Коллекционер

Знаешь, до встречи с тобой я не знала, что существует такая жестокость. Я слушала новости по радио, преодолевая дорогу от квартиры до работы на стареньком форде, и удивлялась, насколько может быть жесток человек, решивший перерезать всю семью, или застрелить соседей, мешающих спать, или умышленно врезаться в толпу на грузовике, или задушить ребенка, раздражающего своим криком. Такие новости обычно обсасываются от силы неделю, а потом забываются, вытесняясь новыми, но каждый раз, как по радио вещали об очередном случае бесчеловечности, на ум приходила мысль, что это далеко, слишком далеко от меня, и что я никогда не столкнусь с подобным. Наверное, так думает каждый, кто смотрит на экран телевизора и, прибавляя громкость на особенно интересном моменте, рассматривает незнакомое лицо девушки, пропавшей тогда-то и там-то. Она не отличается от миллионов других: с такой же белоснежной улыбкой, с такими же забранными в хвостик волосами, с таким же открытым взглядом. Она не остается в памяти и ускользает, пока однажды ты не наткнешься на порядком потрепанную листовку с ее поблекшей фотографией, под которой крупными буквами напечатано "разыскивается", и не вспомнишь, что несколько месяцев назад действительно говорили о пропавшей девушке, которую до сих пор не нашли. Время стирает надежду, и, если спросить у случайного прохожего, он махнет рукой и точно скажет, что ее уже нет в живых, что ее тело гниет где-нибудь в оврагах песчаного карьера, или, съеденное рыбами, покоится на дне озера. Знаешь, далекое всегда ближе, чем кажется, и единственное преимущество большого города — это шанс не попасть в лотерею сегодня, завтра, послезавтра. Ты можешь не попасть вообще никогда, если являешься любимчиком судьбы, ты можешь спокойно сидеть по эту сторону экрана и смотреть на тех, кому не повезло, ты можешь не бояться вечера и возвращаться домой не думая о том, что за тобой следом идет маньяк. Ты вообще можешь не стать жертвой и прожить долгую счастливую жизнь. Но смысл лотереи в ее непредсказуемости, верно? Поэтому, прежде чем закрыть за собой дверь, обернись. Небольшой цветочный магазинчик, в котором я работаю уже три месяца, находится на пересечении улиц в тихом и спальном районе Атланты, где я учусь последние полтора года, в выходные подрабатывая консультантом, вернее будет сказать, продавцом цветов. Потому что за все время работы здесь я изучила лишь азы флористики и с натягом могу вспомнить хотя бы полсотни названий цветов. Многочисленные каталоги и фото, изучаемые мною на досуге, дают поверхностную информацию, ведь я не ценитель прекрасного и до сих пор не могу понять, как некоторые люди отдают бешеные деньги за мимолетное владение редким растением, привезенным из другого уголка планеты. Растением, что может умереть в любой момент, навсегда похоронив с собой вложенный в него капитал. Уникальность стоит денег, порой очень больших, как и красота, окружающая меня навязчивым цветочным ароматом, совершенно разных оттенков от сладковато-ванильного до освежающе-чувственного, что источают стоящие в горшках гиацинты, расположенные на полу и занимающие весь угол в ожидании своего заказчика. Относительная тишина дождливого дня позволяет мне немного расслабиться и замереть напротив большого окна, открывающего вид на улицу. Я с безразличием наблюдаю за проезжающими мимо машинами, думая о скучности жизни, которая и состоит разве что из учебы, занятий и этого самого магазина, хоть как-то спасающего мой скромный бюджет. Снимаемая квартира, плата за которую раньше делилась на двоих: меня и мою приятельницу, лишь несколько недель назад съехавшую к своему другу, — съедает половину бюджета, и я с горем пополам справляюсь с остальными расходами, все больше загоняющими в угол. Может поэтому — из-за нехватки денег, я и не понимаю людей, бросающих на ветер, вернее на цветы, большие суммы, как, например, тебя, заказавшего около сотни гиацинтов. Ты заходишь внезапно, вырывая меня из грустных мыслей, и я оборачиваюсь на звон колокольчиков, повешенных над дверью. Не вижу твоего лица за огромным черным зонтом, скрывающим половину высокой фигуры, и с приветливой улыбкой ожидаю, когда же ты стряхнешь его и ловко закроешь, позволяя рассмотреть тебя получше, с ног до головы, словно передо мной стоит один из манекенов, установленных в витринах модных магазинов и привлекающих взгляд дорогой одеждой. Может потому, что я пристально слежу за модой, успеваю проанализировать твой образ, начиная с черных туфель, сшитых под заказ, и заканчивая темно-синим костюмом, виднеющимся под распахнутым строгим пальто с воротником-стойкой. Он из тех самых — дорогих, которые не доступны рядовому американцу со средней зарплатой, половина которой уходит на выплату кредитов. Собственная привычка рассматривать одежду в денежном эквиваленте раздражает, и я поспешно поднимаю взгляд, наконец обращая внимание на твое лицо. И только глаза, серые, холодные, привлекают меня. Ни пухлые губы, слегка задетые вежливой полуулыбкой, ни правильные скулы и волевой подбородок, и даже не идеально уложенные волосы с дорогой стрижкой — именно глаза, сейчас чуть прищуренные и обдавшие меня опасным интересом, лишь на миг мелькнувшем в них. — Добрый день, я ожидал увидеть мистера Вилмора. — Сегодня выходной, он работает только по будням, — не узнаю свой голос и от неловкости ситуации переплетаю пальцы перед собой, словно интуитивно защищаясь от наглого и одновременно осторожного вмешательства в мою личную зону этим чертовым проникновенным взглядом. Ничем больше, но даже он заставляет меня почувствовать себя неуютно. Не могу описать свои ощущения, но если бы я могла вместить их в одно слово, то это определенно был бы страх. Страх — вот что заставляет меня сделать шаг назад, когда ты, оглядевшись по сторонам, начинаешь медленно подходить, поражая не только своим видом, но и манерой двигаться, лениво и неторопливо, со звериной грацией и уверенностью, сквозящей в каждом твоем движении. Кажется, понятие резкости и поспешности тебе вообще не знакомо, либо ты слишком виртуозно распоряжаешься временем, раз позволяешь себе столь медленно подкрадываться, а иначе это и не назовешь, ко мне. Напряжение нарастает по мере того, как ты съедаешь ярды, но все мои ощущения спадают и я расслабляюсь как только ты улыбаешься, показывая ряд ровных зубов и заполняя пространство вокруг своим очарованием. — Тогда, может, вы сможете мне помочь? Видите ли, на той неделе я заказывал семьдесят девять гиацинтов и, подозреваю, что цветы, стоящие там, — ты поводишь бровью, показывая в сторону угла, и холодный до этого взгляд теплеет, наполняясь живым блеском, — принадлежат мне... — Мистер Коулман? — Верно, — слегка киваешь, наконец отворачиваясь в сторону и позволяя мне облегченно выдохнуть. Подходишь ближе к цветам, придирчиво рассматривая соцветия, и разочарованно поджимаешь губы, видимо, не совсем довольствуясь увиденным. — Посмотрите, Кэйт, бутоны неправильно сформированы, отчего одна сторона кажется немного пышнее. Внимательно смотрю на цветы, действительно замечая их неравномерность, и только потом ощутимо теряюсь, не понимая, откуда ты можешь знать мое имя. Кажется, ты даже замечаешь это, потому что ухмыляешься и опускаешь взгляд на мою грудь, где прицеплена карточка с моим именем. Идиотка. Я могла бы догадаться, а не поддаваться этой странной и необоснованной паранойе. — Так получается, когда за цветами неправильно ухаживают и неравномерно распределяют свет. Свет очень важен для гиацинтов, — ты говоришь это как профессионал, а я лишь пожимаю плечами и отхожу к столу, чтобы найти стоимость заказа. И пошла к черту моя паранойя, потому что я чувствую, чувствую, как ты следишь за каждым моим движением, и мне вовсе не кажется, и это вовсе не мое богатое воображение. Ты следишь, следишь ведь, да? — Простите, мистер Коулман, вы будете забирать заказ? Или мы могли бы доставить его, скажем, завтра утром, потому что на сегодня машина распределена, — не поднимаю глаз, ожидая ответа и заполняя бумаги, но тут же замечаю носки твоих начищенных до блеска ботинок, когда ты подходишь к столу и встаешь почти рядом. Почти, но этого хватает, чтобы я рефлекторно напряглась, желая уберечь себя от нежелательного вмешательства в личное пространство. Быть может, если бы ты не источал столь отталкивающе опасную энергетику, я ощущала себя более уютно, но что-то неуловимо хищное таится даже в твоем тихом голосе, таком же неторопливо плавном, как и все в тебе. — Вам нравятся цветы? — Что? Я, эмм, я не знаю. Да, наверное. Они красивы, — мне становится стыдно за свою бессвязную речь, но я не могу иначе, когда ты стоишь вот так, в шаге от меня, и я чувствую твой пряный запах, насыщенный, немного горьковатый, в корне отличающийся от привычных здесь ароматов. — Красивы? И все? Это все, что вы видите, Кейт? — Господи, прекрати называть меня по имени, иначе даже теплая кофта, надетая на мне, не поможет справиться с непонятным ознобом, заставившим меня укутаться в нее плотнее и обнять себя за плечи. Сегодня не холодный день, нет, но кровь все равно леденеет, превращаясь в кристальный иней. — Дело не только в их красоте, а в их слабости, уязвимости, нежности, беззащитности. Только посмотрите на них, — ты делаешь театральный жест рукой, и твои глаза загораются мрачным огнем, словно ты смакуешь каждое слово, что срывается с твоих чувственных губ. Берешь в руки одну из роз, стоящих в вазе на столе, и проводишь по ее лепесткам кончиками пальцев, едва касаясь и будто лаская бутон. Задеваешь каждый изгиб, не упускаешь ни одной детали. Нежен. Осторожен. Пугающе аккуратен. — Они столь ранимы, капризны, зависимы: от света, влаги, температуры. Один неверный жест, одно резкое движение, и их красоты нет, — в следующее мгновение ты сжимаешь пальцы, и лепестки розы, которую ты одаривал своей лаской, беспомощно сминаются в кулаке, вызывая на твоих губах мечтательную улыбку. — Красота увядает, но оставляет приятное послевкусие от обладания ею. Я даже не замечаю, как перестаю дышать, наблюдая за постепенно разжимающимися пальцами, и как ты склоняешь голову чуть вбок, точно так же наблюдая за моей реакцией и наслаждаясь моей, скорее всего... потерянностью. — Простите, я заплачу за нее. Меня устраивает утро, — ты говоришь это небрежно, словно и не было этого жуткого представления, устроенного лишь секунды назад, и протягиваешь кредитку, которая чуть ли не выпадает из моих замерзших пальцев. Мне нужно перестать нервничать, а тебе как можно скорее уйти. Прошу. Спасибо. Ты забираешь карту назад, до этого пристально наблюдая за моими действиями, и становишься официально серьезным, деловым, недоступным, поправляешь воротник дорогого пальто и, не сказав ни слова, выходишь, оставляя меня совершенно опустошенной, замерзшей и задумчивой. Все также думая о произошедшем, я подхожу к стеклянной двери и вылавливаю твою фигуру, пересекающую дорогу. Она почти размыта усилившимся дождем, и все же это не мешает мне увидеть то, как ты резко останавливаешься, поворачиваясь назад и вынуждая меня отпрянуть от двери. Как можно дальше, за пелену дождя, разделяющую нас. Остаток дня проходит в привычных хлопотах, я жду не дождусь вечера и приезда мистера Вилмора, всегда появляющегося в конце смены и берущего на себя обязанности по закрытию магазина. И, прописывая план доставок на завтра, мыслями возвращаюсь к тебе: такому пугающе далекому, чужому, но в то же время очаровательно красивому в тот момент, когда ты одарил меня улыбкой. Если бы не твои до безумия проницательные глаза, отталкивающие своей цепкостью, ты мог бы быть идеальным, настолько идеальным, что я могла бы думать о тебе сегодня ночью, и завтра, и послезавтра, и даже через неделю, но сейчас я всеми силами пытаюсь отвлечься, не вспоминать и не испытывать вновь того жгучего страха, вызванного твоим появлением. Искренне радуюсь приходу Дерека, владельцу магазина, который, как и всегда, не опаздывает, приезжая ровно без пяти семь. Его низкая раздутая фигура появляется в проеме дверей, и на добродушном лице расцветает приветливая улыбка. Он напоминает мне веселого смайлика, никогда не ворчащего и не жалующегося, прощающего мои промахи и иногда зачищающего за мной хвосты. Он относится ко мне как к дочери и в свои шестьдесят с хвостиком обладает неуемной энергией, которой я искренне завидую, потому что каждый божий день чувствую себя как выжатый лимон. — Добрый вечер, Кейти, — улыбаясь, говорит он и, подходя ближе, приносит свежесть осеннего вечера, которую я вдыхаю с удовольствием жадно. Скорее бы уйти отсюда и избавиться от приторного запаха гиацинтов, заполнившего каждую молекулу воздуха. Так же, как совсем скоро заполнишь его ты. — Добрый вечер, мистер Вилмор, как ваша жена? — Сегодня уже лучше, спасибо. Кашель проходит, да и насморк на той поре. Что поделать, она так не любит сырость, — пожимает он плечами и забирает планшет с графиком поставок. Тяжело пыхтя, надевает очки, и несколько секунд молчит, изучая записи. За это время я успеваю накинуть парку, обмотать вокруг шеи длинный шарф и даже надеть теплые перчатки. Я тоже не люблю сырость и холод, а мои пальцы... я вообще не помню, чтобы они когда-либо были теплыми. — Хм, поставка мистеру Коулману в десять. Думаю, лучше перенести ее на более раннее время, иначе он будет недоволен. Мы и так задержались с заказом. — Он не оговаривал точное время и согласился на утро, оплатив сразу же. Правда, ему не совсем понравились сами цветы, — растерянно замолкаю, когда Дерек поднимает на меня испытующий взгляд. Несколько складок появляется на его обычно гладком лбу, и он снисходительно улыбается, ввергая меня в еще большее замешательство. — Наверное, ты ошиблась, мистер Коулман не мог посетить наш магазин. — Почему? — Потому что вот уже несколько лет он прикован к постели. Не могу произнести ни слова, ни черта не понимая, и хмурюсь, силясь найти объяснение, потому что это точно был Коулман, по крайней мере он согласился с моим обращением. — Может, у него есть сын? Или брат? — наконец найдя варианты, лепечу я, а Дерек кривит губы, задумчиво разглядывая стол, весь заваленный ручками, лопатками для земли, лентами и оберточной бумагой. — Не припоминаю. Кажется, он единственный ребенок в семье, да и женат не был. Впрочем, в наше время это никого не останавливает, и брак не считается необходимостью, — он шепчет будто себе, совершенно меняя тему и продолжая говорить что-то о нынешних нравах, в то время как я его не слушаю и пытаюсь сложить детали пазла. Если это родственник Коулмана, то все вполне логично, ведь не будет же кто-то с ним не связанный оплачивать внушительную сумму. В конце концов, это уже не мои проблемы — товар оплачен, доставка оговорена, а Коулман получит свой заказ завтра. Все просто. Улыбаюсь, отбрасывая подозрения прочь, и прерываю нотации Дерека: — Что ж, так или иначе, все решено, так что до встречи, мистер Вилмор, — на прощание машу ему рукой и выхожу на улицу, для чего-то оборачиваясь назад. Листовка с красивым, но несколько выцветшим лицом попадает в поле зрения, и я задерживаю на ней сожалеющий взгляд. Она висит здесь с самого начала, как раз под вывеской "открыто", и никто из нас не решается ее сорвать, будто бы еще веря, что пропавшую полгода назад девушку найдут, и что она вернется в свою семью, до сих пор хранящую надежду увидеть ее. Точно так же буду надеяться я, смотреть на прохожих напечатанными на принтере глазами и верить, что твой безумный сад обнаружат, и я не успею стать одним из твоих цветов, уснувших в постели из формалина. Надежда — это единственное, что не давало мне сойти с ума, когда я чувствовала на себе твой взгляд, от которого выворачивало кости, взрывало внутренности, ломало на части. Но это будет потом, а пока я с тихой грустью отворачиваюсь в сторону города, залитого светом фонарей, и иду навстречу одиночеству, ожидающему меня в квартире.