Подработка нянькой.

      Шторы колышутся от легкого ветра, а солнце надоедливо заглядывает в комнату, где царит полная тишина и покой. На плечо давит вес чужого тела, но сказать по лицу Мирона, что того напрягает эта ситуация вряд ли можно. С одной стороны, он сам не понимает, что творит. Должно быть стыдно, в голове и сердце царить угрызения совести из-за измены, но вместо этого полная пустота. Вакуум. И, что самое ужасное, умиротворение. Будто все наконец встало на свои места спустя долгое время. И то, что рядом сопит Дима — это обыденность, что-то в порядке вещей.       Перебирая в памяти последние годы, Мирон понимает, что он толком и не жил их. Все как через туман, сквозь воспоминания и грезы, которые казались невозможными и закрытыми уже навсегда. А вот сейчас так странно быть в этой комнате и смотреть в потолок, размышляя о том, что же сделало время. А хуйня-то в том, что ничего оно не сделало. Что годы назад, что сейчас — примерно одна картинка, которая тоже вскоре станет воспоминанием.       Федоров переворачивается на бок и рассматривает чужое лицо. Вернее, родное, как никакое другое лицо в мире. Вечно печально приподнятые брови и хмурое лицо, которое успело потрепать время. Такие знакомые татуировки и щетину, отросшую за пару дней. Мирон все решил, и отступать не собирается. Ваня дал прекрасное время, проведенное вместе, которое навсегда останется между ними. Но, судя по всему, его настоящая судьба все это время была где-то поблизости. Учитывая, сколько боли причинил Мирон Хинтеру, тот мог бы давно испариться в тумане прошлого. Но, черт возьми, он здесь. Оба были хорошо. Но все в прошлом.       Примерно к такому выводу приходит Федоров, перед тем как потянуться за поцелуем к сонному Диме.

***

      Ване хуево, как никогда. Уже второй день он держится только за счет колес, которыми закидывается по нескольку раз на дню. Ни о какой работе, естественно, речь не идет. Телефон валяется разряженный где-то в углу затхлого номера дешевой гостиницы, окруженный многочисленными окурками и прочим мусором.       Вроде бы надо взять себя в руки, подняться и пойти хотя бы привести в порядок лицо. Но вместо этого Евстигнеев пытается читать книгу. Вернее, перечитывает одну и ту же страницу пятый раз, потому что мысли его уносят уже спустя пару слов автора. В квартиру возвращаться страшно. Ведь там пустота. Как в сердце Вани? Он и сам не знает, что чувствует, а проводить такие сравнения его, кажется воспаленный мозг, не способен вообще.       Смотреть на руки ему страшно, как и свое отражение. Из-за чертовых нервов он совсем слетел с катушек и уже непроизвольно калечит себя каждую секунду, причем вовсе не романтизируя это и надеясь, что такое не войдет в привычку. Как бы он не старался переключиться, все равно его мысли в итоге приходили в одну и ту же точку. Его любовь к этому человеку, что поселился в сердце за последнее время — аксиома.       После того, как он уже принял душ, Ваня неторопливо натягивает футболку и кожанку, затем без восторга от мыслей о каком-либо социальном взаимодействии, покидает номер. Люди вокруг кажутся такими нереальными и искусственными. Словно он кружит среди декораций на локации для съемок. Одинокий во всей ебанной вселенной.       «Люди говорят, что они одиноки, когда не хватает на самом деле лишь одного человека.» — очень кстати вспомнившаяся цитата. Кстати для суицида. Евстигнеев понимает, что с такими мыслями он не дойдет до магазина, а раньше бросится под колеса какой-нибудь фуры, поэтому включает плеер и втыкает наушники, чтобы хоть на время заглушить шум внутри и вокруг мелодией и песнями.

***

      Кофе на столе уже остыл, а Хинтер суетится в другой комнате. Мирон сидит на кухне, пребывая в состоянии, когда совсем не осознаешь происходящего из-за того, что слишком много думал обо всем. В такие моменты как бы видишь себя со стороны. Только саундтрека не хватает. Но о чем была бы песня? Он не знает. Или боится признаться? Довольно мыслей. Быстро допивает немного терпкий напиток, задвигает стул и предупредив Диму, уходит в свою квартиру за вещами. В шкафу находит пару шмоток Вани. Не обращает внимания и смотрит мимо всего, что было между ним и Евстигнеевым.       Собирает рюкзак с самыми важными вещами, на всякий случай оставляет записку об отъезде. Для кого? Не ясно. По-хорошему бы предупредить Мамая, но куда тот пустит. — Неужели собираешься посидеть на дорожку? — с долей удивления спросил Мирон, уже нагруженный кучей сумок.       Дима лишь кивнул в ответ. Каким черствым человеком он не бывал частенько, а к таким вещам на удивление Федорова всегда относился даже слишком серьезно. Пару минут молчания. Затем щелчок двери, немного печальный с облегчением вздох Хинтера и в руках обоих уже скоро оказываются билеты на вечерний рейс до Германии.