И.С.Т. - 2. Обратный отсчет

— То есть как это, у меня не будет комнаты?! — возмутился Пашка, замерев перед уже знакомым входом в блок. — Я не сказал, что не будет комнаты, Павел. Я сказал, что вам придется делить комнату с вашим братом, — Лемешев экскурсию проводил самолично, инспектируя попутно все «слабые» точки, и навешивая на них «маячки» там, где придется ставить жесткий блок для формирования каркаса щита. — Один хрен разница! — Складывалось впечатление, что Генри предусмотрел все. Включая то, что Викинг согласится оставить его здесь как минимум до конца года. Два чемодана Пашкиных вещей уже нашли свое место в блоке третьего курса. — У них же метатренинг у всех!!! — Метатренинг у них в процессе, — согласно кивнул Линдстрем. — Но пик дисбаланса они уже прошли, так что никаких проблем с отсутствием контроля нет. — Вы… вы вообще представляете… здесь же просто разброд и шатания! Вы видели, как эти четверо на Марка смотрят? Я ж заебусь спать в коридоре! Я ж в библиотеке поселюсь!.. Где ваша совесть? — Я тактично промолчу, Павел. Просто примите как данность, что вы будете жить здесь. Вместе с Марком, — вздохнул Линдстрем, открывая дверь перед Пашкой. — Марк, надеюсь, хоть вы не против? — Абсолютно. Если я все правильно понял, в этом филиале значение имеешь только ты сам и твои способности. Это отличная возможность проверить себя. К тому же… — Марк скользнул взглядом по оставленной кем-то рубашке, горке конфет в вазочке на столике, распечатанную коробку какого-то, явно японского, шоколада, и улыбнулся уголками губ, — здесь точно веселее. — Эти ребята сильно отличаются от тех, к кому вы, должно быть, привыкли в Мадриде. Они очень сильны, и им плевать на авторитеты и династии, — кивнул норг. — Конкретно эти во многих отношениях уникальны. Ваше право самим решать, как вы к ним будете относиться. Но я рекомендую присмотреться. Во всех отношениях. — Они уже сложившаяся группа. И я уже вижу как минимум два щита, — Марк выразительно покосился сначала на окно, а потом на ближайший от двери угол. — Они не очень-то доверяют окружающим. Материалист и хроник. Связаны и замкнуты. Интересно… — он склонил голову к плечу, лукаво улыбаясь. — И оракул с оператором тоже, — кивнул Линдстрем. — Более того, дам наводку: здесь полностью связанная и запечатленная группа, не разобранная даже на пары. У оракула три якоря. И, это тоже очень нестандартно. Даже для нашего филиала. — Какое феерическое блядство, — в сердцах выдохнул Пашка. — И в этом борделе мы должны жить. — Боюсь, что ВЫ, Павел, этот бордель, как вы изволили выразиться, возглавите однажды, - фыркнул ректор. — Жду не дождусь этого светлого момента! — Мелкий еще. Чтобы бордели возглавлять. Тем более, у нас демократия, — Матей подошел не так давно, но времени на то, чтобы услышать реплику обоих как раз хватило. — Вам парня не жалко, мистер Линдстрем? Вдруг плохому научим? — Он покачивался с пятки на носок, засунув руки в задние карманы и глядя чуть насмешливо. — Или не мы, а сверстники. Хотя неизвестно что хуже. — Господин Коста, — улыбнулся Гейр. — В следующем году вы будете, к моему глубочайшему сожалению, отсутствовать в Швейцарском филиале по причине прохождения практического курса. Так что с прискорбием вынужден не согласиться с вами. Увы, у вас есть полгода, чтоб научить господина Мацуру плохому. И подружиться с его братом. — Ну пиздец… — Пашка ворвался в пустовавшую некогда комнату и с разгона повалился на дальнюю от входа постель. — Месяца хватит. Хотя на то, чтобы нецензурную лексику заменить чем-нибудь более приличным, но не менее экспрессивным — вряд ли, — Матей покосился на спокойно осматривающегося Марка и повернулся к Александру. — Мы опять под «колпаком»? — Нет, — тот покачал головой. — Все куда прозаичнее и сложнее. Мы решаем проблему Романа и его Серафима. Будем работать с Абсолютом. Это всего лишь метки для контроля напряжения эфира и реальности. Ну и да, Матей, ваша помощь мне будет необходима как будущего материалиста. — Нихуя ж себе… сказал я себе… — присвистнул из комнаты Пашка. — Абсолют? — Нет, Паша, вас туда не приглашали. Это не учебная тревога. Совершенно определенно не для вас. Для Матея, для Марка, но не для вас. Я буду просить Анжа воздержаться от походов на планар. А Ивана вообще заблокировал бы. Его Рома может вытащить очень быстро. Так что тишина, контроль и никаких поползновений. В глазах Матея полыхнуло. — Наконец-то. Но Абсолют? Все настолько серьезно? — в зрачках промелькнули тревога и любопытство, и скрылись под ресницами. — Ваню Анж сам заблокирует. И снотворного в чай нальет для верности. — Более чем. Вы как никто другой знаете истинную силу господина Силиверстова, — кивнул норг. — Симеон от него мало отстал. Но только по причине более ранней разблокировки дара Ромы. — Что до снотворного… не надо, — покачал головой Лемешев. — Не мне тебе рассказывать, как может среагировать тело технолога, тем более такого уровня как Айвен, если дать ему что-то менее безобидное мятных леденцов от кашля. — Хорошо, я передам, — Матей кивнул. Поколебался немного, но все-таки спросил: — Если вы решились на Абсолютный щит, то ничего хорошего явно не ждете. Я помогу, но, может, убрать остальных подальше? Анж будет беззащитен без своего оператора. — В качестве якоря Роман не потянет Анжея, — задумчиво протянул Линдстрем. — Но если Санада сумеет закапсулировать Анжея и Ивана, риск снизится. — Спасибо, Матей, за согласие помочь, — кивнул Лемешев. — Практики у тебя будет столько, сколько не снилось никому из твоих сверстников. — Черт, — Пашка стукнул кулаком по стене. — У него практика будет, а я, между прочим, хочу посмотреть! — Это не цирк и не шоу, — неожиданно резко ответил Матей. — И не внеклассное чтение. И ты вряд ли будешь рад, если окажешься на всю оставшуюся жизнь привязан к оракулу со свихнувшимся даром. — Все настолько серьезно? — Марк наконец повернулся к ним. Потрясающе, как этот человек умел становиться невидимым и неслышимым. Впрочем, что у Гилроя, что у Арестова были схожие… «таланты». — А как ты думаешь, если для блокировки решились на Абсолют. Случаев установки такого щита в истории по пальцам пересчитать можно. — Не то чтоб по пальцам, — возразил Александр. — Скорее это не афишируется. Не очень приятно осознавать какое на самом деле количество неприятностей ожидает нас каждый день. На самом деле Абсолют выставляется как правило при угрозе очень масштабных многопланаровых катастроф. — Если Ромка узнает, что его к катастрофе приравняли… — Это был Айвен. С термосом под мышкой и целым кульком свеженьких, ароматных венских вафель. — Заговоры плетете? — он обогнул кураторов, неожиданно подмигнул Марку и, сгрузив свою ношу на стол, облегченно выдохнул. — Может, все-таки по чаю? Всем вместе. — Если Ромка узнает, что его приравняли к катастрофе, он страшно расстроится и решит, что он и впрямь катастрофа, — вздохнул Александр. — Поэтому, господа, ни слова. Вообще. Совсем. И да, Иван, буду очень признателен за вафлю. — Для Лемешева держите брауни. Он за них душу продаст, — мстительно обронил Гейр. — Мы знаем, — муркнул вошедший следом за Айвеном поляк, с тарелкой, уставленной шоколадными пирожными. — Александр, вас просчитали, — неожиданно развеселился ректор. — О боже мой, меня просчитали… — Лемешев красиво опустился в кресло, принял из рук Анжа пироженку и с удовольствием откусил кусочек. — Думаю, вы уже знакомы. Марк и Павел будут с вами до конца учебного года. Это не подстава и не проверка. Это просто сложившийся факт. — Я даже спрашивать не буду почему именно мы, — Матей вздохнул, устроился на подоконнике и вытянул из пакета вафлю. Поймал взгляд Марка и кивнул на стоящие в шкафу чашки. — Извините, парни, но слуг у нас нет и вообще самообслуживание. Эй, принцесса, тебе особое приглашение нужно? — Вопреки собственным словам Айвен разлил ароматный чай по подставленным кружкам. Ректору и Лемешеву чашки подал сам и уже полными. Гости все-таки. — А в глаз? Фиолетовый? — поинтересовался Пашка, прежде чем выйти в общий холл и все-таки взять из протянутого вкусно хрустящего кулька вафлю. — Вы мне просто нравитесь, — слизывая крошки с пальцев, заявил Лемешев. — Пирожные раздаете, умницы, красавцы, комната в блоке свободная. Так что терпите теперь кураторский произвол. — Это который? Произвол в смысле. Чтоб мы готовы были, — Матей рассеянно откусил кусочек, поглядывая временами на дверь. — И, кстати, когда состоится знаменательное событие установки щита? — Да все произвол! — пробурчал из своего эмо-угла Пашка. — Что, не видно, что ли? «И вообще, прекрати ТАК пялиться на моего брата!» — Послезавтра. Мы приняли решение ставить щит послезавтра, — ответил Линдстрем, проигнорировав выпад младшего Мацуры. — Гилрой как раз закончит свои наблюдения. — Я так понимаю, все это Советом не санкционировано? — Марк вскинул бровь. — Генри решил вас прикрыть? — Только попробуй что-нибудь кому-нибудь слить! — вскинулся Айвен. — Я похож на психа? — Марк покачал головой. — Чтобы пропустить все самое интересное, когда у вас заберут этого чудесного Романа? Да никогда. — Вот и отличненько, — с самым невинным выражением лица заметил Анж. — А я уж переживать начал. Мы непременно побеседуем с Марком на тему всего самого интересного, что происходит в филиале, — он выразительно посмотрел сначала на Матея, потом перевел взгляд на Марка и улыбнулся. Так, что сомнений в том, о чем именно поляк собирается «разговаривать» не оставалось. — Только осторожней в беседе, могу неправильно понять, — Марк эффектно улыбнулся. — Где ваш четвертый? Тот загадочный красивый японец? — Объясняет суть ошибки Аяна, которую тот допустил в библиотеке, — пожал плечами Анжей. — Потерпи немного, познакомишься с нашим Котом. Лемешев только головой покачал. Невозможный квартет. С одной стороны, невозможный по причине своей уникальности. С другой — по причине поведения. Кому угодно способны испортить существование. Впрочем, разнообразить его тоже. Способны. — Спасибо за чай, парни, — поблагодарил Линдстрем. — Если больше нет вопросов, мы вас покинем. — Нет, — хором ответили Матей и Айвен. Впрочем, первый потом добавил: — Надеюсь только, вы нас предупредите, чтобы мы успели спрятаться, — он очаровательно улыбнулся, похлопал ресничками и, как только кураторы закрыли за собой дверь, повернулся к Павлу. — Что случилось, принцесса? Страшно? Затих как-то… — Да иди ты… — Пашка окрысился, но тут же отвел взгляд. В том, что сегодня ночь будет веселой, он даже не сомневался. Веселой, но не для него. В библиотеку свалить, что ли? Выслушивать охи-вздохи как-то не улыбалось. Хотелось засесть подальше с найденной страницей и разобраться в чем же ее прикол. Какой секрет скрывает хаотически перемещающийся текст. И при чем здесь Генри. — Думаю, его пугает перспектива оказаться… в «борделе». В общежитиях в Мадриде с этим было гораздо строже, — заметил Марк. — Пары — да. Но в вашем случае, думаю, все этим не обходится. — Мы — группа. И если кому-то завидно — это исключительно его проблемы, — Матей поблескивал глазами сквозь упавшую на лицо прядку. — Или ты тоже из тех, которые «до свадьбы нет» или исключительно миссионерская поза и «только с любимым»? — М-м-м… пожалуй, я промолчу. — О нет, — покачал головой Анжей. — Нет-нет-нет, Марк, это неправильный ответ, — он отставил свою кружку, тарелку с пирожными, подошел к собеседнику так близко, что иначе как вторжением в личное пространство это назвать было нельзя. Кончиком пальца провел по его груди снизу-вверх, за подбородок приподнял голову. — Слышь, чего руки распускаешь, тебе ж сказано было — нахер! — возмутился Пашка. — Это когда сказано, Фея, м? Не помню такого, малыш… — Побочные эффекты проживания со старшими, смирись, — Айвен пожал плечами, с улыбкой наблюдая за разворачивающимся действием. — Для кого неправильный ответ? — Марк склонил голову к плечу, небрежным жестом убрал от лица пепельную прядку. — У тебя всегда есть шанс проверить. Правда, отсутствие побочных эффектов вроде блокирования дара не обещаю. Все еще хочешь? — Рискну, — нарочито медленное касание губ, чувственное, уверенное. Анж не спешил, не смущался и не смущал. Он просто брал. И давал то, что хотел дать. — Прекрати! — Пашка рванулся, зло отталкивая поляка в сторону. — Иди, блядь, стенку еби! Анжей рассмеялся, кажется, ничуть не обидевшись. Да он вообще злость Пашки всерьез не принимал. Ребенок и все. Хоть и возраста того же Ромки, того же Симы. А все равно ребенок. И ведет себя соответственно. И эта очаровательная ревность. — Маленький злой котенок. Он ревнует тебя, ты в курсе?.. Прелесть какая! — Правда? — сквозь ресницы заискрило голубым. — А, может, это просто ты ему не нравишься? — Ему никто не будет нравится. Никто из тех, кто будет находиться рядом с тобой, — склонил голову Анж. Он так и смотрел в глаза Марку. Смотрел и улыбался. Выразительно и жарко. — Он мой брат, — жестко бросил Марк. — Родной брат. Знаешь, что это значит? — Что намеков ты не потерпишь, — вместо Анжа закончил Матей. Соскользнул с подоконника, подошел к сидящему парню, глядя с любопытством и легкой ревностью. — Может, все проще? Может, тебе больше понравился тот, кого здесь нет? — Может, — Марк гибко поднялся и через голову стянул тонкий свитер, оголив плечи и ключицы, которые майка ничуть не скрывала. — А может, и нет. Может, мне понравился ты. Может, тот милый любитель вафель, — короткий кивок в сторону Айвена, — а, может, любитель секса, — уже в сторону Анжа. — А, может, я без ума от Грека. Или Викинга. Айвен только фыркнул. — Ясно все с тобой. Слишком много всего. Новое место, новые лица. Мог бы прямо сказать, чтобы отстали, пока не привыкнешь. Марк кинул на него почти изумленный взгляд и вдруг заливисто рассмеялся. — Слишком просто. — Грек и Викинг заняты, давно и прочно, и это печаль, потому что у Грека такие глаза, что от одного взгляда в них кончить можно, — мечтательно облизнулся Анжей, делая шаг вперед. — Закрой уши, Принцесса, мал еще такие откровения о преподах слушать, — бросил он на взвившегося свечой Пашку. — У Викинга роскошное тело, просто мечта… — снова шаг, потом еще один, окончательно сокративший расстояние между ними. — Мы корректные мальчики в общем, адаптация штука нужная. Маленькая Фея либо смирится с тем, что на тебя будут иметь виды многие, либо его первого же заебут. Или уебут, разница небольшая и в основном в получении удовольствия. Что до тебя — нет, не легко. Кто-то захочет тебя потому что ты новенький, кто-то из-за фамилии. Поверь, здесь наслышаны о династиях технологов. Но я просто хочу тебя. Ты красивый. Очень. Ты необычный. И в тебе чувствуется стержень. Это так трудно принять? — Я тебя услышал. И понял, — Марк внезапно стал очень серьезным. — Но я — другой. Мне мало одного часа знакомства, чтобы позволить кому бы то ни было затащить себя в постель. — Все мы когда-то такими были. Курсе этак на первом, — только когда Матей расслабился, стало понятно, как на самом деле он был напряжен. — Я не девственник, если ты об этом. — И не мечтал даже. Просто тебе надо привыкнуть. — Именно. Вы не самая стандартная группа, которую я встречаю. К тому же… — Марк тонко улыбнулся. — Я все еще не понял, кто из вас мне нравится больше. — Зачем выбирать, если можно получить всех? — Айвен вскинул бровь. — Ну нихуя ж себе… — охренел Пашка, окончательно выпав в осадок. Он переводил взгляд с одного на другого, с другого на третьего, и охреневал еще сильнее. Ни в одном взгляде ни капли ревности. Ни в ком. Как если б они друг другу были совершенно до фени. — Да, моя маленькая Фея, — усмехнулся Анж. — Это называется группа. Мы чувствуем друг друга, мы знаем друг друга, ценим. И любим. Они мои якоря. Дверь в блок открылась, и на пороге появился Санада. Неслышной тенью скользнул в гостиную, устало сбрасывая пуховик прямо на пол. Прошел между застывших статуями аллегорических фигур, мимоходом тронув губами уголок губ Матея. — Малыш справится. Мы с ним проработали ошибку, так что дальше он и сам уже не запутается… да, ты прав, гайдзин очарователен… я бы даже побыл снизу… — Ебать, вы больные! — едва слышно выдохнул Пашка. — Не надо разбрасываться такими словами, — покачал головой господин Кунимицу. — Мы просто не такие, как ты, тян. — Вы «стихийники», — Марк сложил свитер на диван, переводя взгляд с одного на другого. — Но внутри группы вы все равно по парам. Это видно и очень четко. — Что-то вроде того, — не стал отпираться Санада. — Все равно есть тот, кого ты будешь любить чуть-чуть больше. Желать чуть-чуть больше. Это естественно. — Любимая, блядь, жена, — Пашке до истерики хотелось сделать отсюда ноги. И поскорее. Это место реально напоминало дурдом. И его обитатели, и его надзиратели. И вообще все. — Не грусти, Принцесса, твое время придет, — фыркнул Анжей. Белая кожа Марка наощупь была теплой. Не алебастрово-холодной, а теплой, живой, человеческой. Марк был теплым. И поляк не удержался. Губами коснулся его шеи и отстранился. — Валит. Устал до чертиков. Я спать, а вы как хотите, парни. — Можешь попроситься к младшим на диванчик, Принцесса. У них все проще. Хотя сейчас к ним лучше не соваться, — Айвен тоже потянулся, зевая. — Я тоже иду. — Пожалуй, мы тоже, — Матей зевнул. — Дадим парням время освоиться. Сан? — Не вопрос, — пожал плечами Кот. Он обнял Матея за талию и спокойно прошествовал с ним до комнаты. — Доброй ночи, господа. — Он это специально, — едва только странная четверка покинула гостиную, выдал Пашка. — Генри это специально устроил! Марк покрутил головой, разминая шею. Стоило только отпустить себя, как на лице появилась тень усталости и плечи опустились. — Не думаю. Тебя собирались запечатлеть, и он просто убрал тебя. Здесь работает один из лучших корректоров общества, и я собираюсь попытать его немного. Кроме того, здесь сосредоточены все самые нестандартные технологи. Опыт общения и работы с ними может здорово пригодиться на оперативной работе. А то, что нас поселили именно в этот блок… Может, это не нас проверяют, ты об этом не думал? Может, это испытание для этой милой четверки. И чего ты так бесишься? Рано или поздно, но тебе самому придется кого-то искать. На одной правой руке не уедешь. — Может, я влюблен, — очень тихо выдохнул Пашка. — Давно и безнадежно? Может, вся эта хрень как серпом по яйцам? А он меня всерьез не воспринимает и вообще, не надо я ему нахер, своих проблем по горло. Мне, может, по барабану, что здесь есть нестандартные, офигенные и все такое. Они мне не нужны, понимаешь? Марк нахмурился. И из всего нагромождения слов вычленил для себя главное: — Влюблен? Я его знаю? И с чего ты решил, что не воспринимает? — Потому что знаю? — Пашка ссутулился, закусил губу, а потом подошел к нему и ткнулся лбом в его плечо. — Они тебя хотят все. Я это вижу. И мне стремно. — Не все, — Марк взъерошил его волосы, обнял за плечи. — По крайней мере, мой отказ расстроит не всех. А то и не расстроит вовсе. Просто они свободные, и мне даже немного завидно. Никаких предрассудков. Они… вместе. Я корректор, мне запечатление не светит. Говорят, что секс в таком случае совсем другой. — Не знаю, — буркнул Пашка. — Не пробовал. Но прикинь, если меня все-таки свяжут с тем сенегальцем… это ж пиздец! Я лучше сдохну. И однохуйственно мне, хороший там секс или нет. Я так хотел быть корректором… я хотел остаться с вами… — Генри не даст с сенегальцем, — уверенно выдал Марк. — И… спать со своим оператором совсем не обязательно. Корректор… Это всегда один, Паша. — Ты многих оракулов и операторов знаешь, которые ПРОСТО ДРУЖАТ? Я даже не читал о таких. Это просто треп для первокурсников, что может быть иначе. Просто треп. И по-другому не бывает. Рано или поздно меня клеманет, — Пашку затрясло. Он обеими руками обнял брата за талию, точно пытался спрятаться в его руках. — Я не хочу, чтоб меня… чтоб это был кто-то совершенно левый. Блядь… особенно этот сенегалец. — Знаю. Одну пару знаю точно, — Марк покачал головой и обнял его крепче. — Не думай об этом сейчас. Если тебя «клеманет», то ты сам этого захочешь. Не думай. — Не могу, — почти задыхаясь от дурных эмоций, закипающий внутри, просипел Пашка. — Я не могу, Марк. Могу что угодно, но не это. Ты знал, что Генри тоже что-то пытался спереть из здешней библиотеки? Я видел его во временном откате Аяна. Видел, когда мы оба в воронку провалились. — Я тоже когда-то пытался спереть в библиотеке книгу о Темном планаре, — фыркнул Марк. — Из закрытой секции. Почти попался. Думаю, если здешних парней поспрашивать, такой грех за каждым вторым найдется. А Генри здесь учился, где же ему еще книги переть? — Какова вероятность того, что я потянулся к той же полке, к рядом стоящей книге? — Паша… — Марк взял в ладони его лицо, поднимая вверх и заставляя смотреть в свои глаза. — Ты мне сказать ничего не хочешь кроме того, что я уже знаю? — Давай… не здесь, а? — едва слышно выдохнул тот. — И не говори никому. Я не знаю, что это и почему, но… Марк потемнел лицом: — Куда ты опять вляпался, Паша? О чем я никому не должен говорить? Это вечное «куда ты опять вляпался». Они оба на него так смотрели. Всегда. Младший — значит по умолчанию проблема. Геморрой на две совершенные пятые точки. Эти одинаковые интонации, одинаковые выражения лиц, даже взгляды становятся такими… одинаковыми. — Никуда, — Пашка рывком отстранился, тряхнул волосами, возвращая себе привычно-нагловатый образ. Никуда не вляпался. Все. Все отлично, с песней по жизни!. — У меня все зашибись. Забудь, Марк. — он как можно непринужденнее сцапал со столика тарелку с оставленными грустно подсыхать пирожными, подхватил кружку с почти остывшим чаем и, гордо вздернув подбородок, направился в комнату. Марк покачал головой, хмуро глядя ему вслед, но догонять и требовать ответа не стал. …Страница жгла пальцы. Буквально. На коже там, где пергамент ее касался, остался странный след. Узор. Похожий на завитки папиллярных линий на пальцах. Вообще-то это могла быть какая-нибудь старинная зараза, которая валялась в книге овердохера времени. Но ведь за годы в библиотеке хреновы бациллы точно куда-нибудь, но разошлись бы. Значит не вирусня какая-нить, иначе он бы уже помер в корчах. Так в фильмах обычно было. Ну или зомбоапокалипсис бы приключился. Одночленственно. Правда, с момента, когда он проснулся и вышел на завтрак, старательно игнорируя брата, квартет, вчерашних первокурсников, Викинга с Лемешевым, и, конечно, Арестова с Генри, с ним все-таки сотворилась какая-то лажа. Это было похоже на волнение. На жуткую по своей силе внутреннюю истерику. На пиздец, который уже приключился, ты его чувствуешь шкурой, но еще не видишь. Пока что не видишь. Пашка рассеянно ковырялся в омлете, рассматривая первокурсников, второкурсников, третьекурсников, и кусал губу. Под страничкой из груди рвалось сердце. Заходилось в отчаянном перестуке, заставляя его задыхаться от накатывающего чувства неотвратимости. И не понять, что происходит. Убрав за собой, он почти бегом вывалился из кафе, на ходу влез в куртку, как был, встрепанный, расхристанный, рванул на улицу. В мороз. В чистый снег. В расчищенный двор с замерзшим фонтаном под красивым раскидистым деревом. Здесь тоже были люди. И истерика ничуть не прекращалась. Губы пересохли, мгновенно укрываясь шершавой корочкой. Паршиво. Жаль, что зима. Идеально было бы сунуть голову под струи воды. Может, это паническая атака? У него уже было такое, когда он услышал разговор о том, что его будут запечатлять. Гребанный паршивый день в жизни. Сдохнуть хотелось. И то не получилось. Сука, не вышло… Пашка зачерпнул в горсть снега с бортика фонтана, задержав дыхание, с силой потер лицо холодным. Фыркнул, поймав взгляд какого-то парня. Ну вот да. Пиздец. Вздохнул. Закашлялся, когда несколько снежинок влетели в горло. Долбанный пергамент снова неприятно прижег тело. Надо было, наверное, рассказать Марку. Только он со своими задвигами снова выдаст — ты опять влип, Паша… И тушите свет. Накрывайтесь ветошью. Здесь много народу. Больше чем в Мадриде. Оно и понятно, стихийных больше, чем наследственной передачи. По всему миру народ собирают. А там только таких как они с Марком. Рожденных от технологов. И крайне редко, когда из одной семьи выходит больше двоих детей. Их в семье четверо. Но получат близняшки дар или нет — пока не известно. А те стоят под деревом и смеются. Что смешного? Паша тряхнул головой, с вызовом, почти зло, бросив полный ярости взгляд на смешливого и, развернувшись, промаршировал в административно-учебный корпус. Пары у него тоже никто не отменял. А третировать может и лично Генри, и с особым пристрастием Викинг. Он же оракул, чо… …Забавно, но Ягодкой наличие разных фриков в филиале не ограничивалось. По крайней мере, именно фриком сидящий по-турецки прямо на подоконнике рядом с деканатом и казался. Рыжие с черными подпалинами волосы были похожи на гриву. Длинные, тяжелые, плотные и жесткие даже на вид — они огнем горели вокруг смуглого резкого лица. Черные живые глаза, непроницаемые, глубокие, большие кольца серег в ухе — массивные, явно непростые медные. Как они еще на месте-то, с такими космами, спать не мешают? Или он их на ночь снимает? Цепочки, кулончики, браслетики, кольца, но все подобрано с умом. А вот рубашка — один сплошной фейспалм. Это что, атлас? Зеленый, ага. И тоже огнем горит, переливается. Ее обладатель поймал взгляд Паши, уголком красивых тонких губ дернул, и отвернулся, словно и не существует на свете Пашки Мацуры, одна лишь игра воображения. Не то чтоб Пашка себя считал там нетолерантным или расистом. Он был очень даже не против подрочить на лик темной богини Рианы или Бейонси. Или той же Ники Минаж. Но разница между ними и воображаемым сенегальцем была огромна. Лучше уж такой вот фрик. Или какой-нибудь хрен вроде Чернички. …За ухо его, конечно, не поймали, но тяжелый взгляд от препода-по-какому-то-там-предмету он схлопотал. Так что пришлось по-быстрому нырять в класс и пилить на заднюю парту. Впрочем, ни раздражения со стороны новых коллег, ни подколок в его адрес он не дождался. Мелочь, а приятно. Впрочем, здесь и преподавали по-другому. И стало понятно, почему Генри говорил об упоре на практику. Ибо теорию оставляли для самостоятельного изучения, зато за практику имели и в хвост, и в гриву. Что томный красавчик Лемешев, что обладатель голубых глаз, «от взгляда в которые кончить можно» Грек. Оба мило улыбались, но от тяжелого взгляда хотелось под парту сползти как минимум. Но остальные явно привыкли. И отвечали, и задания выполняли быстро и с явным знанием вопроса. Один Рома-Роман-Ромашка скучал, глазея в окно. Ну да, ему ж на планары нельзя. А в воздухе все равно летает что-то такое… Напряженное. Он выполз с пары выжатый как лимон для фреша. Постоял у окна, касаясь лбом холодного стекла. Так полегче. Не колбасит как потерпевшего. Есть шанс, что это от усталости. Но это одна проблема. Другая — это Лемешев и Арестов-мы-с-Тамарой-ходим-парой, которые с совершенно отмороженным видом настраивают Абсолют. Он это чувствовал уже хотя бы потому, что блок с него сняли. Вот как только решили оставить в этом сумасшедшем доме, так сразу и сняли. И теперь он шкурой чуял все возмущения, которые касались планаров. Знать бы с какого хрена… За ужином он почти спал. Проснулся, когда сердце снова затрепыхалось. Припадочным стал, что ли? Или это последствия блока? Или он просто дерганный, потому что здесь Генри. И Марк? Хотелось орать и выкручиваться по полу. Судороги как в эпилептическом припадке. Пашка скрутился в уголке, взобравшись на стул с ногами, обнял колени, утыкаясь в них лицом. Ой хуйняяяя… за каким-то хером вспомнился Черничка. Потом ягодный фрик переплавился в вырвиглазного, в зеленой рубашке. Кто ему гардеробчик подбирал? Ну пиздец просто… чувак в черном будет как демон выглядеть, а эта зелень его порядком уродует. Ну нахуй!.. вдох-выдох… вдох-выдох… — Какие люди… — Помяни, как говорится. — Принцесса, с тобой все в порядке? — Плеча едва коснулись, но тепло прикосновения чувствовалось даже сквозь ткань. «Ягодный фрик», любимец Арестова и мелкого японца заодно Фрей Блэкберри собственной персоной. Странно, что один. Хотя нет, не странно, второкурсник же, расписание другое. — Отъебись, чувак, — вяло дернул плечом Пашка. — Хуево мне, но это совсем не твои проблемы. Акклиматизация у меня паршивенько идет. А тут фрики всякие раздражают. То ты, то хрен какой-то с кучей побрякушек золотых. — Что, поклоны не бьют и вслед не вздыхают? — Фрей в ответ только усмехнулся, а потом нахмурился, вспоминая. — С кучей золотых побрякушек? Не помню такого. — Помнишь. Просто золото на нем белое, — подошедший к ним Силиверстов мог составить конкуренцию по части синяков под глазами любому компьютерщику или геймеру. А еще напряг от него разливался волнами так, что искрить на кончиках волос начинало. Образно. — А… Михей, — лицо Фрея тут же посветлело. — Тагар в смысле. Так он не фрик. Я, собственно, тоже, но тебя же такие мелочи не интересуют. — Не может нормальный чел на себе столько мишуры таскать, краситься в вырвиглазные цвета и шмотки носить будто из театра честно спизженные, — отмахнулся Пашка. — Я на него сегодня весь день натыкаюсь. — Он цыган в каком-то там поколении, — Рома вздохнул. — И на самом деле почти рыжий, это просто на спор перед прошлогодним балом красился. Смылось почти все, а что осталось — зубами не отгрызешь. Слышал, как он кому-то из старших жаловался. И вообще — на себя бы посмотрел. Как тебе со старшими? Под одеяло никто не полез? — Не ко мне, — тихо обронил Пашка. — Они на Марка глаз положили. Кажется, все четверо. Как так, блядь, можно?! Пиздец просто, хоть из блока беги. Я полночи спать не мог, пока они там кувыркались между собой. Дайте мне это развидеть вообще, и разслышать. — Может, тебе тоже стоит попробовать, м? Здорово прочищает мозги. Если эмоции не привязывать, — Рома криво усмехнулся. — Мне лично понравилось. Парни отличные любовники. Что вместе, что по-отдельности. — Не трави душу принцессе, — Фрей лениво зевнул. — У него с этим проблемы в принципе. Пашка с чувством продемонстрировал последнему интернациональный «фак», подорвался с места, похватал свои манатки и припустил прочь из кафе. Это, нахуй, победа. У них всех кроме секса что, ваще ничего в голове не задерживается? Хотя нет, их же тут тренируют как гребанный спецназ, чтоб им… Фрей проводил его долгим взглядом и покачал головой. — Если он не изменит свое к этому отношение, учиться здесь он не сможет. — Ну, наши старшие — не совсем стандартная группа, так что на такую реакцию на них он вполне имеет право. Я сам от них сначала шарахался, пока не узнал получше, — Рома прикрыл глаза, еле заметно улыбаясь. — А потом просто оказался в их постели. — В его. Мне надо было знать. — Хочешь сказать, что если бы первый раз тебе не понравился, то сейчас бы ты так не мучался? — Фрей удивлено вскинул бровь. — Я мучаюсь не от недотраха, если ты об этом, — голос Романа стал просто ледяным. Он медленно выдохнул, огляделся и, взъерошив волосы, виновато улыбнулся. — Пойду-ка я в блок, уснуть попробую. — Вали уж… — Фрей подмигнул, выискал глазами скучающего в сторонке Аяна и, подхватив поднос, направился к раздаче. …Сима сидел на полу. Измочаленный и усталый. Похоже, Натан из него все соки тянет. И силы. До последней капельки. И все-таки, за минувшее время он не просто вырос. Он совершил гигантский скачок. И не сравнялся с Айвеном только потому что несмотря на прессинг, опыта было все еще маловато. Он вскинулся, когда в блок вошел Ромка. Усилием заставил себя подняться. Подошел ближе, кончиками пальцев очерчивая темные круги под глазами. — Ты таешь… — Я таю? — тот вздрогнул, перехватил руку, несильно стиснув. — На себя бы в зеркало посмотрел. Скоро одна тень останется. — Пальцы сами прошлись по тонкой коже запястья там, где билась венка. Словно считывали пульс. — Ты таешь, — повторил Сима. — Мне проще. Правда. — Отчего-то так страшно обнимать. И касаться губами глубокой складочки меж бровей. — А ты совсем паршиво выглядишь… тебе отдохнуть надо. Забей сегодня на теорию. Рома обнял его молча. Сильно. Закрыв глаза. Проще. Сложнее. Он давно потерялся в том, кто он. Что он. Он больше не тот Ромка, что получил письмо. И даже не тот, кто когда-то попросил Анжея стать любовником на ночь. Он… — Ломает, Серафим. Выворачивает, как при температуре. — Почему в блоке никого? Кто остановил бы, кто растащил по разным углам и комнатам. — Тогда вали в душ, я сейчас наведу порядок, если хочешь… — От Ромки пахло выпечкой. И морозом. Из кафе только. Значит уже не голоден. — Просто иди в душ. Хорошо? И не спорь. От вечерней пары отмажут. Я не хочу, чтоб ты свалился, не дожив до светлого дня, когда тебе разрешат выход на планары. — Сима укачивал его в объятиях, бездумно покрывая мелкими легкими поцелуями лицо. Рома сжался, зажмурился, кусая губы, подставляясь также бездумно. — Тогда отпусти меня. — Господи, как же он устал. Смертельно устал. Безумная тяга выматывала, выворачивала, ломала и корежила. То, что Симе пришлось приложить усилие, чтоб разжать объятия — чувствовалось. И чтоб отшагнуть назад — тоже. — Иди, — кивнул он Ромке. — Я здесь всем займусь. Он ободряюще улыбнулся и принялся наводить порядок, прибирая с глаз долой стопки книг, тетрадей, немытые чашки и тарелки, сместился в комнату, кажется даже зашуршал постелью. Перестилает, что ли? С него станется. Сима любит комфорт. И Силиверстова. Но Силиверстова в комфорте больше. Рома покачал головой, с силой потер ладонями лицо и, резко развернувшись, направился в душ. Не помешает. Холодный. Ледяной. Сбросив одежду, он встал под тугие струи, закинул голову, подставляя пылающее лицо. Несколько секунд на то, чтобы смыть пыль и усталость дня, и опустил голову, устремляя взгляд в пол. В кои-то веки не хотелось плескаться просто так. Шампунь, гель, мокрые волосы перестали виться, распрямились, словно растеклись по спине и плечам вместе с водой. И черт, он забыл полотенце… Дверь тихо приоткрылась, и в крохотную комнатку вошел Сима. — Ты полотенце не взял, чудо, — забавно сколько раз они видели друг друга раздетыми. И сколько раз получали по жопе скрученным в жгут куском махровой материи. Но почему-то именно сейчас силуэт за мокрой стеклянной перегородкой вызывал острое желание шагнуть к нему. Швырнуть гребанное полотенце прямо на пол и шагнуть. К нему. — Я не чудо, я чудовище, если верить Натану. — В приглушенном шумом воды голосе Ромы больше не чувствовалась прежняя боль. Только усталость. — Спасибо. — Он тряхнул головой, разбрызгивая воду, убавил напор и открыл дверцу, смаргивая мешающиеся капли с ресниц. Обнаженный, похудевший за это время почти до хрупкости, анимешной тонкости. — Мне все равно что говорит и думает Натан, — выдохнул Сима. — По барабану. До фени. Мне все равно, Ромка… Ты Ромка. Ромка Силиверстов. Мой замученный оракул. Моя половинка. — Он рывком сдернул с себя футболку, выпустил ее из рук вместе с полотенцем и шагнул к нему, как был, в штанах. Ладно хоть босой. Намок почти мгновенно, но вдруг улыбнулся, заключая его лицо в ладони. — Ты мое сокровище, Ромка. Мое чудо, даже если все будут думать по-другому. Тот изумленно дернулся и застыл. Взгляд стал беспомощным и болезненным. После душа кожа стала такой чувствительной, что, казалось, он чувствует даже ток крови Симы. Полыхнуло перед глазами, раз, другой. — Уйди, — выдох получился беззвучным. — Пожалуйста. — Пока у него еще есть силы. Пока он еще в состоянии контролировать себя. Но руки уже тянутся. Коснуться, обнять, провести по спине. Обнаженной спине. — Не могу, — шепнул в его губы Сима. — Не хочу. И не буду. Потому что все, чего я хочу — это ты. Все, что мне нужно — это ты. Я хочу, чтобы ты улыбался мне. Я хочу, чтобы ты снова был вместе со мной. Ты, а не твоя тень… я хочу тебя, Ромка, я задолбался воевать со своими желаниями и этими дурацкими «нельзя». Пусть им будет нельзя. А нам можно. Нам все можно. Я так хочу! — он впился в ромкины губы поцелуем голодным и болезненным, наплевав на то, что жарко, что от пара начинала кружиться голова. Ему было все равно. И рядом больше не было никого. Кроме них самих. Рома застонал почти отчаянно, все еще болезненно. Прижался, слишком остро чувствуя обнаженный торс. Несколько секунд поцелуев на грани пристойности, и губы словно сами соскользнули ниже, дальше. Скула, подбородок, плечо, шея. Уже изученное тоскливыми, отчаянными, рваными вечерами. Все, что ниже — как табу. Но как не поймать губами ручеек, как не провести языком по упругой вершинке, чтобы почувствовать вкус. Только сознание еще билось в истерике. — Нельзя… нам нельзя… — Пофиг, — зло выдохнул Сима. — Когда станет можно — будет поздно, потому что или ты, или я, или вместе оба поедем крышей!.., а я хочу… хочу заниматься с тобой любовью… в здравом уме и твердой памяти… — Ты не готов… — последняя, отчаянная попытка. Почти смешная, почти детская. — Ты даже посмотреть вниз боишься. — Почти-правда. Даже если под мокрыми штанами видится и ощущается неслабый бугорок, а собственный член почти стоит колом. Как мало надо… — Не бери меня на слабо, Ромка… — Сима медленно стек на пол, на колени, запрокинул голову, глядя на него снизу-вверх, вдоль напряженного ствола, поджавшегося к животу. Он щекой прижался к ромкиному бедру, кончиками пальцев провел по его члену и судорожно вздохнул. Вода заливала лицо, попадала в нос и в рот, но это не мешало совершенно. Скорее только сильнее заводило. — Твою мать, — только и смог простонать Рома. Зло, почти яростно. — Ну твою же мать… — Смотреть на Симу, такого Симу было невыносимо. Невинный, непристойный, незнающий, чего хочет. В венах словно огнем полыхало, нервы замыкало, коротило. И чертов душ… Рома наощупь сдвинул разбрызгиватель, рывком вздернул Симу на ноги. — Какого черта ты творишь?! — Толкнул, почти бросил в стену спиной, тут же наваливаясь, вжимаясь всем телом. — Какого черта… — Штаны Симы намокли, потяжелели, облепили бедра и ноги, но уже секунду спустя лежали тряпкой у ног. — Я хочу тебя, — с совершенно пьяной улыбкой шепнул Сима. — Я так сильно тебя хочу, что ты мне снишься даже с открытыми глазами. Я хочу тебя, а остальные пусть к ебеням катятся, — он закинул руки Ромке за шею, обнимая еще сильнее, прихватил его губы своими, несильно прикусил нижнюю. Легонько толкнулся всем телом ему навстречу и зажмурился, чувствуя, как отзывается глубоко внутри алая ниточка, как наполняется энергией, как вздрагивает в такт биению сердца. Рома выдохнул и закрыл глаза. Обреченно. Шало. Больше не в силах противиться. Чувствуя, что еще немного «не» — и он сломается совсем. Окончательно. И к черту на то, какие именно слова рвутся с губ. — Люблю тебя… — Сердце колотится, как безумное, вода, кажется, превращается в пар, едва касаясь их тел. Хочется ближе, сильнее, ярче. Самое естественное — запустить руку за пояс белья. Ответить на исступленный, жадный поцелуй, раскрываясь до самого дна, отзываясь, позволяя этому миру сходить с ума, танцевать под ритм собственного сердца. — Что ж ты со мной делаешь… — где-то там, за пределами их маленького безумного мира, дрогнула ниточка. Щелкнул замок, запирающий вход в блок. И заклинила пружинка. Желающий попасть внутрь будет вынужден вышибать дверь. — Что ты со мной делаешь… — Сима зашипел, болезненно щурясь, а в голове шелестело вместе с водой из-под распылителя: люблю тебя… Рома улыбнулся. Голодно, безумно, жарко. Губами собрал капли с подбородка, вжался бедрами в бедра, приспустив белье Симы. Застонал громко, откинув голову, и качнулся, втираясь пахом в пах. Так, что под веками заплясали искры, а пространство вдруг задрожало, искривляясь. …- Ты это чув… — Марек вскинул голову, замерев на месте в нелепой позе. Несколько долгих мгновений прислушивался к чему-то, а потом рванулся, метнулся к выходу из комнаты, сшибая на ходу мебель и разбивая журнальный столик. — ГЕЙР!!! — Он почти орал, и мысленно, и в голос, пытаясь удержаться на грани словно сошедшего с ума «эфира». — Мой… Мой. Никому. Никогда… — Рома шептал, почти кричал на грани слышимости, лаская ладонями, губами, языком. — Мой… И Сима раскрывался. Слой за слоем, ниточка за ниточкой, он впускал в себя Ромку, его чувства, его эмоции, его желание обладать, горячечное, граничащее с одержимостью. Он и сам был ничуть не лучше. Ни капельки. Потому что никто и никогда не говорил ему — люблю тебя. Никто и никогда не пытался его присвоить. Никто и никогда не пытался быть с ним единым целым. Кучеряшки давно намокли и облепили голову, потоков воды он уже не чувствовал. Все, что осталось — ощущение стены за спиной и жадные, удивительно сильные ромкины руки. Линдстрема звать было явно лишним. Тот пребывал в состоянии, близком к полному погружению. И все же часть его сознания обреталась здесь. Да и присутствие Натана несколько усиливало его позиции. Правда, не в этом случае. Сейчас сам Викинг отчаянно жонглировал кучей вероятностей одновременно. Пытался закрепить расползающийся Абсолют на своем уровне, не пустить Натана, особенно учитывая тот факт, что для них существовала реальная угроза разрыва. И лихорадочно звал. Сашку, Деймоса, Гилроя… всех, до кого мог только дотянуться. Потому что катастрофа, которой они так боялись, все-таки разразилась. Мелькнул на грани сознания страх сделать что-нибудь не так и исчез, растворился в потоках воды. Все так. Все правильно. Так, как и должно было быть. Сильное тело, жилистое, совпадающее с его собственным до миллиметра. Его возбуждение — как свое. И, кажется, вода давно превратилась в пар. Тяжело дышать, сердце колотится то в горле, то в солнечном сплетении. Даже не рвется навстречу, а выламывается. Глаза почти черные и, кажется, свет мигнул, но к черту, к черту все… когда рядом, вот так, близко. Прикусить, приласкать, зацеловать, вырывая, выдирая заглушенные, мучительные стоны. Уже много. Еще мало. Кажется, сама земля под ногами дрогнула, когда по сознанию, телу, рассудку словно прокатился асфальтовый каток. Матей охнул, сжался испугано, поймал бешеный, безумный взгляд Санады и рванулся прочь из блока, каким-то шестым, седьмым, десятым чувством зная, куда надо идти, нет, бежать. — Анж, блок на Ваньку! — все, на что его хватило прежде, чем дверь за ним захлопнулась, а он сам оказался на улице почти босиком. — Я… я каждый вечер… каждый вечер… тебя… ждал… — в промежутках между поцелуями, между жадными глотками горячего воздуха выстанывал Сима, цепляясь за его плечи. Как яснее сказать, что он высмотрел и изучил все, до чего только мог дотянуться, чтоб этот вот момент случился? Чтоб не было страшно, чтоб не было больно. Чтоб не было неловко. Чтоб не пришлось душно краснеть за собственное тело, не готовое принять. Каждый вечер ждал. Весь такой умытенький, чистенький везде где только можно. Краснел он иначе и при других обстоятельствах. Но Ромке об ЭТОМ знать не обязательно. Член колом стоит, чуть ли не в пупок упирается. Колени дрожат. Губы от поцелуев ноют, но тот шторм, что царит внутри, что рвется из тела навстречу шторму в Ромке — это невозможно сдерживать. Никак. Ни силой, ни волей. Он сам осторожно отстраняет Силиверстова. Он сам разворачивается к нему спиной. Ладонями упирается в стенку, прогибается в пояснице, чуть шире расставляет ноги. И только тогда оборачивается, пытаясь поймать его взгляд. «Я хочу тебя… я — твой!..» Впервые в жизни пан Михновский паниковал. Смотрел в глаза любимого человека и боялся, что если отведет взгляд, если мигнет — это станет началом конца. Конца для них. Потому что та сила, что дрожала внутри очерченного кураторами периметра, рвалась прочь, круша на своем пути до конца не сформированные преграды. — Ваня… — Поцелуй. Горький, отчаянный. И оплетают их связь, точно лоза, ниточки несбывшегося. Неслучившиеся романы, неродившиеся дети, несвершившиеся открытия… Рома застонал громко, протяжно, бесстыдно. Зажмурился на миг, пытаясь перевести дыхание, вернуть контроль над свихнувшимся вдруг телом. А потом качнулся вперед, обнимая сильно, крепко. Поперек груди, талии, вжимаясь членом в так доверчиво подставленные ягодицы. Ладонями — вниз по торсу, бокам, животу. Сжать такую же напряженную словно до звона плоть, мазнуть по головке, лихорадочно целуя шею, плечи, стискивая зубами, губами загривок, лицом втираясь в затылок. Как зверь, как охотник. Почувствовать запах, вкус, присутствие. Кажется, что собственные глаза горят углями, что в мире никого нет, совсем никого. Внутри бьется, рвется наружу, навстречу, заставляя струи воды отклониться, ибо мешают. Мешают! Никто никогда не видел Генри Гилроя таким. Шальным, почти безумным, с нестерпимо сияющими глазами и вздувшимися от напряжения мускулами под одной только рубашкой. Хриплый голос рвал, царапал, хлестал, заставляя вскинуться, встать беспрекословно. И шагнуть следом, чувствуя, как сходят с ума планары, как корежит уровни, заставляя сплавляться, проникать друг в другу. Хаос. Сима никогда не думал, что может быть таким… громким. Или может быть, ему просто казалось, что он кричит? Тогда за каким лешим так болит горло? Но как же хорошо. Хорошо плавиться от каждого прикосновения, жадного поцелуя, болезненного укуса. Как хорошо ощущать на себе все эти метки, потому что каждая, КАЖДАЯ снова и снова доказывали: мой, мой, моймоймоймойМОЙ!!! Ромка поселился у него под кожей, Ромка был в нем всем своим телом, каждым ударом своего сердца, Ромка был им самим, а он был Ромкой. Потому и не пришлось просить. Вообще голос был ни к чему. Он сам знал, они оба знали, что нужно именно сейчас. — Деймос!.. — взгляд у Лемешева был бешенный. С одной стороны, Саша был зол до того состояния, когда прежде чем убить — не задумываешься и не колеблешься ни секунды. С другой — он был растерян и до чертиков огорчен. И страшно переживал. Переживал разразившуюся бурю как собственную катастрофу. Не сумел. Не удержал. А теперь все может накрыться медным тазом. И два мальчика, два очень хороших, талантливых мальчика, могут пустить к ебеням под откос целый мир. Александр Лемешев раздвигает стенки пространства-материи и вышагивает прочь, слишком поздно понимая, что в этой ситуации куда безопаснее было бы воспользоваться коридорами и лестницами. Следующей целью Александра Лемешева было удержать студентов в кафе. И не позволить замку сложиться как карточному домику под дуновением ветра. Быть ближе. Еще ближе. Стать сердцем, душой, телом. Вот только где-то в самой глубине, согретая страстью, расцветала странная болезненная нежность. Такая колючая, не дающая вломиться, присвоить сразу и до конца. Рома стек на пол, губами прослеживая текущий по позвоночнику ручеек. Не задумываясь, почти не осознавая, что делает, стиснул ладонями подставленные ягодицы, раздвинул, фиксируя бедра, кажется намертво. Странно — для первого раза. Почти дико — для девственника Симы. Но мозг давно отключился, а то, что бушевало вокруг — разума не имело. Язык горячий, чуть шершавый, кажущийся таким сладким и острым. Бесстыдный, наглый. Треснула кафельная плитка, по стене зазмеилась трещина, а в ответ в груди завибрировал смех. Эйфория. Счастье. Фрей лежал ничком прямо в коридоре перед дверью в собственный блок. Дышал тяжело, со всхлипами, сжимался каждый раз, когда задевало кусочком расходящегося по швам Абсолюта. Они не успели. Они просто не успели закончить чертов Щит! Марек удерживал его где-то там, на той стороне, где планар материалистов словно собирался в гармошку. Гилрой рычал, став почти двухмерным на уровне хроников. Фрей видел Линдстрема, пытающегося вытянуть из пространства, ограниченного Щитом, последние нити чужих вероятностей, и инстинктивно сжимал ладонь сидящего рядом Аяна, который как мог, как умел, раз за разом создавал кольцо вокруг любимого корректора, возвращая силы. В какой-то момент на крик не осталось сил. И Сима просто скулил и крупно вздрагивал всем телом снова и снова. Грыз собственный кулак. Лбом упирался в стену, мысленно умоляя любимого мучителя сделать хоть что-нибудь, чтоб распирающий тело восторг, чтоб этот подкатывающий к горлу кайф, чтоб забрать себе хоть половину, если не половину, то хоть треть, малую толику, чтоб самого Симу не разорвало к чертовой матери. — Ромка… пожалуйста… Какую по счету молитву про себя читал Чед? Он вспоминал все тексты священного писания, которые слушал на воскресных мессах. Он молился, чувствуя, как утекают сквозь пальцы силы. Он чувствовал, как воля Лемешева удерживала от распада учебный корпус. Хотя, это ж Лемешев, он крут по умолчанию. А ты — пацан-первогодка, и ты видишь, как по стенам спального корпуса ползут трещины, как вываливаются из кладки камни, проваливаются полы, и все, что тебе остается — врастать спиной в стену, и укреплять-укреплять-укреплять камни, заговаривать рассыпающийся мир, выпрашивая еще немного времени для целостности. Еще совсем чуть-чуть. Ромка встал рывком. Почти с криком, с тяжелым, мучительным стоном. Потому что и этого стало вдруг мало. Потому что тело затребовало больше. Еще. ЕЩЕ! Раздвинуть тесные мышцы, нырнуть в жаркую глубину. Пусть пока пальцем, но чувствовать изнутри. Рассыпая по плечам следы от жалящих то ли поцелуев, то ли укусов. Все не так, как было до. Не так. Анжей, Айвен — разве можно сравнить с ЭТИМ?! Своим, наконец-то своим. Рома шептал что-то горячо, заполошно, перемежая ругательство нежностью или словами, которые не понимал, не слышал сам. Как магнитом тянясь, связывая, намертво, на тысячи морских узлов. Мой. Не отдам. Матей закричал, сползая по стене на пол. Земля под ногами, казалось, ходила ходуном, но что-то страшнее творилось внутри. Словно разрывало, разделяло их, тянуло и рвало из него Ваньку, Анжа, любимых, родных, СВОИХ! — Прекрати!!! — задыхаясь, захлебываясь воздухом и слезами, он со всей силы ударил в стену, за которой бесновался тонкий мир, пуская трещину в кладке. — Прекрати, слышишь!!! Толчок проникновения отозвался гулким звоном в теле. В воздухе. В воде. Кажется, этот звон все ширился и ширился, расходился во все стороны, растекался, проникая во все щели и трещины. Звон был всюду, пока не случился следующий, и еще один, и еще, сначала осторожные и неглубокие, они становились все размашистей и яростней, все глубже, растекаясь по венам резонансом, таким восхитительным, таким долгожданным. Все хорошо, все хорошо, Тей… Никогда еще в своей жизни Санада Кунимицу не пытался удерживать одновременно несколько замкнутых временных колец. В одном — запертый в стабильности Матей. Второе — вокруг паука-Анжея, плетущего и плетущего новые и новые слои несбывшегося, цепляющего паутину вероятностей на прорехи в щите. В третьем — секретарь Линдстрема — Карим. И что целитель делает в секретарях? Парень быстро и со знанием дела штопал тех, чьи связи были нарушены. Но ведь его силы не бесконечны, сколь бы сильным не был целитель, в какой-то момент он сам может надорваться… — Все хорошо, Тей, я рядом. Я с тобой. Все хорошо, Тей… Рома двигался сильно, властно, заявляя права не только на тело, но и на душу, и сердце. Вливался, втирался, почти крича от удовольствия, такого правильного, умноженного, разделенного на двоих. Отстраненно наблюдая за тем, как исчезает, словно выцветает реальный мир, и как проявляется бархатная темнота планара, как сияют, млечным путем свиваются и стелются нити вероятностей. Он двигается, стонет, до синяков стискивает узкие бедра, и видит яркие огоньки, вспышки, темные и светлые субстанции, знакомые и незнакомые. Аян, Фрей, Матей, Анж вокруг Айвена, как дракон вокруг своего сокровища, Чед держится из последних сил, а рядом совсем — Марк… — Сима… — планары исчезают, смываются под напором приливной волны наслаждения. — Боже-мой-Сима… Дейм был готов выть волком, рычать в ответ на любое движение. Секунды танцевали вокруг, то складывались в часы, то рассыпались и снова принимались водить хоровод. Планар материалистов шел волнами и трещинами, но соваться туда сейчас — сродни самоубийству. Поэтому все, что он мог сейчас — раз за разом возвращать Абсолют, закольцовывая его снова и снова. Незаконченный, неполный, разрываемый изнутри беснующейся энергией чудовищного дара, слившегося с другим, почти таким же — тот рвался, рассыпался, но стоял, оставаясь единственной преградой катастрофе. — Ромкааааа… — не крик уже, хриплый стон сквозь дрожащую реальность и перемешанные в одной точке планары. Черт его знает, хорошо или больно. Больно от того, что хорошо? Хорошо, от того, что больно? Дрожащие пальцы обнимают напряженный ствол, почти в кулак. Почти до боли. Здесь все боль и чистый незамутненный восторг. Кажется, он даже плачет. Потому что вода, что течет по щекам, если облизнуть губы, кажется горько-соленой. Сима все-таки кричит. Орет, что есть мочи, сколько хватает воздуха в легких, потому что внутри него целая вселенная. Планары, вероятности, множество случившихся и не случившихся миров. Он и есть вся эта гребанная вселенная. Он и Ромка. Они оба все, существующее от начала времен и до сучьей мировой погибели. — Люблю тебя… Было больно. Очень больно и очень холодно. Рядом лязгал зубами Чед, промерзший, кажется, до костей, так что еще одна куртка оказалась очень кстати. Лучше сидеть жопой на куртке, чем прямо на снегу. Тимур с силой обнял полуобморочного от напряжения Чеда. Прям тень отца Гамлета. Поверх крошащейся стены — сеть несбывшегося. Как жаль, что о своем двойном даре он узнал так недавно. Было бы время попрактиковаться. Давай, норна, у тебя получится. У первогодки ж получается… получится. Все получится. Только не отключайся, малыш! Корежит, ломает, заново выкраивает, выстраивает, как детский конструктор. Ромка сам охрип, почти ослеп, но двигается-двигается-двигается, пока позвоночник не начинает звенеть, вибрировать от стона-крика, рождающегося где-то очень глубоко внутри, разливающегося по телу, подбирающегося к горлу, дрожащим губам. Словно срывающего все замки и запоры. Он кончает внутри горячего тела почти мучительно, долго, мнет пальцами и губами кожу, губы, волосы. Слишком много всего, слишком. Не удержать. Разорвет к херам. Разнесет в клочья разум, мир разорвет. Сима… Марк почти не помнил, как оказался вдруг рядом с двумя парнями, один из которых едва дышал от напряжения, но держал, все еще держал готовый развалиться корпус. Мелкий еще, неопытный, оттого и рвало на части рассудок и тело. — Держись… — шепот на грани слышимости, касание сильное, требовательное. Успокоить если не беснующуюся вокруг силу, то пики внутренней энергии. — Тише… тише… Генри зовет, требует. Не откликнуться нельзя, но и оставлять малыша не хочется. Потому Марк приваливается спиной к стене рядом, не отпуская руку, и проваливается туда, где Генри Гилрой, похожий, на безумца, пытается удержать то, что еще можно. Ромка… Нити рванули навстречу, переплетаясь. Все. Каждая ниточка Ромки встречалась с каждой ниточкой Симы. Потому что так должно быть. Потому что они — одно. Как паззл, состоящий из кучи кусочков. Они одно. Их дар — одно целое. Ромка! Воздух вырывается из легких всхлипами. Хрипами. И кажется, будто Ромка не просто трахал его, а входил в него полностью. Всем собой. Руками, губами, грудью, сердцем. Он все еще был внутри. Все еще содрогался в нем. Но его сила, сила оракула, больше не корежила окружающий мир. Она растворялась в Симе. По капле. По вздоху. И успокаивалась. Пашка широко распахнутыми глазами смотрел на взмокшего Лемешева. На не менее взмокшего, дрожащего от напряжения какого-то второкурсника, явно материалиста, который, по ходу, то ли охуенным отличником был, то ли понял, что делать. в отличии от остальных, и таки ринулся на помощь преподу. И они стояли друг напротив друга, два истукана, блестя белками глаз без радужек. Страшные как призраки. Если такой пиздец здесь норма жизни, то охуеть… прям ваще… проблемы Мадрида теперь совсем проблемами не казались. И только пульсировало напротив сердца вместе с пульсом нечто. Нечто, чему пульсировать там не полагалось. Рома замер, дыша тяжело, натужно. Сказать бы что-нибудь, но слов нет. Ничего, кроме имени и все еще плещущегося в теле удовольствия. Выходить не хочется, пальцы сами ищут пальцы, переплетаются, стискивают. — Спасибо, — голос надсадный, хриплый, не его, Ромки, вовсе. Уткнуться лицом в затылок, дышать, тяжело сглатывая, баюкая дрожащую внутри связь. Они вместе. Нет, не так, ВМЕСТЕ. До дна и самого конца. Мосты сожжены, дороги назад больше нет. Просто нет. И обнять, прижать к себе со всей оставшейся силой — правильно и естественно. Губы болят, но можно же дотронуться почти невесомо, очень нежно. Снимая соленые капельки с ресниц. Деймос матерился, боясь надеяться, что все, все наконец успокоилось, и они все еще живы. Матерился, осторожно оглядываясь, оседая, сползая по стене на пол. С опаской сунулся на планар и медленно, капля за каплей, начал откат. Восстановить обрушившееся насколько хватит сил… Генри хохотал. Как безумный смеялся, пряча в ладонях перекошенное лицо. Марек грузно осел рядом, остатками рассудка надеясь, что Бес таки не рехнулся. Но тот, отсмеявшись, вскинул голову, глядя неожиданно тяжело, остро, шало. Голос не повиновался, но «эфир» вторил глухим, странным словам. — Поздравляю, парни… С днем рождения. Вода снова чувствуется как вода. Уже совсем не горячая. Теплая. Еще чуть — и пойдет холодная и тогда караул. В душе тепло. И Ромка теплый. И тени под глазами — уже не черные круги, а просто следы легкой усталости, которую уберет обычный сон. И все же Ромка чувствовался внутри. Иначе чувствовался. Не так как до сих пор. Горло болит. И говорить Сима не может от слова совсем. Наорался. Но ему хватает сил улыбнуться. Кончиками дрожащих пальцев очертить припухшие зацелованные ромкины губы и кивнуть. И он знал, что Ромка понимает. Что говорить — все будет хорошо — не нужно. Силиверстов это знает вместе с ним. «Нам надо выйти, Ромка. Вытереться и лечь спать. А потом будем разбираться со всем остальным. Гуд?» Ромка мыслил иначе. И его мысли чертовски напоминали эмоции. Вот и сейчас это было насмешливо-веселое-уставшее. А еще спокойное. Тихо гудящее правильностью и ровным жаром. — Думаю, Фрей будет рад вернуться в свою комнату, — Рома все равно пытался говорить. Сипло, явно преодолевая саднящее ощущение в горле, но говорить. Оглянувшись на то, во что превратилась душевая, он только присвистнул, где-то в глубине промелькнули страх и вина, и тут же исчезли. Выключив наконец душ, он выбрался, чуть покачиваясь, из кабинки, кинул взгляд на вымокшее полотенце и тряхнул волосами. Придется идти так. Все равно в блоке никого нет. Сима выбирался аккуратно. Поморщился. Не самые приятные ощущения после. И это на адреналине и эндорфинах. Потом будет паршивее, ну и хер с ним. Наклониться получилось. Тело прострелило болью. Но футболку он все-таки поднял и даже умудрился кое-как ею вытереться. — Полотенца на кровати, — он трудно сглотнул, стараясь не смотреть по сторонам. Медленно, как в фантастическом фильме, трещины на стенах начали сползаться, точно срастались. Или их заставляли срастаться. — Нас зароют. — Он кое-как догнал Ромку. Шлепать по блоку совершенно голым было непривычно. — Так что пока этого не сделали, возвращайся ко мне. — Лучше ты ко мне, — тот остановился на пороге, оглянулся через плечо, как был — обнаженный, со все еще мокрыми волосами. — Я постелю. Мир не взорвался, значит, пусть идут все к черту. — Я твою постель перестелил пока ты там без меня… плескался, — фыркнул Сима. — Тогда я сейчас. Вытрусь там… труселя надену. Не смущать же мне ээмм… бубенцами Аяна? Черничка мне потом их нахрен оторвет. — Он может, — Роман усмехнулся и исчез в комнате. До Симы доносился только его приглушенный голос. — Надеюсь, такой пиздец не будет случаться каждый раз, когда нас потянет… перепихнуться. Спрашивать официальное разрешение у ректора у меня нет никакого желания. — Если б такая хрень случилась вдруг, думаю, нас бы просто пристрелили сразу, — вытирался и одевался Сима оперативно. Следовало бы еще навести хоть какую-то видимость порядка в душевой. После них там просто погром. Ладно хоть стены не завалились. Он даже выгреб собственные мокрые шмотки из кабины. Сунул их вместе с испорченной футболкой и полотенцем в стиралку и запустил быструю стирку с сушкой. И только после этого, морщась, добрался до ромкиной комнаты. — Вряд ли мы уничтожим следы преступления. Но мне уже пофиг. — Мне тоже. — Рома уже был под одеялом, даже если то прикрывало лишь ноги. Спасибо, что белье хоть натянул. — Иди сюда. — Он протянул руку просто, так, словно делал так сто лет до и собирался делать еще сто лет после. Обыденно, как само собой разумеющееся. — Закончим наконец этот день. Извиняться перед всеми и за все будем завтра. — Мда… зато весь филиал, включая преподов и еще половину мира, в курсе нашей личной жизни, — хохотнул Сима, скользнув к нему. Грациозно не вышло. Пришлось мрачно и враскоряку. Задница все-таки болела, несмотря на многодневные попытки ее к такому приучить. — Пусть завидуют молча, — Рома обнял его сразу. Придвинул к себе поближе, укрыл одеялом. — Прости… — в голосе на мгновение зазвучала вина. — Мне надо было быть осторожней. — О, не волнуйся, — Сима поерзал, устраиваясь поудобней, а потом легонько поцеловал его и закончил: — Я обязательно отыграюсь. Дай только срок! — Не раньше, чем сдашь экзамен по теории, — фыркнул Рома, накрыл его одеялом с головой и затих. — Все, Серафим, спать. И да, на мое отношение к храпу это не повлияло. Только начни — выкину. — Я тебя тоже люблю, Ромашечка, — выдохнул куда-то в его шею Сима и закрыл глаза. В сон он провалился почти мгновенно. Но и там все так же кружились искры и сплетались вероятности. Должно быть, так будет всегда. И хрен с ним.