Коллекционер

Кажется, это называется отрицанием — не воспринимать реальность и отчаянно цепляться за последние воспоминания: мелькающие в окнах такси витрины и огни гирлянд, шумная толпа и искусственный снег в Сноу Маунтин, затем горячий шоколад с пеной из воздушных сливок и карамельная палочка, которую я оставила на столе в уютном кафе, заполненном под завязку приехавшими в Атланту туристами. Один из них, пожилой кореец, попросил меня сфотографировать его на фоне огромной фигуры Санта Клауса, вокруг которого выстроилась целая армия гипсовых эльфов, и даже подарил брелок олененка, на ломаном английском благодаря за помощь. Этого олененка я нащупываю в кармане куртки, с отчаянием сжимая его в ладони и будто проверяя, не приснилось ли мне все это, и как так вышло, что сейчас я нахожусь не в центре развлекательного комплекса, а в холодном и темном месте, где не слышно ни одного звука. Только мое прерывистое дыхание и стук сердца, сжатого в тиски надвигающейся паники. Это какая-то ошибка. Просто ошибка, и мне нужно взять себя в руки, чтобы вспомнить как я сюда попала. Начать с самого начала, с того момента как я вышла из подъезда и несколько минут, под порывистый влажный ветер, ожидала вызванного такси; как протягивала несколько баксов хмурому водителю, с нетерпением вглядываясь в большой плазменный экран, показывающий всю прелесть зимнего отдыха. До Рождества оставалось пару дней, и я хотела сделать себе подарок, всего один — провести время, наслаждаясь белизной снега и свежестью настоящей зимы, а вместо этого провалилась во тьму, в чертову тьму, от которой раскалывается голова и на языке появляется привкус горечи. Той самой горечи, что струится по моим венам, вызывая тошноту и головокружение. Чем ты напичкал меня, Алан, прежде чем притащить в свой ад? Много позже ты ответишь на этот вопрос, откроешь свое лицо, а пока, в холоде бетонных стен, в кромешной темноте, я кричу и зову на помощь, беспомощно ползая по полу и ощупывая каждый дюйм; я задыхаюсь от слез и между всхлипами шепчу слово "мама", словно надеясь, что через годы моей ненужности она все же услышит меня, оторвется от своего эгоистичного счастья и почувствует отчаяние дочери, получившей одну из ролей в твоем безумии; я прижимаюсь к стене, обхватывая голову руками и стараясь совладать с истерикой, и засыпаю прямо там, на полу, устав от собственных криков и слез. Просыпаюсь от скрежета замка и, полусонная, растерянная, напуганная, шарахаюсь в сторону от приближающейся фигуры и тихих шагов. Ты прекрасно ориентируешься в темноте и тебе хватает секунды, чтобы определить, где я нахожусь, и пока я истерично шепчу "не надо", ты спокойно крадешься, укутывая меня в плотный туман страха и опасности. Он сковывает руки и ноги, и единственное, что я могу делать, так это умолять, вжаться в стену за спиной и шептать, шептать, шептать. Шептать о том, чтобы меня отпустили, и что это какая-то ошибка — я — Кейт Стефенсон — никому не переходила дорогу и мне нужно домой, ведь скоро Рождество, и чудеса случаются. Вот только не в моем случае, потому что ты в них не веришь. Не веришь, черт бы тебя побрал, поэтому опускаешься передо мной, сжатой в беззащитный комок, на корточки, и едва слышно произносишь: — Тш-ш-ш... И этого хватает, чтобы я застыла, уставилась на тебя полными ужаса глазами и, проглотив слезы, забыла дышать. Ты не угрожаешь, вовсе нет, и не проявляешь агрессии, скорее изучаешь, будто умея видеть во мраке. Но мое лицо, как и твое, скрыто темнотой, так что это всего лишь догадки, объяснение твоего странного спокойствия и уверенности, ты словно наперед знаешь, что я не кинусь на тебя с кулаками, не попытаюсь бежать, не переборю страх перед неизвестностью, которая превратила меня в камень. Только ноги, которые я инстинктивно сжимаю, дрожат от напряжения. Кто ты и для чего я тебе нужна? Вопрос опадает шелестом, перерождается в тишину, и ты не обращаешь внимания, молча продолжая сидеть передо мной. Ты привык к таким вопросам. Одни и те же, из раза в раз, предсказуемая реакция и поведение, мольбы, на которые тебе плевать, слезы, к которым ты равнодушен. Монстры не знают жалости и наслаждаются страхом и властью, что сосредотачивается в их руках. Ты монстр, Алан. Самый настоящий, разницей лишь в том, что вовсе не страх дарит тебе истинное наслаждение, и даже не власть, а красота, которую ты вопреки одержимости ею — убиваешь. Топчешь жестокостью, перемалываешь с болью и насыщаешь смертью. Ты медленно выпрямляешься и, не сказав ни слова, уходишь, оставляя меня в полном недоумении и ужасе. Я оттаиваю от звуков закрывающейся двери и вновь кричу, срывая голос до хрипа и мысленно представляя, что меня ждет, ведь теперь я в руках психопата, быть может, того самого, о котором мы не так давно рассуждали. Он был далеко, по ту сторону экрана, а на самом деле намного ближе — настолько, что смог до меня дотянуться. Расстояние — лишь иллюзия безопасности...

***

Ты не приходишь целую вечность — время, за которое я успеваю потерять человеческое лицо, превратиться в животное, загнанное голодом и жаждой, справляющее нужду в одном из темных углов. Ты вынуждаешь меня царапать дверь и кусать губы от отравляющего отчаяния, вдыхать запах немытого тела и стыдиться того, кем я стала. Ты намеренно культивируешь во мне послушание, лишая самого необходимого и выковыривая наружу запрятанные воспитанием и моралью инстинкты — инстинкты, толкающие человека на отчаянные шаги, например, с надеждой сидеть под дверью и молить хотя бы о капле воды. Плакать и смеяться, проваливаясь в горькое безумие, и по несколько раз в день думать о смерти, к которой я приближаюсь с каждой минутой твоего отсутствия. За дни, что я провожу в одиночестве и в абсолютной тьме, я прошу прощения у тех, у кого не успела его попросить, и прощаюсь с теми, с кем прощаться не собиралась. Я ненавижу маму, так и не пришедшую за мной, и обвиняю весь мир за то, что меня до сих пор не нашли — среди миллионов других, список которых я пополнила. А потом мой сумасшедший мир рушится, всплывая в сознании открывшимся в дверях оконцем, в котором, привыкнув к мутновато-желтому свету, замечаю стоящий на подставке стакан. Плачу от счастья, когда треснувших губ касается живительная влага, и глотаю жадно, забывая про гордость, наплевав на то, что продлеваю свои мучения и даю тебе шанс ломать меня дальше. Деталь за деталью. Пока все мои мысли не будут крутиться вокруг тебя, ведь теперь ты — единственная надежда на жизнь, как бы абсурдно это не звучало. Я жду твоего следующего визита как манны небесной и стараюсь думать о чем угодно, только не о чувстве голода, терзающего желудок. Когда становится совсем тяжело, напеваю песенку и раскачиваюсь в такт мотиву, отгоняя прочь гнетущее предчувствие конца. Что если ты не придешь и эта мрачная коробка станет моей могилой? И как только в моем мозгу всплывает такой вариант, я начинаю молиться, молиться Богу не о том, чтобы меня нашли, а о том, чтобы ты вернулся, просто дал понять, что не забыл про меня, что находясь где-то там, за этой дверью, до сих пор жив, потому что кроме тебя никто не знает, где я нахожусь, так ведь? Ответь же мне, Алан. И будто зная о том, что я подхожу к краю, ты приходишь, открываешь дверь нараспашку, ослепляя невыносимо ярким светом и вынуждая меня отвернуться, спрятаться от резкой боли, полоснувшей глаза. После стольких дней заточения в кромешной тьме я беспомощно щурюсь, силясь рассмотреть стоящую в проеме фигуру, и наряду со страхом ощущаю нарастающее облегчение, потому что эта фигура кажется смутно знакомой. Словно когда-то давным давно я уже видела ее. Свежий воздух, ворвавшийся вслед за тобой, разбавляет отвратные запахи этого места, и среди его оттенков я улавливаю один, с остервенением цепляюсь за него и напрягаю память, которая преподносит яркие картинки: алые лепестки роз, чувственные губы и проникновенно ледяной взгляд, ласкающий кожу. Ты стоишь на расстоянии вытянутой руки и листаешь учебник, касаясь ухоженными пальцами белоснежных страниц... — Мистер Коулман? Мистер Коулман, это вы? — во рту совершенно сухо, и каждое слово царапает горло, причиняя реальную боль. Я облизываю губы, ощущая кровь на языке из-за вскрывшихся вновь ранок, и неловко встаю, от слабости опираясь о стену и все продолжая вглядываться в недвижимую фигуру. Ты опять молчишь, словно не желая разговаривать вовсе, а я наконец привыкаю к свету и, ощущая как страх рассеивается, как груз безнадежности спадает с плеч, лихорадочно шепчу: — Слава Богу, я уже не надеялась, что меня найдут. Мне нужно позвонить маме и вернуться домой. Спасибо вам... спасибо. Я не понимаю, как здесь оказалась, наверное, это ошибка или чья-то шутка, — я говорю что-то еще и даже улыбаюсь, по-глупому радуюсь, что все закончено, пока ты резко не обрываешь: — Довольно эксцентричная шутка, не находишь? — у тебя плавный голос, тихий и чуть хриплый, ты не повышаешь тональности, но отлично добиваешься результата, одной фразой заставляя меня заткнуться. Потому что твои слова бьют хлыстом, дают под дых и рвут сердце на части. Ты здесь не случайно. — Мистер Коулман, простите, если я вас обидела чем-то. Тот разговор... в магазине, я просто торопилась на автобус, — бессвязно шепчу, медленно оседая на пол и пристально наблюдая за твоей реакцией. Почему, почему я не прислушалась к своей интуиции и не бежала прочь от тебя в тот день? Зачем я позволила тебе подойти так близко? — Я никому не расскажу, клянусь, просто отпустите меня, я обещаю. Никто не узнает и я больше никогда не пересекусь с вами. Я могу уехать из Атланты, мистер Коулман, дайте мне уйти. Меня ищет Аманда и мама, они будут переживать. Ты склоняешь голову вбок, и на твоих губах появляется легкая полуусмешка, ироничная, почти добрая, как будто сейчас ты разговариваешь с ребенком, нашкодившим в школе и обещающим больше не баловаться. Но взгляд не меняется, остается все таким же пронизывающе бесстрастным, цепким, опасным, и я боюсь этих обманчивых эмоций, боюсь того, что сейчас, в эту самую секунду, ты достанешь нож и перережешь мне глотку. А я, изможденная до предела, даже не смогу защититься. — Слишком много слов, обещаний, — ты качаешь головой из стороны в сторону и цокаешь языком, небрежно оперевшись плечом о косяк и спрятав руки в карманы брюк. Что ты хочешь показать этим? Что ты не прячешь оружия или что полностью уверен в себе? И если хочешь знать, меня тошнит от твоей невозмутимости, словно перед тобой и не разыгрывается трагедия чьей-то жизни. — Не трать силы. — Зачем вы это делаете? — мой жалкий всхлип вынуждает тебя поморщиться, и ты чуть щуришься, впиваясь в меня строгим предупреждающим взглядом. — Слишком. Много. Слов. От угрожающей интонации пробивает озноб, и я начинаю откровенно дрожать, послушно замолкая и ощущая как раздраженная кожа чуть ли не плавится от соленых слез, скользящих по скулам. Господи, я так боюсь тебя, Алан, боюсь, что за твоим ленивым пренебрежением прячется истинная жестокость. Прячется. Черная, отравляющая жестокость, превращающая красоту в смерть. В твоих руках цветы умирают. Но ты, конечно, думаешь иначе. — Вставай, Кейт, я приглашаю тебя на ужин...