***
Потянулась ночь. На пороге зимы часы ползли медленно, в половине пятого утра окна были черны. Около одиннадцати Помфри погасила в палате свет, ровно в двенадцать — ушла в постель. Все это время девочка продолжала спать, ее ровное дыхание было едва слышно даже в глубокой тишине. Северус проверял работы — точнее, притворялся, что проверяет, потому что мысли его были далеко, и оценки он выставлял по нисходящей шкале: самые высокие для Слизерина, средние — для Хаффлпаффа и Рейвенкло, и чуть ниже среднего — для Гриффиндора. Это были эссе первокурсников, и было всегда уморительно смотреть, как рейвенкловцы поначалу реагируют на посредственные отметки. Он пошел дальше и поставил по высокой оценке парочке хаффлпаффцев, зная, что от этого студенты Рейвенкло станут еще старательнее. Иногда он задумывался, до чего надо докатиться, чтобы заставить Дамблдора вмешаться и повлиять на его методы, но вот уже одиннадцать лет Дамблдор, казалось, только добродушно потешался. Хотя, конечно, со Слагхорном он тоже ничего не сделал. Слагхорн был так же пристрастен — в собственном, более приятном стиле. Если вы не были достаточно оригинальны, чтобы стать частью коллекции, он почти не знал о вашем существовании. Северус же знал всех учеников, и слизеринцев, и прочих: просто три четверти из них были ему омерзительны. Но когда мадам Помфри ушла спать, он с усилием сосредоточился. Было до смерти скучно, но бороться со скукой — и для души, и тела — он привык. Ну, а как иначе, пришлось — он по десять месяцев в году учил зануднейших малолеток подтирать носы. Боже, он ненавидел детей. Дамблдор их любил — говорил, в них скрыты залежи потенциала, ключи к будущему. Северус тоже видел потенциал, но любые задатки, которыми они обладали, проигрывали упорному стремлению их промотать. Ничего не поменялось с тех пор, как он сам был ребенком. Он же, напротив, всегда стремился стать кем-то… и после долгой череды грехов и ошибок оказался здесь. Если бы Лили не умерла, его бы сейчас не было здесь, в темноте больничного крыла, на страже сна ее дочери. Он, наверное, вообще ничего общего не имел бы с девочкой: даже меньше, чем он достиг за первый год ее обучения. Если бы Лили и Поттер не умерли, у них уже был бы целый выводок лохматых зеленоглазых детей, а Северус переехал бы в Латвию до того, как первое порождение Поттера омрачило своды Хогвартса. — Хочу хотя бы троих детей, — сказала ему Лили, когда ей было лет четырнадцать. — Тогда если первые двое не поладят, пригодится третий. — И все равно лишним останется, — сказал он. Она выхватила его сигарету и сделала вид, что курит, а потом, дразня, вытянула ее над водой, грозя уронить. — Ну и какое число вы тогда считаете идеальным, мистер Умник? — Ноль. — И в итоге оказался с сотнями, — пробормотал он молчаливым теням, затянувшим лазарет. Лили до слез хохотала бы, если б не умерла и увидела, что он учитель. Сейчас бы ее фотографию. Это слегка ненормально — разговаривать с фотографией, но альтернативы не было. У него их не было с самого детства. Он просеял воспоминания, перебирая год за годом. Он был убежден, что только окклюменция, способность отключать по желанию чувства, делала это возможным — отыскать среди просторов горечи, печали и нереализованных возможностей воспоминания о том, что когда-то было иначе, и, пока сплетаются чары, сдерживать разъедающее знание о том, во что они превратились. Он подхватил воспоминание о Лили, с лукавым сияющим лицом дразнящей его сигаретой — чуть дальше, чем можно было дотянуться, — и повесил его в густой паутине окклюменции. Погасил все связанные воспоминания, знание о том, что она мертва и что у нее больше не будет детей, что она никогда не узнает свою дочь, не позволяя себе помнить ни о чем, кроме веселья на ее лице, насмешливой хмурости, когда он нарочно испортил ей игру, солнца в ее волосах — оттенок, не имеющий ничего общего с вином, или с яблоками, или любым другим цветом, который он видел с тех пор; оттенок, который принадлежал этому воспоминанию, и только ему одному. «Экспекто Патронум», — подумал он. Из сверкающих серебряных и белых пылинок соткалась лань, и больничное крыло озарил звездный свет. Чем ярче она становилась, тем меньше было его напряжение, и наконец чувство покоя, смешанное, как всегда, с глубокой печалью, накатило на него, как накатывает на берег океана волна. Он задумался, сколько еще людей могут с помощью горя достигать того, что Дамблдор звал патронусом — безупречным воплощением радости. Каждое его воспоминание о Лили было отмечено осознанием того, что она мертва, но ее отсутствие не ослабляло силы, которую она оставила в его сердце. Она останется там навсегда, переплетенная с его скорбью, его виной, его… — О, — произнес тихий удивленный голос. Он отвел взгляд от лани. В круге серебряной белизны, который та отбрасывала по комнате, он рассмотрел приподнявшуюся на локте девочку. Ее бесцветные и темные в ночном мраке глаза были распахнуты, но его она, кажется, не видела — она, восхищенная, смотрела на лань. Лань повернулась на звук ее голоса и двинулась к ней, оставляя за собой яркий сверкающий шлейф. Девочка села и протянула руку — медленно, как во сне. Северус замер. А потом патронус погас, медленнее, чем обычно, превратившись сперва в абрис, а потом в одинокую сверкающую пылинку в том месте, где должно было быть сердце. Мир показался темнее — и холоднее, хотя патронус не излучал тепла. Девочка снова легла. В свете ламп, горевших на другом конце палаты, ее лицо было едва различимо. Ее взгляд замер на той точке, где была лань. Северус следил, как искры света отражаются в ее глазах, пока она их не закрыла. Вскоре после этого ее дыхание снова выровнялось, и она уснула. Впервые он задумался не только о том, что потеряла Лили, но и том, чего одиннадцать лет назад лишилась ее дочь.***
Проснувшись, Гарриет поняла, что ей снился просто прекрасный сон… сон про лань, сделанную из звезд… Она чувствовала себя слабой и уставшей, уставшей настолько, что веки не желали подниматься, а мозги так и мечтали снова уснуть. Она услышала шуршание и шепот — кто-то шевелился рядом с ее постелью… Чем заняты Гермиона с остальными? Они хотя бы проснулись? Раз она такая усталая, должна быть еще глухая ночь… Она приоткрыла один глаз, затем расклеила оба. У ее постели стоял Снейп, положив одну руку на ее полог, и смотрел куда-то в сторону… Только это был не ее полог. Это были белесые занавески, сквозь которые просачивался свет. Это была не ее спальня: она была в лазарете. И тогда она вспомнила. Она лежала неподвижно, прислушиваясь к шепоту. Знала, что если Снейп увидит, что она проснулась, то прикажет спать дальше, и она никогда не узнает, что произошло. А после предупреждения Добби, закрытого барьера на Кингс Кросс, того злобного бестелесного голоса, послания на стене, окаменевшей миссис Норрис, странно ведущей себя Джинни, бладжера-убийцы и падающих доспехов Гарриет необходимо было во всем разобраться. — …аменел? — прошептал женский голос. Мадам Помфри? — …хоже на то, — мужской голос, тихий, но глубокий. Это точно профессор Дамблдор. Гарриет все еще лежала с полузакрытыми глазами. Снейп так и не двинулся, стоял рядом с постелью Гарриет, за занавеской. Ей хотелось посмотреть, какое у него выражение лица, но открыть глаза настолько она не осмеливалась. — …сюда тайком… к мисс Поттер, — сказала, предположительно, профессор Макгонагалл. — …Альбус не… не говоря уж про… "Только не Гермиона", - подумала Гарриет, ощутив удар паники. — …камерой? — пошептала мадам Помфри. Что-то вдруг зашипело, и по палате поплыла вонь, дотянувшись даже до Гарриет. — Ровена милосердная, — внятно произнесла мадам Помфри, но тут же понизила голос, словно сказала это нечаянно. — …что… значить? — спросила профессор Макгонагалл. — Это означает, — тихо сказал профессор Дамблдор (на этот раз его голос донесся отчетливо), — что Тайная комната действительно снова открыта. Эти слова вспыхнули на изнанке сознания Гарриет ярким багрянцем, точь-в-точь как послание на стене у туалета Плаксы Миртл. Она резко села и попыталась выглянуть за Снейпа — посмотреть, кто там, на постели, и что с ним стало, прежде чем он… Снейп задернул занавеску, и его лицо скрыла тень. — Мисс Поттер… — начал он низким угрожающим голосом. — Кто там? — быстро спросила Гарриет, сдергивая одеяла, чтобы встать с постели. — Это не Гермиона, нет? — Коснетесь пола хоть одной ногой, — сказал Снейп, — и я применю силу. Гарриет остановилась, не достав пальцами ног до пола пары сантиметров, и медленно подтянула ноги. — Кто там? — повторила она. — Что с ним? Занавеска с шорохом отодвинулась, и показалась мадам Помфри — в шерстяной кофте поверх ночной рубашки, с заплетенными в косу седыми волосами. — Мисс Поттер, — строго сказала она, — ложитесь спать. Взрослые! — Я не смогу, пока не узнаю, что… — возразила рассерженная Гарриет. — Это не мисс Грейнджер, — прозвучал холодный голос Снейпа. От облегчения Гарриет осела на кровать. — Но кто тогда? — Не ваше дело, — не вполне твердо проговорила мадам Помфри. — Нет, мое! — негодующе сказала Гарриет. — Кто-то сказал, что это приходили ко мне! Мадам Помфри беспомощно посмотрела на Снейпа; тот выглядел так, словно вообще не желал тут находиться. Несмотря на угрозу применения силы, Гарриет уже собралась спрыгнуть с постели и проскочить мимо них, если они не… Занавеска отодвинулась. Появился профессор Дамблдор в ярком фиолетовом халате. Выглядел он усталым и мрачным. Гарриет вдруг пожалела, что подняла шум, но не отказалась от намерения выбраться наружу и посмотреть. — Поппи… Северус… Гарриет имеет право знать, — спокойно проговорил он. — Директор… — угрюмо заговорил Снейп, а одновременно с ним мадам Помфри сказала: — Я не вполне уверена… Директор развел руками, а потом жестом пригласил Гарриет: — Иди, если хочешь, Гарриет. Чувствуя смущение из-за устроенного ею скандала и неловкость от того, что оказалась перед несколькими профессорами в ночной рубашке, Гарриет слезла с кровати и решительно двинулась за Дамблдором через проход к стоящей напротив койке. Профессор Макгонагалл опять поджала губы, но Гарриет этого почти не заметила. Она уставилась на тело в постели — окоченевшее, как труп, с руками, застывшими перед лицом, словно в них что-то было стиснуто, а его лицо… — Колин, — она сглотнула, и в желудок провалилась тошнотворная тяжесть. — Теперь уж точно хватит, директор, — резко сказала профессор Макгонагалл. Профессор Дамблдор положил ладонь Гарриет на плечо. Она думала, что он потащит ее прочь, обратно в постель, но тот сказал, мрачно и спокойно: — Это друзья Гарриет, профессор Макгонагалл. Молчание профессора Макгонагалл словно обрело собственную душу. — Кто это с ним сделал? — спросила Гарриет, неподвижно глядя в большие, напуганные глаза Колина и думая о голосе, шептавшем в ее голове про смерть и кровь, представляя, что так же, замершая, лежит на кровати Гермиона… — Боюсь, вопрос состоит не в том, кто, — пробормотал профессор Дамблдор. — Вопрос в том — как… Гарриет посмотрела в лица профессора Макгонагалл, мадам Помфри, Снейпа — и увидела, что они понимают не больше нее самой. И сознание того, что никто из взрослых в этой комнате не знает ответа, оказалось страшнее всего.***
Наутро Гарриет проснулась от солнечного света. Шел снег, и пролетающие мимо окон лазарета хлопья отбрасывали на ее постель трепетные тени. Недовольный Снейп все еще был здесь; его волосы обвисли сильнее обычного. Каждый раз, когда взгляд Гарриет останавливался на ширмах, полностью скрывших кровать Колина, Снейп, казалось, сдерживался, чтобы не выдать какую-нибудь гадость, — только Гарриет никак не могла придумать, почему он сдерживается. Когда мадам Помфри проверяла состояние Гарриет мерцающими заклинаниями, дверь лазарета распахнулась, и ворвалась Гермиона с Роном. Хоть Рон и был минимум на полфута выше, Гермиона его обогнала. Снейп едва успел убраться с ее дороги, когда она, пробуксовав вокруг кровати Гарриет, бросилась ей на шею. — Гарри! — пискнула она со слезами в голосе. — Ох, Гарри! Полузадушенная объятьями Гермионы, Гарриет тем не менее почти с той же силой стиснула ее в ответ, думая о сказанном Драко Малфоем: «Вы будете следующими, грязнокровки». Колин тоже был магглорожденным… — Ты в порядке, Гарри? — спросил Рон. Он выглядел бледным и усталым, но собранным. — В смысле, если тебя Гермиона еще не придушила. Гермиона отпустила ее, чтобы недовольно посмотреть на Рона, но потом опять повернулась к Гарриет: — Мы слышали про… Но тут она заметила Снейпа. Гарриет показалось, что он не двинулся и не издал ни звука, но Гермиона, обернувшись к нему, ярко покраснела и лишилась голоса. У Рона на лице было отчетливо написано: «А ОН-то что тут делает?» — но он промолчал. Снейп лишь удостоил их равносильного усмешке взгляда и скользнул в сторону кабинета мадам Помфри. Из палаты он не ушел, но все оставшееся время их игнорировал. Гарриет съела овсянку, которую дала ей мадам Помфри, а потом убежала с Гермионой и Роном. Она ощутила, как ее пробуравил взгляд Снейпа, и почесала затылок. — Мы слышали про Колина, — тихонько сказала Гермиона, пока они торопливо шли по коридорам, гудящим в воскресное утро от ученических голосов. — Это же, конечно, он был за ширмой? — Да, — Гарриет заметила, что портрет какого-то бородача в рюшах следит за ними с откровенным любопытством, и добавила: — Я должна вам кое-что рассказать. Где-нибудь, где нас не подслушают. — Как удачно, что мы знаем подходящее унылое место, где никого не бывает, — сказал Рон.