И.С.Т. - 2. Обратный отсчет

Некоторые вещи не меняются. Генри его бросил. Марк его тоже бросил. Что с отцом — не понятно. Куда уедут мать с близнецами — холера лысая его знает. Пашка раздраженно дернул на себя дверь и вломился в блок, сбрасывая куртку прямо в кресло. Немедленно захотелось поколотиться головой о стену. Боль от страницы накатила по новой, проламывая себе путь, кажется, до самых легких. Он остановился, прижал ладонь к солнечному сплетению и согнулся, кусая губы. Шумно задышал, силясь вернуть себе более-менее нормальное состояние. Хорошо, что тихо. Хорошо, что стареньких нет. Иначе можно было бы тупо накрыться ветошью и подыхать. Оно и так хочется, но когда вокруг люди, которым в общем и в целом невдомек отчего тебя так плющит — как-то совсем невесело становится. — Что случилось? — ладони, накрывшие плечи, были тяжелыми и на удивление теплыми. Да и голос был не привычно надменным, а почти человеческим. Надтреснутым и усталым. Пашка вздрогнул всем телом, вскинулся, зашипел, выпрямился и вдруг ткнулся старшему материалисту лицом в грудь. Ненадолго. Всего на пару секунд. Снова полыхнуло, запекло в груди, и он со стоном отстранился. — Дома проблемы… Генри свалил, забрал Марка с собой, а меня оставили как щенка, чтоб под ногами не путался. — Может, наоборот? Защитить пытаются, — этот Матей был словно другим Матеем. Словно тот факт, что он один, менял все. И на Пашку он не смотрел ни волком, ни с насмешкой. Просто смотрел. Даже с легкой тревогой. Чуть сузив глаза и словно куда-то вглубь. — Я не корректор, но что-то рядом с тобой есть… неправильное. С тобой точно все в порядке? Так в последнее время только Ромка с Симой ощущались, но от них планары разве что только рябью не шли. — А я ебу?.. — вздохнул Пашка. Потом помолчал и вспомнил, что Матей скорее всего русского мата не понимает. — Не знаю. Как-то подзадолбали защищать. То вырасти скорей, то взрослый, то снова ребенок нах… как трахаться в филиале — так взрослый. Как проблемы разруливать — то не мешай. — Что-то мне это напоминает, — Матей не особо весело усмехнулся и отошел. Постоял немного перед диваном в гостиной, а потом скинул на пол подушку, хотя самолично убрал весь устроенный беспорядок всего десять минут назад, пытаясь справиться с нервами. — Ел хоть что-нибудь? — рассеянно спросил он, потирая лоб, и рухнул на подушку. Поколебался немного, но все-таки сказал: — Ты это… не пугайся, если я вдруг странно начну себя вести. — Мутит полдня. Нихрена заставить себя не могу, — покачал головой Пашка, поколебался, подошел ближе, присел рядом. Только на диван. — Что стряслось у вас? Никого нет, ты один. — Там Ванька притаскивал из столовки что-то, поешь, если хочешь, — Матей кивнул куда-то в сторону буфетного столика. — А я один. Так получилось, и я не знаю, повезло мне или нет. Парням откатывают эту ночь, Сан помогает, а я типа вроде как не у дел оказался. — Откатывают? Бля, это что, опять всю ту херню что творилась пережить придется? — поморщился Пашка. — Не хочу снова так. Ваще не хочу. Нафига? — Только для них. Анжа с Ванькой. Ну и Ромки, — Матей покачал головой. — По правде говоря, я вообще не представляю себе, как это. Вдруг я забуду все, что случилось днем? Представляешь, ты будешь помнить, а для меня этого существовать не будет. Или тогда ты тоже ничего помнить не будешь? Черт… ненавижу все эти временные заморочки. Родная материя понятная. А у хроников, мне кажется, у всех немного мозги повернуты. — Хроники все малость тронутые. Хотя, оракулы не лучше. Оператор берет только одну вероятность и с ней работает, а оракулы видят все возможные вероятности. У нас один на третьем курсе спятил, заплел слишком много, много взял и потек крышей… — Пашка опрокинулся на спинку дивана, прикрыл глаза и подумал, что стоило эту гребаную страницу оставить в комнате. И не трогать пока не выяснит что это за поебень такая. Болело. За последние несколько дней не болело только когда он с тем фриковатым цыганом рядом был и все. — Может ты и не заметишь ничего. Может все останется так же. — Я не оракул, мне все это не понять. Хотя перед каникулами у нас тут весело было, Анж с Айвеном на пару каким-то больно сложным плетением взахлеб восхищались. Хотя у нас, материалистов, тоже все весело иногда бывает. Вот сейчас я, например, чувствую хаос вокруг тебя. И мне неуютно, — он медленно выдохнул, прикрыл глаза и Пашка вдруг оказался голым. Одежда словно рассеялась в воздухе вокруг него, а страница, которая выматывала так душу и тело, застыла между ним и Матеем. Тот распахнул глаза, и одежда вернулась на свое место почти мгновенно. Только Тей это сделал, скорее, на автомате, потому что взгляд его был прикован к листу старой бумаги, а на лбу почему-то выступили капельки пота. — Тяжело, — наконец едва слышно прошелестел он, и страница плавно опустилась на пол. А в глазах Матея засияли любопытство и страх. Он не пытался коснуться ее руками, но ощущение того, что он касался ее на каком-то своем, материальном, уровне было большим. — Что это? Пашка даже заорать не успел. Лихорадочно махнул руками, то ли судорожно пытаясь прикрыться, то ли еще чего. Покраснел густо, укрывшись пятнами хуже аллергика. — Нашел. В библиотеке. — И черт его знает по какой такой причине он сейчас все как на духу выдавал Матею. Матей нахмурился. — Дай догадаюсь — «в запрещенной секции». Видно, не зря запретили, — он все-таки подался вперед, но рукой так и не коснулся. Только погладил чуть-чуть воздух над ней. — Она… концентрированная. В ней энергии, как в черной дыре. И ты этого «монстра» с собой таскаешь? Ты рехнулся, малыш. — Я просто хочу понять, что это за хрень и почему я рядом видел… — Пашка набычился, засопел и подобрался, точно был готов ринуться в атаку. — Я просто… видел кое-что на Тяжелом планаре. И думаю, что это очень важно. Вот и все. — И для этого ты ее с собой носишь? — Матей отодвинулся от страницы, как от змеи, все так же хмурясь. — В «Запретную секцию» обычно попадают запрещенные или очень старые и редкие книги. Так что теоретически, это может быть оставшейся страницей из какого-нибудь древнего фолианта. А таких, дошедших до нас, почти нет. Не знаю, как у вас преподавали историю, но нам говорили, что на научную основу поставлено это было всего-то лет двести тому назад. Раньше планары тоже использовали, конечно, но называли по-другому, а тех, кто умел с ними обращаться, считали либо психами, либо колдунами. Но это официальная версия. А есть другая, — Матей заколебался. Егоров снабжал их разными книгами, но объяснять, откуда у третьекурсника знания, за которые, по-хорошему, можно было и по мозгам получить, не было никакого желания. Им еще повезло, что никто не стал проводить «инвентаризацию» всего того, что им давали изучать. Так просто они бы не отделались. Кое-что они, конечно, еще не поняли, не хватало знаний и опыта, но что-то запомнили очень хорошо. — Тебе это жить мешает? — Пашка смотрел на него исподлобья, тяжело и подозрительно. Будто Матей вотпрямщас пойдет сдавать его с потрохами Айсбергу. — Ну таскаю и ладно. Я ж на людей не кидаюсь, добро причинять никому не собираюсь, я дико переживаю за свою семью. И стараюсь не путаться под ногами у взрослых… — Я это чувствую, а ведь я даже не корректор. А если чувствую даже я, то Арестов учует ее еще раньше. Хочешь себе приключений на задницу — валяй, — Матей пожал плечами, отвел взгляд и тяжело поднялся. — Приключением больше, приключением меньше, — Пашка отзеркалил его жест, но самую малость расслабился, потянулся, поднял страницу, поморщился, когда она привычно припекла пальцы. — А какова НЕ официальная версия? Матей обернулся, проследил за тем, как Пашка держит страницу, скривился, но это, видимо, помогло ему решиться. — Не уверен, что это тебе нужно, но, может, это остановит тебя от того, чтобы делать глупости и дальше. Не официальная версия… технологи были и раньше, гораздо раньше. Называли их, конечно, по-другому, дар использовался тоже не так, как мы используем его сейчас. Оракулы и операторы не были парами. Были оракулы, которые были способны только предсказывать. И операторы, которых принимали за сумасшедших, юродивых. Сильные и слабые — разные. Кто-то пользовался своим даром инстинктивно, кто-то пытался его понять. Кто-то писал книги. Есть версия, что кто-то однажды заигрался. Слишком сильно для того, чтобы напугать обычных людей. И что Инквизиция на самом деле была ответом на этот испуг. Обладающих даром ловили и сжигали. Несколько поколений одаренных просто вымерло, от всплеска некрической энергии планары закрылись. И Темный планар, как мы его называем — это остаток еще тех времен. Что-то типа прохода в другой мир. На несколько столетий о Даре забыли. Все, что было найдено учеными тех времен — было утеряно. А что сохранилось — под семью замками. И у меня большое подозрение, что твоя страница — одна из таких. А это значит, что последствия могут быть какими угодно. — Мой отец проводил исследования на эту тему… целую диссертацию написал, — вздохнул Пашка, закукливаясь на диване. В животе потихоньку начинало бурчать, но есть все еще отчего-то не хотелось. — Теория об истинных партнерах. Теория о запечатлении и группах. Только вся моя семья — корректоры, они только в теории это и проверяют, а мне не повезло родиться оракулом. Все чего я хочу — получить возможность изменить собственный дар. И если какая-то древняя книга мне может в этом помочь — я буду только счастлив. — Забавно. Мы вот об истинных узнали совсем недавно, — хмыкнул Матей. — Теоретики. Значит, ты хочешь корректором стать? Психом-одиночкой, считай. Не всем везет быть Генри Гилроем. Да и Арестову с Тимом, по-моему, чисто повезло. — Видел бы ты того, кого мне в операторы втюхать пытались, сделал бы то же самое, — почти зло бросил Пашка. — Я не хочу такой жизни, не хочу быть связанным с кем-то до самого конца, и ложиться не под кого не желаю. — А почему ты решил, что это ты ложиться под кого-то должен? — Матей вскинул бровь. — Может, это кому-то под тебя лечь придется. Или ты себя заранее в пассив записал? Ну и так, для размышления: Анж у нас тоже оракул, и ему это проблем не доставляет. Хотя если как Ромка, то лучше вообще никак, тут ты прав, — Матей скривился, снова вспомнив о том, что удалось хоть немного забыть. Анж с Ванькой… Паша закусил губу, потом сунулся за телефоном, порылся в фотках и сунул ему под нос фотку. Здоровенный иссиня-чернокожий парень. Будь он не технологом — обязательно играл бы в штатовском NBA. — В пассивы, говоришь? Матей на фотографию только бровью повел: — Не в моем вкусе. Но, знаешь, разница в весе и росте ни к чему не обязывает. Но я тебя понимаю. И все-таки не носил бы ты это, — он ткнул пальцем в страницу, — с собой. О твоем мелком воровстве, так уж и быть, ябедничать не буду. Только и ты подальше ее от меня держи. — Не буду, — кивнул Паша. — Пожалуйста, вообще никому ничего не говори. Я оставлю ее и не буду носить с собой. Я здесь потому что не хотел, чтоб меня связали с ним. Может он и нормальный чел, но… не в моем вкусе. — Теоретики, — у Матея это слово звучало как ругательство. — У вас отличная теоретическая подготовка, а с практикой совсем беда. Да и законы у вас явно не самая сильная дисциплина. Но дядюшка должен же был объяснить, что насильное запечатление на младших курсах — только через разрешение родителей, опекунов или Совета. Ладно, договорились. И еще попрошу: не лезь ни к Ромке, ни к Симе. В смысле, не дразни. Парням откровенно херово, весь филиал волками на них смотрит. А если родственник и совет в одном флаконе и теперь этот родственник и совет мечтать станет о том, чтоб у Пашки Мацуры запечатление случилось как можно скорее? — Не буду я к ним лезть. Даю слово. Вы б тоже к Марку не лезли, а? — Нет твоего Марка, так что и лезть не к кому. И он взрослый. В смысле сам послать может, если ему что-то не понравится. Ромка у нас сейчас просто как бомба ходячая, никогда не знаешь, когда рванет. Просто попасть можешь под взрыв. Ваньку с Анжем откатывать даже пришлось, чтобы последствия убрать. Не думаю, что ты также хочешь. И вообще. Шел бы ты есть и спать. А то бледный, как черт знает что. Пашка снова вспыхнул. На бледных острых скулах пятнами проступил лихорадочный румянец. — Я всегда такой, — пробурчал он, но послушно встал и поплелся в свою комнату. Снова в гордом одиночестве. Марко… Генри… в него никто не верит. Даже самые дорогие люди на свете. Ну и ладно. Земля — круглая, а планары такая штука, никогда не знаешь, что и куда повернет, даже будь ты тысячу раз гениальным оракулом или охуенным корректором. *** …Если кто-то из них и ждал каких-то особых спецэффектов, то их не было. Небольшая комната с рядом кресел, стоящих кругом, затемненные окна и несколько бутылок воды. Ничего особенного. Разве что говорить в этом месте почему-то не хотелось совсем. Может, потому, что воздух вокруг еле заметно мерцал. А, может, потому, что у ректора были поджаты губы, а его оператор стоял в самом центре импровизированного круга, прикрыв глаза. Босиком, без очков, в брюках и тонкой рубашке — сейчас он ничуть не напоминал того, кто оказался способен пробить проход на Темный планар. Хотя и обычным человеком назвать его язык не поворачивался. Санаду Амфимиади усадил за кругом, рядом с напряженным Арестовым. Где-то с другой стороны угадывались еще силуэты, но понять, кто там, было невозможно. Скорее всего, Лемешев и кто-то еще из кураторов для подстраховки. Анжею и Айвену указали на места рядом и даже разрешили взяться за руки. Наверное, со спецэффектами было бы лучше. Тогда страх не затмевал бы разум и не мешал бы дышать. — Натан… — убедившись, что все на своих местах, Амфимиади тронул его за плечо и отошел. — Все готово. Тот едва заметно кивнул головой, Дейм медленно выдохнул, свел кончики пальцев домиком, и мир вокруг исчез. Паникующее сознание еще пыталось уцепиться за что-то, выставить блок, но поток времени влек за собой. Все, что позволяло еще держаться — это ощущение чужих пальцев в руке. Таких же судорожно сжатых, ледяных пальцев. Настоящее выцветало, воспоминания словно пересыпали, выбирали нужное, откладывали. И снова. И снова. Все было так быстро, что сознание не успевало зацепиться за мысли, эмоции. Только внутри что-то менялось. Ломалось, появлялось, ломалось снова, приходило, уходило, становилось тише. И вместе с тишиной нарастала боль. Какая-то нефизическая, монотонная. А когда сознанию все-таки удалось понять ее — поднялось, взвилось отрицание. Но было поздно… …- Айвен, — плеча касались почти нежно. Айвен разлепил почему-то слипшиеся ресницы, поморгал, щурясь, и поймал встревоженный и усталый взгляд Амфимиади. — Все уже закончилось. Вам нужно вернуться. Айвен судорожно вздохнул, вспомнив вдруг все, обернулся к Анжею и уткнулся подбородком в его лохматую макушку. — Что с ним? — сипло спросил он, морщась от неприятного ощущения стянутой кожи на лице. Он, что, плакал? — С ним все будет в порядке, — взгляд появившегося за греком словно выцветшего Натана был неожиданно… сочувствующим. — Теперь у него есть будущее. Но ему понадобится помощь. Айвен прижался губами к пушистым прядям, сглатывая и зажмуривая глаза. Он чувствовал. Теперь чувствовал. Почти пустоту там, где билось общее сердце их группы. Санада, Тей — остались почти эхом, теплом, легкой радостью, но не больше. Но алая нить связи с Анжем жила. Истончившаяся до ниточки, почти бесцветная, но жила. А еще он чувствовал другую связь. Рому-Ромку-Ромашку. Чувствовал, почти видел, как вокруг его запястья обвивается незримая цепь, другой конец которой таким же незримым кольцом обнимал шею мелкого оракула. И ненавидеть бы, но эмоции Ромки, такие сильные и отчаянные сейчас, не давали зародиться ни капле ненависти. Он, Айвен, сейчас был тюрьмой, клеткой, замком и тюремщиком. А еще… — Я все равно чувствую его, — он слабо улыбнулся, открывая глаза и ловя взгляд почерневших глаз Санады. — Анжа чувствую. И знаешь, оказывается, я его по-настоящему люблю. Анж был ледяной весь. За малым не хрустящие пальцы, ладони, запястья, бледные холодные скулы, бескровные губы, желтые на фоне светлой кожи ресницы. Безвольный, вялый, без сознания, он дышал поверхностно и часто, точно внутри выгорал, и выгорал стремительно. — Что с ним? — Санада присел рядом на корточки, сжал холодную руку поляка меж своих ладоней и закрыл глаза, отчаянно вслушиваясь в гулкую тишину и пустоту внутри. — Полагаю, что это реакция на изменения, — Лемешев присел рядом, кончиками пальцев коснулся заострившейся скулы Анжа. — У него было три якоря. Сейчас ни одного. Только связь пары. Ему не за что цепляться. Черт… я боялся этого, Дейм. — Это не то, что нельзя исправить. Как только необходимость в контроле Романа исчезнет, все вернется. Я надеюсь, — Деймос остановился рядом, придерживая словно закаменевшего Натана. — У него больше нет якорей, но осталось запечатление. Айвен… — позвал он, и тот вскинул на него тяжелый взгляд. — Когда пан Михновский очнется, с вероятностью в сто процентов он попытается удрать от вас. И вообще будет стараться держаться подальше. Дайте ему возможность побыть одному, но так, чтобы он знал, чувствовал в любую секунду, что вы рядом. Просто рядом. Санада, это касается вас всех. Больше или меньше, но вам всем придется пройти через это. В вас сейчас остались чистые эмоции, не навязанные даром. — Это испытание, ведь так? — глухо спросил Айвен, переводя взгляд с грека на Санаду. — Для нас. Для нашей дружбы и нашей группы. — Что-то типа того, — Деймос сочувственно вздохнул. — Но это то, в чем разобраться вы должны сами. Об одном попрошу: не рычите на Романа из-за этого. Он не виноват в том, что происходит. — Я понимаю, — медленно выдохнул господин Кунимицу. — Но это не умаляет того факта, что мы не знаем, вернется ли все назад. Вы ведь сами не знаете, что происходит, не так ли? — Санада, не зарывайтесь, — обронил Линдстрем. — Вы в этом филиале знаете многое. Но не все. Есть вещи, которые вам не доверят и после выпуска. Так что не нужно… резких слов и выводов. — Нужно просто вернуть его в блок, — Александр отстранил Айвена и аккуратно поднял бесчувственного поляка на руки. — И дать ему отдохнуть. Все наладится. Рано или поздно, так или иначе. Планары не терпят топорного вмешательства и все равно все разрулят. — Это ты сейчас так обидеть нас пытался? — хмыкнул Натан, вывернулся из рук Деймоса и, подойдя к ректору, оперся на него, никого не стесняясь, уткнулся лицом в плечо. Айвен встал, шагнул к Лемешеву, собираясь забрать у него Анжея, но сам почти повис на поймавшем его в последний момент Санаде. — Черт… Кажется, нам всем не помешает отдых. И Тей там один. Свихнулся почти, наверное. Он одиночество не любит еще больше, чем Анж. И Ромку тогда надо проверить. А его… чувствую очень сильно. — Идите, — кивнул Линдстрем. — Завтра свободны. Я снимаю вас с занятий. — Очень… великодушно с вашей стороны, господин ректор, — окрысился обычно спокойный японец, но только сильней обнял Ваню и пошел следом за Лемешевым. — Не спорьте, Санада. Сейчас в вашем варианте это нервное. Завтра станет легче. Вот увидите, — примирительно сказал Александр. Ему не ответили. Молча прошли по коридорам, так же молча добрались до блока. Судя по пуховику, дома был и мелкий племянник Гилроя. А Матей… — Спасибо, но дальше я сам, — по пути Айвен немного пришел в себя. Сил прибавилось не так много, но потребность почувствовать Анжея затмевала все. Приняв у Лемешева ставшего почти невесомым оракула, Ваня поймал взгляд Сана. — Все будет хорошо, — шепнул одними губами. — Да, конечно, — поджал губы Санада, открывая перед ним дверь. А потом закрывая. Перед носом Лемешева. — Они все-таки уничтожили нас, Ваня… — хроник педантично разулся, снял обувь, оставив ее у порога, и только тогда прошел в блок. Впился взглядом в усталое лицо Матея и судорожно вздохнул. Тот вскинулся, отбросил подушку, в обнимку с которой лежал, и встал, покачиваясь как пьяный. Впившись в лицо Санады отчаянным взглядом, сделал шаг вперед, а потом качнулся и обнял его сильно, очень крепко. — Скажи… я тебя почти не чувствую, но ты все равно горишь, на сердце у меня горишь. Люблю тебя, Сан, я так тебя люблю… Санада цеплялся за него, как за соломинку цепляется утопающий, захлебывался лихорадочными вздохами, и никакая сила в мире не способна была сейчас оторвать его от Матея. — Мой… ты все равно мой… Они так и упали на пол, сцепленные, спаянные. Дышащие только друг другом. Слов не было больше. Только отчаянные объятия. Сильные, болезненные. Матей сухо всхлипнул, вжался губами в кожу на шее там, где билась ниточка пульса. Судорожно вздохнул, отстранился на миг и накрыл поцелуем подрагивающие почему-то горькие губы. — Я люблю тебя, — еще одно признание. Не первое, но совершенно точно не последнее. Просто единственное в своем роде. — Нас никто не разорвет. Никогда. — То ли клятва, то ли просто отчаяние, то ли яростная мечта. — Никто и никогда. -…никто и никогда, — Айвен никогда не был романтиком. Он был «суровым медвежонком», чуть резким, иногда неуклюжим. Но сейчас, наверное, тот медвежонок умер. Или просто все ушло на задний план, в туман. Все, кроме этой постели, тонкого тела в руках и холодной кожи, которую он поглаживал, касаясь едва-едва. Прислушиваясь к себе, с болезненной радостью чувствуя, как отзывается алая нить и как сжимается сердце от разделенной боли. Все еще разделенной. — Нас больше никто и никогда не разорвет, мое сердце. Ресницы дрогнули, и в следующий миг Анжей широко распахнул глаза. Точки зрачков сузились до размеров булавочного острия, он напрягся, выгнулся, задрожал, с его губ срывались частые судорожные вздохи, а по щекам потекли слезы, такие горячие в сравнении с ледяной плотью. Он не кричал, не издавал в общем ни звука, просто дышал и дышал, глотая воздух. Только губы шевелились не переставая, выталкивая неслышное: Больно… мама… больно… Айвен стиснул его, поглаживая волосы, кусая губы. А когда терпеть стало невозможно, прикрыл глаза и отчаянно позвал: — Тей! Сан!! — Кто-нибудь. Пожалуйста. Дверь комнаты открылась не сразу, но все-таки открылась. Кажущийся пьяным Матей, почти сумасшедшим Санада перевалились через порог, почти цепляясь друг за друга. И хорошо, что с прошлого ночлега кровати не раздвинули. Потому что все, что осталось сделать Ване — это чуть сдвинуться, прижаться к поляку теснее. Матей рухнул по другую сторону от стонущего оракула. Прижался грудью к спине, накрыл ладонью шею под волосами. И беззвучно выгнулся, почувствовав Санаду сзади. — Ваня… — шепнул одними губами, ловя взгляд почерневших глаз. — Ванечка… — Все хорошо, — тот улыбался подрагивающими губами, невесомо ласкал губами лицо Анжея, ладонью поглаживая переплетенные пальцы Санады и Матея, лежащие у поляка на бедре. — Просто откройтесь. Позвольте ему найти вас. — Почти не чувствую, — быстро облизнув пересохшие губы, шепнул Санада. — Почти совсем. Это как призрак. Как туман. Будто я держусь не на паутинке даже… будто осталось такое тоненькое, невидимое волоконце от нити. Нас не разорвали, нас расплели, Ваня. — Мы можем заплести все снова, — отчаянное предположение. Почти бредовое. Но что у них в последнее время не бред? Он легко коснулся губами губ Анжея, а потом притянул Матея к себе. Вжался поцелуем в рот, первый и единственный раз раскрываясь до самого конца, впуская в себя еще кого-то, кроме Анжея. И Тей, и Сан были в нем, но не так, все равно не так, как могли бы быть сейчас. В ответ внутри заворочалась тяжелая неповоротливая связь, донесся болезненный чужой стон-эхо. Ромка. «Прости, маленький», — Айвен не мог позволить себе остановиться. Ради себя и Анжа, ради них всех. Даже если эта цепь обросла вдруг шипами. Он не остановится. Анж плакал. Корчился в их руках и плакал, сцепив зубы, тяжело дыша. Затих он нескоро. Просто в какой-то момент болезненно выдохнул и задышал ровнее. — Ненавижу… ненавижу их всех… — Не надо, — Айвен успокаивающе гладил его плечо. — Просто так получилось. — На кой-черт нужны оракулы в Совете, если они не способны это предсказать? — голос у Матея хоть и был еще слаб, но злость в нем пела настоящая. Разжав руку и отпустив Анжея, он подался назад, спиной вжимаясь в любимого хроника. — Во всем этом есть только один плюс, — Айвен медленно прикрыл глаза, расслабляясь. — Нас расплели, но мы все равно вместе. Это все по-настоящему, а не чертов дар. — Я не хочу чувствовать это… не хочу… лучше сдохнуть чем так… боже, как можно?! — Анж уткнулся лицом в подушку, обнял себя за плечи. — Мне пусто внутри. Мне пусто. Я почти не чувствую никого, я как обычный человек, я вас вижу, слышу, но не чувствую… нить слишком тонкая, как последний стежок из распущенного шва, и завязан стежок на узел, и узел тянет, и кажется, что идет кровь… — Ты все еще с нами, — негромко ответил Санада. — Я тебя ощущаю. — Мы все тебя чувствуем, пусть и не так сильно, — Матей обреченно закрыл глаза. — Нам… уйти? — Айвен вспомнил последние слова Амфимиади и напрягся. Вдруг своим присутствием они делают только хуже? — Я сам, — Анжей повозился, выбрался из обнимающих его рук, осторожно сполз с постели и, пошатываясь, вышел из комнаты. Было слышно как он неловко шагает через блок, хлопнула дверь, но не входная, а внутри блока, послышался удивленный возглас Пашки и снова все стихло. — Ушел спать к маленькому оракулу… — негромко заметил Санада. Айвен сел на кровати, глядя пустым взглядом на собственные ладони. — И что теперь? — глухо спросил он. Просто так, в воздух. — Я его чувствую. И вас. И Ромку тоже чувствую. — Надеюсь, что парня кто-нибудь предупредил. Или есть кому за ним присмотреть, — вздохнул Матей. — Надеюсь, что Анж его не возненавидит…