Простая история о любви.

Через пару часов Евдокия осознала, что совершенно не может увлечься ни работой, ни книгой. Мысли в голове цеплялись одна за другую и галдели наперебой, как депутаты в парламенте. Евдокия поставила печать на стол вместо документа, перепутала формуляры и налила воду для цветов вместо молока в кофе. Этот сегодняшний посетитель такой хам, но все же… Нет злых людей, есть только люди несчастливые! И наверняка где-то под дорогим костюмом у него скрывается горячий член и еще более горячее сердце. И он совершенно точно был сильно влюблен, просто какая-то жестокая, коварная женщина сделала ему очень больно. Это была самая мучительная неделя в размеренной жизни библиотекарши. Богатая фантазия, подкрепленная прочитанными книгами, все сильнее распаляла воображение истосковавшейся по любви девушки. Ее то и дело бросало в краску от обжигающих мыслей, и она радовалась, что в библиотеке нет посетителей. Казалось, чужие люди смогут заметить ее греховные мысли: «Боже, я глупая развратная женщина. Подумать только, я представляла нас, держащимися за руки. Гореть мне в аду». Герман был не менее мрачен. Плеск волн за бортом яхты не заглушал его тоски. Иной раз он вздрагивал. Нашему герою чудился ее голос, произносящий сквозь стоны его имя. Но это были всего лишь крики чаек. Герман покрошил за борт яхты хлеба, чтобы чертовы птицы заткнулись и не бередили его рану. Но те разорались еще сильнее и засрали всю палубу. В отчаянии он приказал возвращаться к причалу. Точно так же, как и безмозглые птицы, Светка и серая библиотекарша насрали ему в душу. Оставался последний шаг, традиционный конец банкротов. В отчаянии Герман вытащил из сейфа коллекционное ружье, потом вспомнил, что оно не заряжено. Он представлял, как натягивает строптивую гордячку, как бьет ее по лицу, выбивая всю гордость, всю ее чертову правильность и желание хамить серьезным людям. Серьезным страдающим людям с душевной травмой. Однажды, проезжая мимо библиотеки, Герман не выдержал. — Серега, останови здесь — попросил он личного водителя. — Герман Алексеевич, но ведь это детская библиотека, а не публичный дом! — Просто останови здесь. Я хочу… помочь библиотеке финансово. Сомнения Сереги быстро развеялись при виде пятитысячной купюры, а после разрешения пользоваться золотым унитазом шефа в любое время дня и ночи он уже рыдал, растрогавшись добротой Невротебенского. Сейчас такое время — все думают только о том, как набить карман, а Герман думал и о своем водителе, и о юных посетителях библиотеки! Побольше бы таких людей, как шеф, в нашем продажном государстве. До конца рабочего дня оставалось еще целых два часа. Разумеется, никто уже не придет. Все меньше и меньше детей приходит сюда в последние годы. Айфоны заменили им книги. Это удручало Олимпиаду Ильиничну. Пойти бы сейчас домой, но порядок есть порядок. Делать на работе нечего: формуляры рассортированы, цветы политы, черные списки заполнены, афиши мероприятий вывешены. Евдокии можно было доверить жизнь, не то что библиотеку. Эх, Дуня-Дуня, добрая, воспитанная, работящая. Не то что нынешние распущенные девицы. Такое сокровище надо хранить, как святыню. Но кому это интересно в такой испорченный век? Мужики еще хуже пошли, только на боевую раскраску и смотрят, потом плачутся, а поздно уже. Добрая старушка искренне переживала за неустроенную судьбу Дуни. Ведь даже самые романтичные книги не могут заменить простого, но такого важного женского счастья — верного мужа и послушных детей. Правда, муж самой Олимпиады Ильиничны давно сгинул от пьянства, дети в лихие годы уехали за границу, а внуков назвали на американский манер, и даже не учили великому русскому языку. Но старушка верила, что Евдокии повезет больше. Ведь должно же сопутствовать везение столь непорочным людям. — Сходила бы ты, Дуня, на танцы вечером, познакомилась бы с кем? Здесь ведь только дети и притащившие их за уши учителя. — Нет, Олимпиада Ильинична, фейсконтроль меня не пускает в клубы. Да и я не вижу истины в вине и громкой музыке. Лучше я вам помогу. Ее можно было понять. Но ведь молодость не вечна. Тикающие часики Евдокии удручали старушку еще сильнее, чем школьники, приходящие сюда ради бесплатного вай-фая. Стук в дверь прервал мысли пожилой леди. — Здравствуйте, я бы хотел… Герман осекся. Что еще делает тут какая-то старуха? Еще недавно стоящий по стойке смирно жезл любви тоскливо повис. Но Герман быстро овладел собой — его хладнокровие всегда восхищало деловых партнеров — и продолжил: — Я бы хотел пожертвовать на вашу замечательную библиотеку! К счастью, Олимпиада Ильинична не заметила неловкой паузы. Она сама потеряла дар речи. Перед ней стоял сам депутат Заксобрания и хозяин половины предприятий города Герман Невротебенский во всей своей невероятной, пахнущей большими деньгами, красоте. Старушка чуть не прослезилась. Все-таки хороших людей в мире больше. Раньше, когда Герман улыбался с предвыборных плакатов и с номеров журнала под заголовком «Завидный жених», ей чудилась в его улыбке насмешка над всем простым людом. Дескать, я покупаю себе яхты на деньги из вашего бюджета, жалкие людишки. А в жизни он оказывается хороший человек, такой близкий к народу. Завидный жених! Ее как током ударило. — Герман Алексеевич, вы это, пока присаживайтесь, попейте кофе. Нам придется оформить акт приема-передачи, а для этого нужно дождаться ведущего специалиста. Дрожащей рукой старушка набрала номер Евдокии. Господи, помоги этой невинной душе не упустить такого шанса! — Только постарайтесь побыстрее, у меня важная встреча. — Конечно, она мигом обернется. Милейшая девушка, Герман Алексеевич. Милейшая! На самом деле демон внутри Германа ликовал, но надо же было указать библиотекарше на ее место. — Евдокия, ты только оденься поприличнее, посетитель у нас важный, — шептала Олимпиада Ильинична в трубку старого советского телефона. Через четверть часа исполнительная Дуня уже стояла на пороге библиотеки. Похоже, что гардероб у них с коллегой тоже был общим. — Ну, я побежала, Евдокия, не подведи! — До свиданья… Голос девушки ощутимо дрожал. Ей придется остаться наедине с этим человеком. Она так ждала и так боялась этого всю неделю. Девушка старалась не смотреть на Германа, буравящего ее хищным взглядом. Он был как лев, преследующий лань, как наркоман, несущий в кармане дозу, как церковный служитель, которому пообещали деньги из областного бюджета. Оформить акт приема-передачи не составило труда. Дуня поставила печать, Герман расписался. За это время их взгляды не пересеклись. «Что страшнее, если Олимпиада Ильинична узнает, кому я вчера нахамила или если он узнает, что творится в моей голове? И зачем ей только понадобилось меня дергать? Ведь тут элементарно все оформить» — думала Дуня. «Только бы не встал или хотя бы вовремя встал. Лишь бы не подвел хренов кокаин» — думал Герман. — Все готово, спасибо большое за ваше неравнодушие. — Пожалуйста, а где у вас туалет? — Прямо и направо. Вам показать? «О нет, что я несу! Мне не развернуться в уборной, если я буду кричать, никто не услышит, боже, во что я ввязалась…» — Евдокия была почти в панике и с трудом удерживалась, чтобы не начать грызть ногти. Олимпиада Ильинична часто говорила, что ухоженные руки — ее главное украшение. Но Герман думал в несколько иной плоскости. Его даже не потребовалось провожать до туалета, где он рассыпал на бачке белую дорожку лекарства против страха. Даже в школе он не так робел перед Светой Оманид. Время до момента поворачивания ручки двери в туалет словно бы застыло для Дуни. Сердце колотилось и, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку и выпрыгнет наружу. «Попрощайся, поблагодари еще раз и уходи», — говорила внутри нее прежняя Дуня. «Да расслабься и получи удовольствие, убудет с тебя что ли? Потом расскажешь всем, что трахалась с важной шишкой» — прозвучал внутри голос какой-то новой Дуни, циничной, раскованной, даже немного злой. Герман, судя по всему, уходить не собирался. Он энергично расхаживал по читальному залу, терзаемый какими-то своими сомнениями и страхами. Неизвестно, как долго бы еще ходили наши герои вокруг да около, не решаясь сказать друг другу самое важное. Но, одновременно со звоном разбившегося стекла, Герман сбился со своего пружинистого шага, точно запнувшись о ковер, и неожиданно упал возле полки с зарубежной классикой начала двадцатого века.