— Мир, вставай… — голос Хинтера был сонным.
— Зачем? — Федоров переворачивается набок, а после выпучивает глаза.
За окном уже темно, а значит время позднее. «Блять, опять вовремя к Ване не попал.» — пронеслось в голове Мирона, пока тот принимал сидячее положение. Рядом сидел Хинтер и от него ужасно воняло перегаром. Гадость какая. Янович не понимал, с какого, собственно, хера Дима решил выпить, так еще и под его дверью. Конечно это было понятно, но, блять, зачем? Зачем весь этот театр? Вся эта драма…
— Дим.
— А?
— Хуй на, — огрызнулся Мирон. — Чего ты хотел добиться, бухая у меня под дверью?
— Тебя… — мужчина полез с поцелуем, но Федоров встал, тем самым отшивая.
— Блять, Дим, хватит этот театр, хватит играть в эту нереальную любовь.
— Почему хоть нереальную? — Дима не понимал, что ему еще надо сделать, чтобы этот человек поверил его чувствам.
— Да потому. — Мирон развел руками. — Ты оставил меня, когда мне нужна была
твоя поддержка.
— Ебать. — горько усмехнулся Бамберг. — А ты не задумался, почему же я тебя оставил здесь, в России? Что молчишь? Ты думал, что твоя измена не раскроется? Да хуй там…
Фраза насчет измены кольнула сердце. Да, Мирон сам виноват в разрыве их отношений и сейчас корит себя за это. Но с другой стороны он рад, что это в прошлом. Хинтер часто ходил бухать с друзьями, порой полностью забывая о Мироне. Федоров уверен, что и сам Дима изменял ему, но увы, то всего лишь его догадки.
— Я не хотел, чтобы так произошло… — Янович опустил голову.
— Тогда ты не должен был допустить этого. — Дима говорит это без единого упрека, подходит и кладет руки на талию. — Я до сих пор люблю тебя, несмотря на этот проступок.
— Дим…
— Один поцелуй… Мне нужен один поцелуй… Пожалуйста… — Бамберг смотрел жалостливо.
Федоров не знал, что делать. Ему хотелось бежать и… и целовать эти губы, по которым вроде бы скучал. Эх, это — «вроде бы». Мужчина смотрит снизу вверх, сдерживая себя. Если он поцелует Диму, то изменит Евстигнееву — а этого он не допустит. Федоров уперся ладонями в грудь мужчине напротив и давил на нее, пытаясь отстранить от себя сильное тело, но безуспешно. Хинтер принял усилия и слегка нагнулся, соприкасаясь с чужими губами и ввязывая их в страстный поцелуй.
Поначалу Мирон оказывал сопротивление, будто он типичная недотрога на вечеринке, но потом ослабил руки и ответил на поцелуй, выплескивая все накопившиеся эмоции наружу. Что-то ноющее появилось в груди, а голову затуманили угрызения совести из-за измены. Когда Федоров изменял Диме, то подобного чувства не было. Хотя оно было, просто Янович отказывается сейчас это признать.
— Все, Дим, хватит. — просил Янович, когда чужие губы перешли на шею. — Прошу тебя.
— Да, конечно. — Хинтер отстранился на короткое расстояние. — У тебя же Ваня…
— Неужели ты понял. — мужчина опустил глаза и ушел на кухню.
Неудобная вышла ситуация, конечно, но они уже привыкли, ведь столько недомолвок и подобных разборок было. Даже на пальцах не пересчитать. Дима садится на кровать, понимая, как же мало они разговаривали по душам, ведь Мирон был против этого. Не любит он такое, ведь были такие моменты, когда его тайны разбалтывали, и мужчина жалел, что вообще заводил общение с такими людьми. Но кто же знал, что они окажутся такими суками? Но теперь Федоров научился видеть людей насквозь, но есть единственный человек, который не поддается подобному «рентгену»… и это Бамберг. Этот человек хорошо скрывается под кучей разных масок, при этом меняя их очень часто.
Мирон садится на стул, перед этим включив электрический чайник и насыпав в кружки по две ложки сахара и ложке кофе. Янович всегда боялся такого момента, когда тебе ничего не остается делать, как уйти в другую комнату, оставив собеседника наедине со своими мыслями, которые в свою очередь съедают изнутри. Сам Мирон сидел и рылся в прошлом сквозь еле ушедший сон. Позади послышались шаги и Федоров закрыл лицо руками и мир вокруг него заходил ходуном. Дима видит, что с ним происходит и мучать не будет. Он тихо надевает куртку и обувь, после чего выходит из квартиры. Ну и кто же остался наедине со своими мыслями, съедающими изнутри?
Мирон сидел поникший, закусив губу и раздумывая над тем, изменился ли он за то время, пока они с Димой не общались. Да, изменился. Или, по крайней мере, все это время он только внушал себе это? Нет, он изменился, и это точно. Федоров стал уверенней в себе и более самодостаточным.
Взамен мыслям о Шокке приходит план следующих действий с Ваней. Что будет дальше? Как он будет отчитываться перед ним, ведь он не приходил к нему весь день, так еще вчера вовремя не пришел. Соврать? Сказать, мол: «Вань, прости, я просто встретил бывшего, бухающего у меня под дверью, потом я завел его к себе в квартиру и мы пососались, но я его оттолкнул, ведь я люблю тебя»? Соврать он не сможет. Дело в том, что он реально его любит и скрывать что-либо не сможет. Дурак.
***
Ваня.
Весь день пролетел очень медленно, тягуче, мучая каждую Ванину частичку тела, а его мысли разрывали мозг. Хотелось встать и убежать отсюда, но радовало то, что уже завтра его выпустят из этого ада. Это все было невыносимо до тошноты, и от сочувственного взгляда, уже привыкшей, медсестры становилось только хуже. Девушка за весь день раз семь навещала его, не считая вчерашний день. Ей искренне было жалко его, ведь она видела, что к парню никто не приходит и тому одиноко. Она была единственным лучиком хоть какого-то разнообразия за дни, проведенные в больнице.
— Вань, да не расстраивайся, — медсестра протянула парню только что заваренный чай. — Может у него дела важные. Вчера он пришел же, хоть и опоздал. Глянь, мишку подарил.
— Может ты и права… — расстроенный взгляд Евстигнеева упал на белоснежного медведя.
— Почему «может»? Не накручивай. От этого будет только хуже.
Может она права? А что, если реально мужчина зашивается там? Может на работу вызвали раньше, или еще что-то. Ваня намеренно старался не думать о Мироне, чтобы окончательно не добить себя и не впасть в депрессию. Тщетно. Не очень хотелось из реанимации переезжать в психиатрическое отделение.
На улице стемнело, и за окнами темноту разбавляли лишь фонари, но в глазах Вани они были лишь размытыми пятнами. В палате тишина давила на мозг, заставляя поразмыслить о многом и вспомнить прошлое до мельчайших деталей. Расставание с девушкой, слова сестры, с которой вроде бы прошли через огонь и воду. В горле образуется неприятный ком, а на глазах появляются соленые слезинки, и парень прикрывает их. В душе что-то начинает ныть, а кошки царапают изнутри, доставляя еще большую боль.
Слышится скрип двери и тихие, быстрые шаги. Рудбой не смотрит, лишь надеется, что это Мирон. Ему больше никто не нужен в этот момент. Прохладная мужская ладонь ложится на плечо и аккуратно трепет парня. Ваня приоткрывает глаза и, разглядев человека напротив, расслабляется. Мамай присаживается возле кровати, замечая слезинки, которые уже убирает Евстигнеев.
— Ты чего?
— Все нормально.
— Нет, не нормально. Вань… Говори.
— Я весь день был
только с медсестрой один в этой палате…
— А Мирон? Он не приходил?
-… Нет. Вчера опоздал.
— Он мишку подогнал? — Илья кивает в сторону игрушки и Ваня кивает, выпуская еще пару слез из себя. — Ну Вань, успокойся.
Мужчина приобнял парня, этим стараясь поддержать младшего, что выходило плоховато. Вообще, Евстигнеев не любил быть в таком состоянии при людях. Даже, если они родные как Илья. В душевной боли приятного мало, однако еще неприятней, когда тебя видят в таком состоянии. Ваня всегда старался уйти подальше и зализывать раны вдалеке от посторонних глаз.
Уходит Илья через двадцать минут, обещая завтра парню привезти куртку и обувь. Рудбой рад, что у него есть этот человек. Мамай присматривал за ним, с пятнадцати лет. Тут же в память врезаются моменты из детского дома… Да-да, Евстигнеев жил там. Отец умер, когда парню было всего шесть, а мать спилась от горя и привела домой ублюдка, который в дальнейшем избивал парня. Органы опеки сразу же занялись этим, и позже забрали Евстигнеева и его сестру в дет-дом.
По палатам ходят пара медсестер, вещая о том, что пора бы уже спать. Ваня бы с радостью, только вот все его мысли забиты прошлым и Мироном. Хочется упасть на пол и биться в истерике. Но ничего. Завтра его выписывают и он сможет высказать это Федорову прямо в глаза. Скажет, как он скучал. Скажет, сколько же он на день о нем думал. А самое главное — скажет, как сильно он его любит, и медленно умирает, если его рядом нет.
— Ванюш, спокойной ночи. — говорит медсестра, на половину просунувшись в палату.
— Спокойной, Ань. — Ваня улыбается на прощание и девушка покидает палату.
