Ступая по кромке бездны

      Последняя осознанная мысль — это конец. После только искажённые чувства: тьма в широко раскрытых глазах, сплошной шум, застоявшийся в ушах и тело, сведённое судорогой в отчаянной попытке вдохнуть. На грани сознания ирбис не замечает, когда пальцы на её шее размыкаются. Наполнивший лёгкие воздух вырывается раздирающим горло кашлем. Мышцы напоминают о своём существовании искрящимися под кожей разрядами. Девушка едва ощущает ставшими ватными ноги, и от того, когда её чувства постепенно возвращаются, она не сразу догадывается, почему ещё не лежит на полу. Чуть не задушивший её волк не даёт ей упасть, приобнимая за плечо.       —…мы просто знакомимся, правда?       Он с кем-то разговаривает, с вопросом поворачивается к ирбис и, отыскав в слезящихся глазах зачатки сознания, удовлетворённо отпускает её к ближайшему столу — девушка впивается в деревянную поверхность когтями, терпя очередную вспышку, сжимает на груди свитер.       — Можешь не корчиться. Я едва тебя тронул.       Волк ухмыляется краешком рта, вытирает кровь с кончика ножа и возвращает его в ножны. Он поднимает с пола пистолет и присоединяется к остальным, будто невзначай задевая енота:       — Не видать тебе сегодня моей мёртвой тушки.       — А зачем ты мне мёртвый? Мне тысяча нужна.       — И мне нужна. Так что пойдёт в уплату твоего долга.       — А… бля, тогда лучше бы сдох. Никакого праздника…       Стоит ирбис отдышаться и боль в груди начинает ослабевать, но самое худшее — чувство абсолютного бессилия. Страх берёт своё, девушка исподлобья осматривается, боясь лишний раз привлечь внимание, и только сейчас понимает, что их стало на одного больше. Седой олень грозно нависает над рассевшейся тройкой, пока не замечает на себе её взгляд:       — Рад тебя видеть. Присоединишься?       Он показывает на пустующий стул, ожидает, пока девушка его займёт.       — Зелёный чай?       Седой возвращается к стеллажам и приступает к готовке напитка.       Волк передёргивает затвор, заставляя девушку вздрогнуть. Он убирает пистолет в кобуру, с секунду рассматривает оставленные ею царапины и ложится на стойку, подкладывая руки под голову. Но за видимой безмятежностью ирбис не покидает ощущение, что он следит за ней, хоть его глаза и закрыты. Насчёт остальных… она не знает, что думать. Ганс, беззвучно шевеля пастью, вчитывается в листок блокнота. Он поправляет не раз сломанные очки и начинает что-то писать. Последнего, Кина, не разглядеть за енотом. Но то, что всем словно всё равно, вселяет надежду, что всё не так плохо.       Олень ставит перед ней чай. Приятный аромат медленно вздымается лёгким туманом.       — Так и быть — сегодня угощаю.       Девушка дрожащими пальцами обхватывает горячую кружку, осторожно делает обжигающий глоток, давший ей столь желанное тепло, отобранное дождём. Украдкой она рассматривает спасителя: дорогие механические часы, отливающие неестественным блеском на крепком запястье, сшитые по фигуре брюки, белая рубашка, чей расстёгнутый ворот виднеется из-под жилета, как и ткань на закатанных по локти рукавах. Тёмно-коричневая шерсть, на скрещённых у груди руках, сменяется светлым оттенком на проницательном лице, а остроконечные рога, словно корона, только больше придают ему внушительности, как и крепкое для подобных лет телосложение.       — Это ведь вы — Говард Волнир?       — Верно.       — …Спасибо.       — Спасибо, что пришла.       — Разве у меня был выбор?       — Нет. Поэтому странно: почему многие думают, что он есть?       — Что вам нужно от меня?       Оторвавшись от кружки, ирбис встречает расчётливый, чёрствый взгляд.       — Верность. Взамен, я предлагаю свободу.       Его грубый голос смягчается, уверенность внушает доверие и вместе с тем — обескураживает.       — Для начала — наведём порядок, — он протягивает платок. — У тебя кровь.       Жжение над горлом — ирбис касается подбородка и её кончики пальцев вмиг окрашиваются багровым. Порез от ножа волка. Кровь уже почти не течёт, когда девушка придавливает его тканью.       — А дальше?       — Зависит от тебя. Как вариант: ты вернёшься, будешь чинить врата, пока не истечёт срок. Долго, тяжело, но относительно безопасно. В конце концов так ты тоже обретёшь свободу, но, с судимостью, от неё останется одно слово, — он кладёт к её дрогнувшим пальцам нож. — А можешь поработать на меня, скажем, года два, и, вдобавок к приличным деньгам, очистишь паспорт.       — Паспорт? Правда можете? Но это… — ложь, — невозможно. Систему не обмануть.       — Так говорят, но это возможно. И ещё, хочу чтобы ты понимала — я не стану требовать то, что тебе не по силам, — тяжёлый взгляд. Он словно давит, нависая всей тяжестью. — Не торопись, обдумай, пути назад не будет. У меня хватает врагов. И, если согласишься, их станет хватать и у тебя.       Волнир добавляет к ножу вилку. Он отходит, расставляя столовые приборы перед остальными. В замешательстве, девушка не обращает внимания на раскрывшуюся рядом дверь и только когда тарелка с яичницей показывается перед ней, она поднимает глаза на гризли с подносом в руках.       — Не всё так просто, — волк просыпается, берётся за вилку. — Ты лишь пешка…       — И зачем это? — Ганс получает тарелку. — Не дура, должна сама понимать.       — Была б не дурой — дождалась бы, когда откроемся.       Раздав каждому по порции, медведь садится в стороне. Закуривает, перед тем как продолжить:       — Сказано — закрыто, значит — закрыто и нехрен ломиться. Что за культура…       Стыд. Обида. Тревога. Щемящие чувства — вдруг возникшие из ниоткуда. Редко, когда ей было так неуютно. Униженная, лишённая достоинства, и всё равно… им этого мало. Пока все наслаждаются горячей едой, ирбис не может заставить себя съесть хотя бы кусочек. Дело даже не в сытости — она голодна, а в горьком коме, застрявшем в горле. Бессильна. Не в силах вцепиться в единственный шанс и сразу согласиться. Поэтому всем и всё равно… большего она не заслуживает.       — Будешь есть?       Не дождавшись от поникшей девчонки ответа, гризли оставляет её в покое. Он собирает за всеми грязную посуду, уносит за дверь, из которой и вышел. Ганс складывает инструменты в пенал и поднимается на этаж, а волк сваливает, бросая на прощанье: «Найдёте в борделе». Не считая её, в зале остаются лишь двоё. Волнир за стойкой. Кин — неизвестный в капюшоне багровой толстовки.       Ирбис за пару глотков опустошает кружку, на выдохе, невольно срывается в шёпот:       — Пошло оно всё…       Под капюшоном, Кин вторит в усмешке:       — Девиз моей жизни.       Бесит. Девушка собирается, забирает скатившийся на пол шокер и уходит к дальнему столу. В затемнённом углу, с надвинутым на глаза капюшоном, думать куда спокойнее. Зал предстаёт как на ладони. Потёртый бильярдный стол. Расставленные в неровном порядке оцарапанные столы с мягкими стульями. Деревянный настил, с другой стороны, напоминающий импровизированную сцену. Светлые, оштукатуренные стены, где-то обитые декоративным кирпичом, но, в большей части — гравированные узорами. На первый взгляд — хаос, но если задержать на линиях взгляд, в них проявятся черты, силуэты, картины. Тусклые, порой медленно гаснущие и вспыхивающие вновь лампы из медных труб, тенями добавляют линиям жизни. И, как иначе, всё сходится на барной стойке с острыми углами.       — Может расскажешь — к чему всё ведёшь?       Наигравшись с бокалом, Кин ставит его дном кверху. Ирбис наблюдает, как он смыкает пальцы в замок и подпирает ими лисью пасть, показавшуюся из-под капюшона толстовки.       — Чего добиваешься, старче?       — Тебе ещё не надоело?       Волнир ополаскивает кружку, расслабившись, садится напротив, закидывая на плечо тряпку.       — День ото дня один и тот же вопрос. Так и с ума свести можно.       — День ото дня, бреду я при свете огня… Когда-нибудь он себя оправдает.       — Не уверен, — олень ухмыляется, поглаживает бородку. — Я терпелив.       — Как и я, — запнувшись, Кин кивает в сторону ирбис. — Какой оттенок?       — Оранжевый.       — А процент?       — Около тридцати.       — Понятно. Одной мелочевкой столько не наработаешь…       Тридцать… Она и не знала. Судья объявил только приговор, но, тогда, ей уже было всё равно.       — Да, не от шеф-повара…       Вздрогнув, девушка нащупывает под плащом шокер. Запнувшись, Кин подходит вплотную, ставит на стол её нетронутую порцию яичницы и замечает, как она сжимает рукоять от дубинки.       — Расслабься.       Он прячет руки в карманах, медлит, всматриваясь из-под капюшона.       — Скоро привыкнешь.       Гибрид. Девушка не слышит его шагов. Даже когда он понуро возвращается за стойку, делает это совершенно бесшумно. Словно призрак, и пепельный окрас только больше способствует сравнению. Впервые она встречает одного из них. Доходили только слухи. И, сейчас, некоторые из них подтверждаются. Одного взгляда хватает, чтобы всё осознать. Ирбис не может сказать — почему эта мысль так отпечатывается в голове? Пасть, строение лица, зрачки — лисьи. Но кончики ушей… Они другие. Большего под капюшоном разглядеть не удалось, но и этого хватило, чтобы оставить неизгладимый след, как и того, что она ошибочно принимала за запах. Это нечто иное. Инстинкт.

***

      Сколько ещё ждать? Потеряв счёт времени, девушка откидывается спинкой стула на стену, наблюдает, как седой олень обслуживает посетителей. А они всё прибывают. Зачастую угрюмые, куда реже улыбчивые одиночки идут к стойке, обмолвившись с Волниром парой фраз, берут выпить и отходят к столам, где собираются в компании. Одна из них уже сдвигает столешницы, чтобы раскинуть игральную колоду. Но большинство обходится разговорами под фоновую музыку. Контингент чересчур разношёрстный: пижоны навеселе, статные дельцы в костюмах поодаль, пара игривых и красивых девушек в узорчатых ошейниках и много тех, о ком на первый взгляд и сказать нечего. Но, создаётся впечатление, что здесь нет незнакомцев — все приветствуют всех, если не ограничиваются сдержанными кивками, нередко, с неприкрытой неприязнью. Только гибриду — плевать на всех.       Если забыться, атмосфера вправду может показаться уютной.       Новый посетитель. Пантера в плаще выходит на свет и обнимает девушек со спины. Они радостно отвечают, приглашают к себе, но он отклоняется и оказывается единственным, не считая гибрида, кто занимает место за стойкой. Пантер, снимая мокрую шляпу, приветливо кивает Кину, ждёт, пока Волнир наполнит ему бокал пива из крана и непринуждённо завязывает с ним разговор.       — Не против?       Гривистый волк подсаживается и добродушно улыбается. Он выделяется из толпы излишней жизнерадостностью и от того, до чего же странно он смотрится в баре среди мёртвых руин.       — Гарри, — волк протягивает бионическую руку.       — Прости. Не знаю, чего ты хочешь, но нет.       — Не сказал и пары слов, а уже отказали, — Гарри даёт отмашку, от сдвинутых столов доносится разочарованный вздох. — Обидно. Но если надумаешь порвать вон тем ребятам жопы в очко, покер или дурака — ждём. Расходы на нас. И улыбнись. Невозможно смотреть как ты грустишь.       Вот только улыбаться её совершенно не тянет. Гарри возвращается к своей компашке и от них тут же доносится смех. Громкие улюлюканья, шлепки по плечам и резкие чоканья кружек с бокалами сплошным шумом заглушают эфир. Подонки, веселятся, пока её жизнь стоит на кону. Раздражённо фыркнув, ирбис отпускает спрятанный под плащом шокер. Она садится поудобнее, вглядывается в зачастую свирепые, но при этом совершенно расслабленные морды. И это угнетает. Кажется, стоит лишь на миг расслабиться, потерять бдительность, поддавшись атмосфере, и они тебя сожрут.       Как назло — усталость берёт своё. Память подводит, искажаясь подобно фильму, с утерянными кадрами. Даже усиливающийся зуд в глазе не спасает от мгновений, когда она уже не понимает — спит или нет. Протерев глаза, ирбис до крови прикусывает палец, чтобы хоть немного взбодриться.       И что-то меняется. Девушка нервно поводит ушами, настороженно поднимает взгляд.       Музыка заполняет сгустившуюся тишину. Разговоры смолкают, когда в зал вваливается израненная гиена. Видно, как под изорванным в клочья плащом он безуспешно зажимает рану на брюхе, его вторая рука плетью тянется следом. Едва дыша, он занимает ближайшее место за стойкой и в его искажённом от боли оскале угадывается усмешка, пока бармен наполняет очередной бокал.       Никто не пытается помочь. Наблюдают, как и Волнир, который словно не замечает всей крови, окропившей пол. Дико. Девушку снова пронзает могильный холод, что веял от стены в переулке.       — Что ж…       Гиена отнимает от живота руку, берётся за поставленный бокал, поднимая глаза на оленя.       — За моё здоровье.       Дрожащей рукой он не сразу опрокидывает содержимое в пасть и блаженно зажмуривается, когда наконец выходит. Он роняет зажатый в окровавленных пальцах бокал, наклоняется, тихо и утробно смеясь. Но безумный смех перерастает в кровавый кашель, а лицо искажается в боли.       — Ух, знал бы ты как они гонялись за мной…       — Плату вперёд, — бармен ставит новый бокал. — Копаться в твоём трупе никто не захочет.       — Само сострадание, — гиен приоткрывает разбитые клыки. Дотягивается до выпивки, не реагируя на тяжёлые шаги за спиной. — Ладно. Хоть ты и редкостный мудак, но тебя мне буде…       Слова сливаются в едва слышный скулёж, когда его плечо сдавливает носорог, вошедший следом. Девушка узнаёт его по сломанному рогу — именно он был в дверях казино. Громила разворачивает гиену к себе, прожигает взглядом, гневно выдыхая стекающие по носу капли дождя.       — Прошу прощения, — он обращается к Волниру. — Но у нас с ним остались дела.       — Ты в этом уверен? Фрэнк?       Носорог медлит. Он сжимает кулак и становится видно, как желваки поигрывают на его морде. А гиен, похоже, только сейчас оклемавшись от боли, в восторге хохочет, заходясь в хриплом кашле:       — Поздно… — он издевается. — Кишка тонка, Фрэнки!       Громила обрывает его, надавливая на плечо, вкладывает недовольство в каждый свой слог:       — Не у тебя одного есть принципы, Говард.       — Признаю. Но ты на моей территории и знаешь мои правила.       Далеко не мнимая угроза сквозит в его холодном тоне.       — Фрэнк, — кто-то из зала. — Брось его. Оно того не стоит.       Носорог не обращает внимания. Продолжая невидимую схватку, он не сводит сломанного рога с безмятежного бармена. Волнир ополаскивает кровавый бокал, ждёт, ничуть не теряя хладнокровия.       — Всё никак не меняешься, да?!       Фрэнк бросает скулящую гиену на стойку, встряхивает плечами и, брезгливо вытирая окровавленные пальцы платком из кармана пиджака, наклоняется к бармену, равняясь с ним ростом.       — Пора и тебе становиться гибче, пока ещё не поздно, Говард.       — Рад, что мы всё прояснили. И, раз спешить нам больше некуда, думаю, твоя шестёрка оплатит тебе выпивку. — олень слегка наклоняет голову к едва поднявшемуся гиену. — Правда?