Коллекционер

Ты знаешь, Алан, знаешь, как легко манипулировать человеком, загнанным в ловушку основным инстинктом — голодом, который отобрал у меня гордость и превратил в послушную игрушку, выполняющую приказы беспрекословно. Я не произношу ни слова, боясь спровоцировать агрессию, и, едва переставляя ноги, следую за тобой по мрачному коридору. Смотрю в твою спину и жалею о том, что в моих руках нет ножа, ни одного предмета, которым бы я могла защититься. Но самое страшное даже не это, а то, что я не знаю, что скрывается под маской мистера Коулмана, и на что ты способен, для чего ты загнал меня в это жуткое место и что со мной станет, когда твоя маска даст трещину, выпустив настоящего монстра. — Прошу, Кэйт. Я даю тебе ровно семь минут, чтобы привести себя в порядок, — ты открываешь дверь, вежливо пропуская вперед, и заходишь тоже, ввергая меня в удушливое чувство стыда. Черт, ты больной ублюдок, Алан. — Время пошло, — облокачиваешься о стену спиной и принимаешь небрежную позу, пока я мнусь на месте и от унижения глотаю слезы. Вокруг нас белоснежный кафель, мерцающий золотистым узором, никелированная душевая кабинка, занявшая весь угол, и под стать ей раковина с перекинутым через кран белоснежным полотенцем. Приторная чистота этого места вызывает головокружение, и я вновь пошатываюсь, отрицательно мотая головой. Не могу, не могу переступить через стыд и показать то, что не предназначено для твоих глаз. — Нет... я не буду... — Тогда ужин отменяется, а тебе придется вернуться назад, — в твоем голосе звучит сталь, холодная, острая, и ты безразлично пожимаешь плечами, прекрасно зная, какие струны затрагивать — я сделаю все лишь бы заполнить желудок. Я буду ползать у тебя в ногах и целовать руки, заискивающе заглядывая в глаза и умоляя хотя бы о куске хлеба. Хотя бы о маленькой крошке, на которую раньше не обратила бы никакого внимания. — Мистер Коулман, я не понимаю, что вам от меня нужно. Не понимаю, зачем я здесь. — Пять минут двадцать три секунды, — ты довольно резко вскидываешь руку, смотришь на наручные часы, а затем переводишь на меня непроницаемый взгляд, в котором нет ни одного полутона, ни намека на то, что творится в твоей голове. И это самое страшное — не знать, что будет в следующую секунду: смерть или возможность дышать дальше, до тех пор, пока ты не решишь перекрыть кислород болью. — Пять минут восемь секунд, четыре минуты сорок шесть секунд, — нагнетаешь обстановку тихим шепотом, пока я судорожно расстегиваю пуговицы куртки, тянусь к джинсам и дрожащими пальцами справляюсь с молнией. Меня трясет, и на фоне твоей безмятежности я выгляжу хронической неврастеничкой, так и не справившейся с диагнозом. Мерцающие узоры на кафеле расплываются перед глазами, я не вижу ничего кроме пелены слез и вязкого тумана, и радуюсь этому, потому что видеть тебя было бы намного больнее. Видеть то, как ты наблюдаешь за каждым моим движением, как, прищурив глаза, впиваешься в мое нагое тело оценивающим взглядом. Не пошлым, нет, именно оценивающим, словно перед тобой стоит разодетый в фирменные вещи манекен и ты прикидываешь, как они будут смотреться на тебе. Потом, когда я узнаю тебя лучше, я пойму всю суть этого взгляда, пойму, почему мои догадки окажутся верными, и что ты оценивал меня не как подходящую для тебя женщину, а как цветок, должный пополнить твою коллекцию. Теплые струи воды ласкают кожу и мне хочется верить, что пар, наполнивший воздух, скрывает меня, не дает тебе заметить то, с какой жадностью я глотаю воду, а потом сгибаюсь пополам от резкой боли, полоснувшей живот. Как плачу от бессилия, в шорохе падающих капель слыша твой твердый голос, отсчитывающий время, как оседаю на колени, избавляясь от только что проглоченной воды, вышедшей из меня вместе с желчью. — Время, Кейт. Тороплюсь выйти, от слабости едва не падая, и протягиваю руку к полотенцу, но ты предупреждаешь мой жест, цокая языком. Вновь играешь на человеческой природе, теперь уже чувстве стыда, который делает меня еще слабее, еще неуверенней и беззащитней. Покорно иду за тобой, дрожа от страха и холода, пытаясь согреться в собственных объятиях и проклиная каждый твой вдох, каждый шаг, каждое движение и улыбку, которой ты внезапно одариваешь меня, приглашая за стол. Это не нормально, Алан, и не таким образом пытаются завоевать девушек, впрочем ты и не пытаешься, преследуя совсем иные цели. Я сажусь за стол, стуча зубами и едва сдерживая себя, чтобы не наброситься на закрытые металлическим колпаками тарелки. От аппетитных запахов усиливается слюноотделение, частота спазмов, и я сжимаю губы, прикусывая их между зубами и смотря только на стол, сервированный со вкусом истинного гурмана. — Предпочитаю готовить сам. Средиземноморские мидии в классическом соусе, итальянская паста и белое вино, а для тебя пюре из тыквы и корня сельдерея, сваренное на нежирном бульоне. Боюсь, с более тяжелой пищей твой желудок не справится, — ты так галантен, когда открываешь стоящую передо мной тарелку, что я ощущаю себя Алисой в стране чудес — все декорации вокруг — сказка, а ты всего лишь чокнутый Шляпник — часть ее. И этот обед, или ужин, или завтрак, он изначально ненормален, потому что такого не бывает, слышишь? Но все эти мысли отходят на задний план как только я опускаю взгляд на тарелку и начинаю бороться с собой, с желанием наброситься на еду, даже не использовав столовый прибор. — Перед тем, как мы приступим, я разрешаю задать один вопрос. Чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее сможешь утолить голод. Ты говоришь это садясь по другую сторону стола, неторопливо расправляя салфетку и закатывая рукава надетого на тебе свитера, темно-серого, из треугольного ворота которого виднеется белоснежная рубашка. Ты поправляешь и ее тоже и только после этого кидаешь на меня выжидающий взгляд. А у меня даже вопросов не осталось, только дикое желание насытиться. — Так что? Вода с сырых прядей капает на грудь, скатывается по животу и теряется между сжатых бедер, пока я судорожно придумываю, что именно интересует меня в первую очередь: кто ты или как долго я буду жить? — Для чего я здесь? — Я даю тебе шанс, шанс, о котором ты мечтала: понять творца, создающего шедевр. Более того, я позволю тебе стать частью его творения. — Что это значит, мистер Коулман? — Один вопрос, и ты его использовала, теперь моя очередь, — ты вновь улыбаешься искренне благодушной улыбкой, а я опускаю голову, скрывая слезы и в полной мере осознавая силу твоего безумия. Ты похитил меня, удерживаешь в заточении, а сейчас сидишь напротив и делаешь вид, что ничего не происходит и что перед тобой не сидит обнаженная, загнанная страхом и непониманием жертва. — У тебя красивое тело, Кейт. Женственно плавное, без острых изгибов и грубости — истинная красота скрывается в плавности и гармоничности. В тебе все гармонично. Причиной тому занятия гимнастикой? На последнем вопросе я застываю, и вилка выпадает из рук, падая прямо в остывшее белесо-оранжевое пюре, крупные брызги которого размазываются по каемке. Я соберу их, подушечкой пальца, вылижу до чистоты, только дождусь, когда ты отвернешься. — Д-да, наверное. Откуда ты знаешь такие подробности, Алан? — Тогда почему ты забросила их? — Учеба занимает много времени. — Прилежная ученица и гордость преподавателей. Хочешь доказать матери, что ты не пустое место? — в твоем голосе нет издевки и ты не пытаешься унизить. Скорее задавая наводящие вопросы, хочешь нащупать мои слабости. Манипулировать можно не только посредством первобытных инстинктов, тут ты прав. Так что копай, копай глубже, выворачивай наизнанку и топчи. И теперь я в полной мере понимаю, что оказалась здесь не случайно — ты следил за мной. Как долго? Наверняка с нашей первой встречи в том злосчастном магазине. Я ненавижу тот день, Алан, и тебя ненавижу тоже. — Я знаю, чего вы добиваетесь, вы хотите, чтобы я почувствовала себя ненужной. Но это не так. Мама беспокоится обо мне и наверняка уже ищет. — Боюсь тебя разочаровать, — ты досадливо поджимаешь губы и, откладывая вилку в сторону, тянешься к карману, из которого достаешь мой телефон. Рефлекторно дергаюсь, словно желая наброситься на тебя и вернуть свою вещь — единственное, что может стать мостом между мной и свободой, но вовремя вспоминаю, что наши силы неравны, намного. — Хотя стоит признать, твоя подруга оказалась на редкость настойчива. Аманда. Она довольно симпатична, но в ней нет того, что есть в тебе. При этих словах ты опускаешь взгляд на мою грудь, и клянусь Богом, я замечаю в твоих глазах искры безумия, того самого, что превратило тебя в чудовище. Лучше бы ты смотрел на меня с банальным желанием, чем вот так, рассматривая вовсе не как сексуальный объект. — Я умру, так ведь? — раздраженную кожу век жжет от слез, когда я читаю ответ на твоем лице. Ты становишься серьезным и доброжелательность как рукой снимает — диалог между нами ломается от твоего недовольства. — Ты не должна плакать. От слез распухают веки и краснеет кожа. Это портит твою красоту. Да пошел ты со своей маниакальной любовью к красоте. Не все ли равно, если меня ждет смерть. — Не подходите ко мне, — я срываюсь, нелепо вскакивая со стула и вытягивая руку со сжатой в онемевших пальцах вилкой. Угрожаю, едва находя в себе силы стоять на ногах и так отчаянно желая жить. Просто жить, дышать и чувствовать. Вставать утром и заниматься до боли знакомыми делами: собирать сумку в колледж, жарить яичницу и пить кофе. Я куплю себе новую кофеварку, обещаю. Просто отпусти меня, Алан. — Пожалуйста, не подходите ко мне. Я хочу домой, пожалуйста, я ничего не сделала, я не заслужила, вы не можете держать меня здесь, — истерично шепчу, делая шаг назад и с ужасом наблюдая, как твое лицо становится каменным. Ты сжимаешь челюсти, отчего на скулах проступают желваки, и медленно, будто боясь спугнуть дикого зверька, встаешь. С хищной грациозностью делаешь несколько шагов в сторону, к стоящему у стены шкафу, и, не делая резких движений, достаешь шприц с ампулами. — Не надо, прошу вас, я ничего вам не сделала, я не хотела обижать вас, — пячусь назад, плача навзрыд, и окидываю взглядом комнату, надеясь найти хоть какой-нибудь выход, кроме двери за твоей спиной. Бесполезно. Здесь нет ни окон, ни запасного выхода. Это чертова ловушка, где мне предстоит сдохнуть. — Не сделала, и не сделаешь. Ты слишком слаба, милая Кейти, — шаг за шагом ты приближаешься ко мне, оттесняя к стене и вызывая отчаянное сопротивление. Я делаю выпад рукой, по-глупому надеясь испугать тебя вилкой, и с ужасом смотрю на иглу, кончик которой украшает блестящая капля какого-то препарата. — Кейти, моя милая Кейти... — ты вкрадчиво шепчешь, склоняя голову и наблюдая за мной исподлобья, а потом, слишком резко для привычной неспешности, оказываешься возле меня. Близко, так близко, что твой аромат забивает легкие. — Тш-ш-ш, моя девочка. Больно не будет. Вилка успевает царапнуть твою руку, прежде чем ты перехватываешь запястье и, сжав его до боли, выбиваешь ее из моих пальцев. Пытаюсь вырваться из стальных объятий, когда ты прижимаешь меня к себе, спиной к своей груди, и медленно затихаю, чувствуя, как тонкая игла входит в шею. — Жаль, что ты испортила ужин, — я вижу твои губы, когда поворачиваю голову чуть влево, и стараюсь сконцентрироваться на них, потому что комната начинает искажаться, превращаться в размытое месиво, из которого только твоя близость остается неизменной. Ты нежен, до приторного нежен, Алан. Ты ласкаешь мою шею подушечкой большого пальца и укачиваешь как маленького ребенка, целуя в висок и одним рывком поднимая на руки. И я закрываю глаза, мне хорошо, хорошо настолько, что происходящее после воспринимается как норма. Я вижу белые стены и яркий свет над собой, вижу твою фигуру, склоненную надо мной. Ты что-то говоришь, гладя меня по голове, убирая волосы с лица и насыщая пространство резким запахом спирта. Находясь в полу-наркотическом состоянии я едва понимаю, что ты делаешь, и уж тем более не чувствую, как в вену врывается игла, и яркая кровь начинает наполнять специальный пакет. Даже боль, где-то под ребрами, воспринимается приглушенно, и я не догадываюсь, что сейчас ты рассекаешь мою плоть скальпелем, оставляющим после себя алые узоры. И среди этого кровавого безумия я думаю о том, что на самом деле смерть не так уж страшна. Она даже приятна, потому что палач милосерден.