писарь сочувственно кивал, хлопал Бинха по плечу и отправлялся на очередную прогулку. Ноги сами несли его к последнему месту, где был Всадник, и Николай подолгу стоял над знаком, оставленным на поле, и все не решался воспользоваться своей силой — еще свежи были воспоминания о том, как выкручивало суставы, как сила пыталась вывернуть его наизнанку, выжигая в сознании образы и видения во время приступов. Но однажды все же решился. Стоило его пальцам коснуться сожженых стебельков сухой травы, как его словно чем-то тяжелым ударили. В голове загудело, его повело, а между тем его сила приоткрывала ему завесу реальности. Перед глазами замелькали кадры, сначала быстро, смазано, затем все медленнее… надгробие, свеча, кровь, лезвие… какие-то звуки раздавались на периферии сознания — кто-то заунывно тянул напевы на непонятном языке… Николай захлебнулся вздохом и отшатнулся. Из-за того, что он привык к своей силе и больше не отвергал ее, видение прошло легче. Писарь решительно выпрямился. Теперь он знал, где искать ответы. Гоголь отправился к Бинху, разведывать, где находятся старейшие захоронения на местном кладбище. Начальник полиции очень удивился вопросу Николая, но позвал Тесака, как главного знатока деревенских сплетен и баек. Тот, поминутно заикаясь, поведал им, что есть в дальнем конце кладбища место нехорошее, которого все местные боятся. Путем осторожных расспросов удалось вызнать, что там находится заброшенный древний склеп какого-то знатного рода. Какого именно — давно стерлось из памяти деревенских, но про знатность не забыли. Николай отправился незамедлительно. От сопровождения, предложенного встревоженным Бинхом, отказался — в случае внезапного столкновения с тем же Всадником ему будут нужны его силы. Гоголь сжал зубы. Ни к чему втягивать посторонних — это его месть Всаднику. И не только за столь огромное количество загубленных невинных душ, но и за Якова Петровича.***
Когда Николай добрался до склепа, уже сгущались сумерки. Солнце уж зацепило самым краешком горизонт, и с каждым мгновением, как оно скрывалось с глаз, юноша чувствовал, как прибывает его темная сила, бурлит внутри неудержимым потоком. Но то, что он сам становится сильнее во тьме, значило также, что и Всадник, и другие темные создания тоже входят в силу. Гоголь прикрыл глаза. Ему до сих пор тяжело было смириться с тем, кем он стал, пусть и не по своей воле. Уже не человек, но еще не Темный. Писарю отчаянно хотелось сохранить в себе хоть капельку от человека. Николай готов был бороться за это до конца. Писарь поднял голову и решительно двинулся в сторону склепа. Каменные стены внушительного строения от старости поросли мхом. Но кроме мха рядом с ним ничего не росло. Трава, окружающая склеп, пожухла и высохла. Совершеннейшая чертовщина — сказал бы на это Бинх, и был бы прав. Земля на кладбище была жирная, и сорные травы привольно разрастались, скрывая в себе могилы и надгробия, но вокруг склепа был только круг иссохшей травы, и ничего более. Но Николай не собирался отступать. Он спокойно подошел к двери склепа и приложил все свои невеликие силы, чтобы ее открыть. Проржавевшие петли душераздирающе скрипнули. Дверь открылась, хоть и сделала это медленно и неохотно. Писарь осторожно заглянул в проем. Внутри было тихо, пусто и очень пыльно. Но стоило пройти всего несколько шагов вперед, как Гоголь заметил следы в густой пыли на полу. Следы были бледные, но достаточно свежие для склепа, в который никто не должен ходить вообще. Николай последовал за ними. Следы привели писаря в узкую круглую комнату, от которой озноб пробежал по коже. На полу и стенах чем-то бурым были нарисованы странные символы и слова на непонятном языке, по углам валялись сухие пучки каких-то трав, а в самом дальнем углу… У Гоголя тошнота подкатила к горлу. В дальнем углу стоял каменный стол, подозрительно смахивающий на алтарь, весь в потеках засохшей крови — а рядом с ним лежало тело. Это тело не было похоже ни на одно из тех, что Николаю довелось увидеть в жизни по долгу своей службы писарем в полицейском управлении. Иссушенное, будто древняя мумия, оно тем не менее показывало, как мучилась его обладательница, будучи еще живой. Все конечности трупа были вывернуты под немыслимым углом, шея вытянута, а рот распахнут в вечном немом крике. А трупный запах отсутствовал. Писарь, превозмогая дурноту, осторожно приблизился и убедился, что жертва была обескровлена, да так, что совершенно высохла. Николай скосил глаза на лежащий рядом пучок травы, перетянутый бечевой. «Без ведьмы тут не обошлось…» Писарь встряхнул головой, вновь оглядывая комнату. Взгляд выцепил лужицы воска рядом с алтарем — свеча была, соответствовала видению. Значит, где-то неподалеку от склепа, где, судя по всем признакам, проводился какой-то отвратительный ритуал, должна была находиться могила, с которой он был связан. Гоголь нахмурил лоб, напрягая память и вспоминая, как выглядело надгробие. Видения не предполагали особой четкости картинки, так что надписей на камне Николай не запомнил, но хорошо запомнил символ, выбитый на неизвестном памятнике. …поиски писаря продлились недолго, хоть поначалу он и растерялся немного в веренице похожих друг на друга заросших могил, устроившихся на небольшом отдалении от проклятого склепа. Обнаружил нужный памятник Гоголь очень просто — споткнувшись об него в темноте. Когда искомый символ возник буквально перед его лицом, писарь слегка растерялся. Отличительный знак, выбитый в потемневшем от времени камне, был прост, но отчего-то внушал отвращение. Линии и завитки образовывали непонятный символ, напоминающий ощетинившуюся шипами клеть. Николай опустил глаза ниже и попытался прочесть надписи на надгробии. Сгустившаяся вокруг темнота ничуть не облегчала задачу, коварно скрадывая от человеческого взора истершиеся буквы. Гоголю пришлось перейти во второй облик, где тьма была его верной подругой. Перед глазами разом посветлело, все стало четче и ярче. Но слова, выбитые на неизвестной могиле, были сколоты, да так, что половина текста просто исчезла. Николай напряженно забегал взглядом по каменной плите. Мелкие, выписанные затейливым шрифтом буквы прыгали у него перед глазами от волнения, сердце вдруг пустилось вскачь. Он так близко был сейчас к тому, чтобы узнать, наконец, что такое этот Всадник!.. «.й… ш…с…ий похоронен тутъ.» Что-то заскреблось в самом уголке сознания. Николая охватило чувство сильнейшего дежавю. «Что в этой могиле кажется мне знакомым?..» — мучительно соображал Гоголь, не замечая, как на старом кладбище вдруг воцаряется совершенно иная, неестественная тишина, будто весь мир вдруг закрыли стеклянным колпаком, не пропускающим звуков. Николай очнулся от раздумий, только когда заметил, что даже его нечеловеческий взгляд уже не справляется с наступающей тьмой. Недоуменно оглядевшись, писарь заметил и выползший из ниоткуда клочьями туман, и фигуры, мелькнувшие на периферии взгляда. Гоголь поспешно поднялся и приготовился бежать или сражаться, хоть последнего и хотелось ему избежать более всего на свете. Из густой, беспросветной тьмы, заливающей кладбище, словно волна дегтя, послышалось угрожающее шипение, будто тысяча змей разом раскрыли свои клыкастые пасти в едином порыве… Но прежде, чем Николай успел попрощаться с жизнью, сзади его обхватило с десяток холодных тонких рук и резко дернуло назад. Писарь провалился в неизвестность, не успев даже вскрикнуть. После, кажется, целой вечности, полной холода и тишины, Николай кулем свалился на пол в собственной комнате на постоялом дворе. Писарь с трудом поднялся, надрывно дыша и изумленно оглядываясь по сторонам, искренне не понимая, как оказался в безопасном тепле своей комнатушки. Ровно до тех пор, пока случайно не бросил взгляд на зеркало. За пленкой зеркальной глади виновато улыбалась ему мавка, Оксана. Но не одна — за ее спиной столпились сестры-утопленницы, да так их много было, что всех лиц было не разглядеть. — Оксана, что… — Чуть не угробил себя, барин! — перебила его девушка, строго качая головой из зеркала, — Пришлось тебя через Грань протаскивать. Благо, сестры мои мне подсобили. — Через Грань… — Николай вспомнил холодное пустое Ничто, которое поглотило его с радостью, подобно тому, как ласково принимают ледяные воды очередного утопленника в свои смертельные объятия. — Хорошо, что ты не совсем человек. Человек бы за Гранью или помер, или с ума б сошел, — довольно улыбнулась мавка из зеркала. Силуэты за ее спиной согласно зашептались. Перед мысленным взором Гоголя мелькнуло размытое воспоминание — волна тьмы с шипением заливает все вокруг. — Тогда, на кладбище… что это было?.. Улыбка исчезла с бледного лица утопленницы: — То слуги его были. Всадник не один орудует, ему мертвые служат. Не все, конечно. Писарь сглотнул — во рту внезапно пересохло, и озноб пробежал по телу. — Кто он такой? — Демон он, барин. И сильный. — У него есть хозяин? — этот вопрос волновал Николая больше всего. Сначала он было подумал, что это Ганна была той, кто Всадником управляет. Но случившийся судьбоносный пожар вселил в него сильное сомнение. — Он сам себе хозяин, — Оксана смотрела грустно, словно мысли его видела, — Будь осторожен, барчук — покуда не знаешь ты, где Всадниково логово, лучше к нему не суйся… Мавка высунулась из зеркала и коснулась растрепанных волос писаря в мимолетном успокаивающем жесте. Зашептала торопливо: — Помню добро, что ты мне сделал, всю вечность свою тебе благодарна буду… — зажмурилась девушка, головой сожалеюще покачала, — Темный ты, сильный, но неопытный больно. К силе не привык, раздавит он тебя, сожрет… Будь осторожен, барин, прошу… Николай недоуменно посмотрел на мавку, что чуть не плача просила его о себе позаботиться, и неуверенно кивнул ей: — Хорошо, Оксана. Я буду осторожен. Спасибо тебе. Девушка улыбнулась жалко сквозь слезы и втянулась обратно в зеркало — только круги по глади стеклянной прошли, словно по воде. Писарь сел на свою кровать прямо в одежде — ночь уже разгоралась, но сон ускользал от него. Гоголь уже раздумывал над тем, чтобы сесть за написание новых стихов, чтобы хоть чем-то занять себя — в надежде, что Морфей все же раскроет для него свои объятия, — но его размышления были прерваны. В дверь постучали. Пока шел открывать, Николай мучительно размышлял, что могло от него понадобиться Якиму в столь поздний час — потому что ну кто это мог быть кроме него? Изумление писаря невозможно было описать словами, когда на пороге ему улыбнулся тот, кого он вообще увидеть не ждал. — Яков Петрович… — Николай смотрел на спокойно улыбающегося следователя расширенными глазами, будто призрака увидел — что, впрочем, было недалеко от истины. Гуро смотрел в ответ тепло и чуть насмешливо, ничуть не похожий на мертвеца, что являлись к Гоголю в видениях. Чтобы убедиться в том, что он не бредит в очередной раз, писарь на негнущихся ногах подошел к Якову и несмело коснулся рукой его пальто. Под пальцами ощущалась вполне себе материальная шершавая ткань, чуть нагревшаяся от тепла человеческого тела. Осознание того, что человек, которого он так долго оплакивал, на самом деле жив-живехонек, заставило Гоголя испытать одновременно и облегчение и злость. Инсценировал свою смерть и ни полсловечка ему не сказал! Николай в гневе толкнул следователя в грудь обеими руками, но, поскольку силой особой не отличался, то и фигуру мужчины с места сдвинуть не смог — Гуро не пошатнулся даже, так и стоял на месте, как скала непоколебимая, только в темных зеркалах глаз искорки смеха плясать начали. — Как Вы могли, Яков Петрович!.. — поняв, что от сил физических толку — чуть, Николай решил прибегнуть к силе слова, — Я Вас оплакал уж, думал, в огне сгорели, чуть с ума не сошел, когда силуэт Ваш в лесу углядел!.. А Вы!.. Гоголь задыхался, то ли от возмущения, то ли от облегчения… а может, и от того, что появление живого Якова Петровича совершенно выбило почву из-под его ног — писарь чувствовал, как подступает истерика, как слезы начинают скатываться по щекам… Следователь спокойно выслушал всю эту сбивчивую тираду, а когда Николай вдруг умолк и упал бессильно на колени, беззвучно глотая слезы, то ловко подхватил несопротивляющегося писаря, вздернул его на ноги и прижал к себе, обнимая. Гладил ласково по голове, бережно поддерживая сотрясающегося в тихой, молчаливой истерике, юношу и терпеливо ждал, когда слезы иссякнут, и они смогут нормально поговорить. Нормально не получится — понял Гуро, когда, едва успокоившись и отерев слезы со щек, Николай вдруг потянулся к лицу следователя и поцеловал, едва касаясь губами его губ. Якову ничего не осталось, кроме как ответить на этот робкий поцелуй — и сам ведь соскучился по мальчишке. И когда тонкие пальцы Николая сжались сильнее на его плечах, Гуро, не задумываясь, скользнул языком в его рот. Гоголь глухо простонал в поцелуй, стремясь прижаться теснее к телу следователя. С трудом заставив себя оторваться от нежных губ юноши, Яков своим затуманенным от желания сознанием смог сообразить, что на такие вещи, как раздевание, или — боже упаси — поиски кровати его терпения точно не хватит. Поэтому мужчина, не мудрствуя лукаво, попросту прижал Никки лицом к ближайшей стене и, отведя в сторону шелковые локоны, впился кусачим поцелуем в шею. Гоголь вскинулся и простонал, дернув бедрами вперед. Метки, что оставлял на его шее Яков, горели, в горле пекло, всего его тело словно плавилось от жара, исходящего от прижавшегося к нему сзади мужчины. «Словно он дух огня…» — только и успел подумать писарь, прежде чем вскрикнуть от очередного укуса, на этот раз — в плечо. У Гуро между тем ум заходил за разум от разгоряченного тонкого тела писаря в его руках, от его несдержанных стонов, от буквально кожей ощутимого желания. Теряя всякое терпение, Яков торопливо сдернул с Николая штаны вместе с исподним. Мешающая ткань тут же сползла до колен, оголяя белую, почти светящуюся в полумраке кожу нежных бедер. Выдержки Якова хватило после только на то, чтобы, приспустив собственные брюки, наскоро увлажнить себя, сплюнув в ладонь. Гоголь едва не захлебнулся вздохом, когда почувствовал Якова Петровича между своих бедер, горячего, живого. Гуро двинулся вперед, вталкиваясь между сжатых ног писаря, притерся к нему. Тонкое тело в его руках вздрогнуло крупно, писарь выгнулся, стремясь быть еще ближе, хоть ближе уже некуда было. Эта выстраданная, смазанная близость приносила облегчение им обоим. Они словно стали животными — Гоголь потерял всякий стыд, прижимался тесно, скулил от ощущения подчинения, от уверенной руки на его естестве. Яков едва не рычал, толкался рвано, впиваясь пальцами в бедра Никки. Они оба изголодались друг по другу, и долго продержаться не могли — вначале Гоголь изогнулся, хрипя от яркого, по нервам бьющего удовольствия, а за ним последовал и Яков, глухо выдыхая, подавив стон удовольствия за сжатыми зубами. Так и не расцепившись, осели на пол оба. Следователь сжал Николая в объятиях, коротко поцеловал во взмокший лоб, молча любуясь его разрумянившимся от близости лицом, покрасневшими губами. Немного придя в себя, Гоголь ожидаемо засыпал мужчину вопросами. — Как Вы выжили в этом огне?.. Я стоял близко, я видел, как бушевало пламя — человеку целым не выбраться. А на Вас ни царапины… Яков мягко улыбнулся растерянному юноше: — А ты как думаешь, душа моя? Николай позволил себе пребывать в растерянности недолго — вздохнув, он перешел на темное зрение. Мир вокруг привычно размылся и засиял. А глаза Гуро на темной изнанке состояли из непроницаемой тьмы, без зрачка и радужки. В остальном он ничуть не отличался от себя прежнего — все тот же уверенный в себе мужчина с проседью на висках. — Кто Вы, Яков Петрович?..