Часть 4
28 сентября 2017 г. в 01:11
— Но, отец, — подобающая сдержанность и надлежащая почтительность, годами привившиеся юному ха-шиасу, слетели с него быстрее осенней листвы с выросшей на прибрежной скале березы в шторм, — шиа-Имли, моя мать, погибла из-за них! Она умерла от горя, когда забрали Даэра!
— Не от горя! — глаза отца яростно сверкнули, как и сын, он не сдерживал чувств и ответил зло и резко: — Не от горя — от траура. К которому ее принудили старшие женщины нашей семьи. И ее, и мою дочь, твою сестру. Даэр был жив, и я был жив, и ты был жив и нуждался в ней. Так чем, кроме глупости, назвать обряд, требующий от женщины ходить без обуви, отказаться от нормальной еды и хорошей одежды, остричь волосы и спать на холодном каменном полу?! В доме полном ковров, еды, где вдоволь ароматного угля для жаровен умереть от простуды и голода, будто бродячая нищенка… Нет, сын! Не на Сарадже вина за ее смерть. А на мне! Я должен был вмешаться, должен был спасти свою жену и свою дочь… В конце концов, я мог забрать вас всех из дома брата, но тогда я этого еще не понимал. Я был молод и глуп. Слишком глуп. Я считал, что Имли поступает, как надлежит, и гордился ей! Надутый дурак, не понимавший, что право господина, право силы и право власти, это прежде всего право и обязанность решений и ответственности, защитника, а потом уже честь, слава и прочие аксельбанты с кружевами.
В разрыве облаков над горизонтом показалась Хвостатая Звезда, пока еще практически неотличимая от других небесных искр. Если б не уроки Мастера Читающего Волю Звезд, ха-Гуэл ни за что бы не обратил внимания на нее. Но Мастер показывал ему в звездочетное стекло, что она отличается. Объяснил, как узнать Звезду-Зверя до того, как она пролетит семижды семь небес и ее хвост, которым она сметает души, города и целые царства, окажется виден любому, чьи глаза остры.
Звезда-Зверь была далека. Она еще не требовала дани и не брала ее сама, но мир рушился. Темные, незримые, стремительно ширящиеся и ветвящиеся трещины оплели основы Мироздания, и небо опрокидывалось, а земля вздымалась, как норовистая лошадь. Отец защищал врагов и отрицал Порядок. Немыслимо!
Отец вновь ходил перед скамьей, заложив руки за спину. Ха-Гуэл сидел, стиснув перед собой ладони в жесте почтительной покорности, принуждая себя к нему. Он смотрел на окна дядиного дворца над кольцами, и драгоценные камни будто впитывали свет жилого тепла и тлели, как угли в жаровнях.
По обычаю, исполняющие траур женщины стригли волосы, отказывались от всех украшений и одежд, кроме нижней рубашки своего мужчины (отца, мужа или брата, смотря кому они принадлежали), питались один раз в день несоленой похлебкой из доли грубой муки и двух долей воды, поселялись в комнату, где не было ничего кроме домашнего алтаря, и не жгли иного огня, кроме жертвенных курений. Непочтительные жены простолюдинов могли ограничиться одними сутками в специальной келье при храме.
Горе шиа-Имри было велико, а ее добродетельность и любовь неизмеримы.
Все женщины и все слуги Дома Ло глубоко и искренне скорбели о ее смерти и с величайшим почтением относились к ее памяти. Особенно часто шиа-Имри во дворце дяди вспоминали, говоря о смерти хашира ха-Файтиса, что был послом Делуга в Рутеррии, стакнулся с беззаконным Сараджем, а после его воцарения стал старшим начальником посольской канцелярии. Жена ха-Файтиса была рутерркой, и, когда верный Изначальному Закону хашир Ха-Дойтис заколол предателя, она отплатила мужу черным непочтением, не только не предавшись положенному трауру больше одного дня, не только появляясь при дворе Сараджа, но принимая у себя в доме наедине, приемника своего мужа на посту старшего посольского начальника, его бывшего секретаря, послов и других молодых мужчин. Лишь трусость главы Дома и его страх перед гневом Сараджа не позволили Дому Файт отречься от презренной блудницы.
Как бы красива и обласкана правящей семьей ни была шиа-Файтис, как бы ни пытались прославить ее среди простонародья наемные Сараджевы уличные певцы, но любому благовоспитанному человеку было ясно, что лучше умереть от горя как шиа-Лоис, чем предать честь семьи как шиа-Файтис, чьим дочерям не искупить ее позора!
Отец остановился, глядя вдаль. Туда, где за деревьями сада и стеной, отделявшей Чистый город от торгового, за Большим Базаром и бедняцкими кварталами города Нижнего и порта, в гавани стоял «Шестипалый». И ха-Гуэл, трижды повторив в уме канон о надлежащей почтительности, произнес слегка дрогнувшим голосом:
— Нижайше прошу простить мою несдержанность, мой хашир. Я позволил себе ненадалежащий тон и недолжные слова. Я виноват и готов испытать ваш гнев и понести наказание.
Отец вздохнул и повернулся.
И больше угадывая, чем видя в темноте подступившей ночи его печальное и сосредоточенное лицо, ха-Гуэл вдруг понял, что произошло — он провалил испытание! Он не просто был несдержан, он, именно что, не сдержал чувств, позволил им захлестнуть разум! Как могут дядя и отец доверить ему важное дело, если он, словно неразумный ребенок, позволяет эмоциям владеть языком прежде знания и больше воли?!
— Я усвоил урок, мой хашир! — юноша медленно опустился на колени и коснулся лбом отцовского колена. — Я благодарен вам за ваше терпение к вашему неразумному сыну. Поверьте, я больше не допущу подобного! Обещаю владеть собой и своим языком, как Вы, мой хашир, владеете моим сердцем и мой душой!
— Встань. Я не уверен, что сказал тебе все, что мог, и все, что должен. И все же надеюсь, что ты меня, если не понял еще, то поймешь позже, когда обдумаешь наш разговор. Ты неглуп и наблюдателен. Я верю в тебя и доверяю тебе. А кроме того, у меня в этом деле нет и никогда не будет никого кроме тебя, кто мог бы сделать то, что должен бы сделать я. Мой брат участвует в заговоре против Делуга. Да, сын, пусть мой брат полагает иначе, но его заговор именно против нашей Родины, против ее интересов. К несчастью, он — мой брат. И донести на него, предать его, я не могу — Море мне не простит, а я отвечаю не только за себя, не только за свою честь и за свою душу, я в ответе за всех идет за мной, за всех, кто вверяет мне и «Шестипалому» свои жизни, свои судьбы, товары и деньги. Но и оставить все, как есть, я не вправе. А потому, я доверю тебе мой долг чести. Попросить тебя охранять Тэнки было бы глупо, все равно, что требовать от чайки оберегать шторм. Но даже полевка может спасти тигра, если предупредит того о пожаре. Я прошу тебя, сын, будь внимателен, вдумчив и бдителен. Каждый свой поступок и свое решение оценивай как верный сын, управляющий домом матери — не повредишь ли ты ее владениям, не причинишь ли ущерба, не умалишь ли ее чести. А домом этим пусть будет для тебя весь Делуг. А теперь… Да буду я выслушан и услышан! — отец выпрямил спину, развернул плечи и гордо вскинул голову к небу, где уже встретились обе луны и смотрели вниз, как два глаза: широко раскрытый и слегка прищуренный. И голос морского капитана, что каждый матрос должен услышать и в бою, и в шторме, вознесся к небу: — Я — тэнк Салах, капитан «Шестипалого», взятого кровавой ладонью, урожденный ха-Лоис, хашир и наследник хашара Дома Ло, кровью своей отвечая за слово свое и волю свою, перед землей и небом, звездой и волной, ветром и камнем, и всяким живущим и умершим, говорю: сын мой от жены моей, Гуэл ха-Лоис, урожденный хашир и второй наследник Дома Ло будет служить хатцеру моему Владетелю Делуга Сараджу, отвергнутому родом его, отрекшимся от него, и Тэнки Моря, названной так тэнком Лаведой, капитаном «Стремительной охотницы», при свидетельстве трех, именуемой также Кошкой, чей род неизвестен, кровью и честью, сердцем и мыслью. Я сказал.
Ха-Гуэл вздрогнул — отец поклялся, нет… не поклялся, он сказал. Две луны видели это, став глазами неба. Это не было ритуальным оммажем, это не было священной формулой, произнесенной на древнем языке при жрецах, это было намного древней и намного хуже. Он просто откуда-то знал: все слова, имеющие значение, что были сказаны, — услышаны. И обратной дороги нет.