Коллекционер

Ты любишь свечи, блики красного вина в бокале и рубиновые узоры на коже. Любишь боль вперемешку с нежностью и покорную тишину, где нет места умоляющему шепоту и обреченным всхлипам. Ты вообще терпеть не можешь слез, поэтому злишься, смотришь на меня с раздражением и некой обидой — я никогда не пойму твоего безумия и не буду готова принять тебя. — Сухая... — проводишь пальцем между моих ног, соскальзываешь внутрь, а потом резко приподнимаешься на руках, освобождая от веса своего тела. Ты совершенен, Алан, и твоя нагота — совершенна, тем удивительнее, как за такой внешностью может скрываться уродливая душа. И да, я никогда не буду влажной для тебя, ты же знаешь. Чувствуешь это и от бессилия покрываешь мою кожу поцелуями-шрамами, яростно входишь, опаляешь болью, а потом шепчешь тихое "так надо", будто извиняясь передо мной и подготавливая к чему-то более страшному. К смерти, которая не даст мне окончательно увянуть. Красота обязана жить вечно, тут ты прав, наверное. Твой дом пахнет смертью, хоть ты и пытаешься скрыть это за цветочным ароматом, я ощущаю это, когда открываю глаза и среди запахов, наполняющих комнату, улавливаю один — сладковато-острый, почти тошнотворный. Он стелется по воздуху, смешиваясь с испарениями спиртовых тампонов, и прячется в лепестках розы, которую ты выбрал для вечной жизни. — Варм Вишес — классика английской селекции. Знаешь, что в ней удивительно, Кейт? Ее способность менять цвет в зависимости от температуры, — ты сидишь в нескольких ярдах от меня, за основательно тяжелым столом, освещенным яркой настольной лампой. И пока я пытаюсь понять, жива ли я вообще, бесцеремонно продолжаешь: — Главное, соблюдать пропорцию глицерина и воды, иначе на лепестках могут появиться белые пятна, или того хуже — цветок потеряет свежесть. Тебе нравится ее цвет? — при этом вопросе ты переводишь на меня вопросительный взгляд, и я поджимаю губы, силясь сделать глубокий вдох. Боюсь. Боюсь, что он принесет боль, потому что я помню, что ты со мной делал пока я была в сознании. — После наркоза может быть небольшое головокружение и спутанность сознания. Пройдет. Так же, как и дрожь, — заметив как я смотрю на свои дрожащие пальцы, поясняешь ты, а потом возвращаешься к разглядыванию цветка. — Так что? Ответишь на мой вопрос? Нет, черт бы тебя побрал, потому что мне сложно шевелить языком от сухости во рту. — Думаю, если я вырежу тебе язык, ты не расстроишься. Он все равно не используется по назначению. Одно неудобство — ты не будешь ощущать вкусов и не сможешь оценить мои кулинарные способности. — Мне нравится ее цвет, — шепчу, через силу облизывая пересохшие губы и опуская взгляд вниз, на закрытое простыней тело. Не хочу знать, что под ней, так же сильно, как хочу удостовериться, что она не скрывает что-то до омерзения страшное. То, что ты сотворил своими руками. — Что ж, оставлю его, хотя я бы предпочел что-то более насыщенное: пурпурный или темно-лиловый. Знаешь, любовь к красоте рождает вполне логичное стремление — стремление сохранить ее всеми доступными способами, — ты перескакиваешь с темы на тему, выдерживаешь паузу и, кажется, перестаешь дышать, с маниакальной осторожностью помещая цветок в фигурную бутылку из прозрачного стекла. Также аккуратно расправляешь лепестки деревянной палочкой, а потом, удовлетворившись результатом, переводишь на меня бездушный взгляд. — Своего рода вызов природе, потому что она — создатель красоты, является и ее убийцей, и единственное, что встает на ее пути — это наука, позволяющая нам законсервировать прекрасное. Смотри, эта роза, — ты поднимаешь руку с композицией выше, а я вижу лишь твои глаза, холодные, серые, мертвые... — Глицерин, который пропитает стебель и листья, подарит ей жизнь, куда более долгую, чем природа. В этом и есть вся прелесть человеческого тщеславия — мы мним себя равными создателю и пытаемся подорвать его авторитет посредством вмешательства в его законы. Бред, это чистой воды бред, Алан. — Ты хотела знать, почему... — медленно встаешь, отставляя бутылку с почти законченной композицией, и приближаешься ко мне, так же неспешно и по-звериному осторожно. И пока я смотрю на твои руки, боясь очередного подвоха в виде шприца или скальпеля, ты склоняешься надо мной, удушая своей близостью. Страх парализует и твои прикосновения не вызывают ничего, никакой реакции, потому что я не чувствую их. — Почему именно ты, — ты пристально вглядываешься в мое лицо, ласкаешь кончиками пальцев контур подбородка, линию челюсти. Ты задеваешь губы и, склонившись еще ниже, прижимаешься щекой к моему виску, так, чтобы горячее дыхание коснулось уха: — Человеческая память избирательна, она не запоминает некоторые моменты, а если быть точнее, большинство из них. Каждый день мимо нас проходят сотни лиц, тысячи эмоций, но они не задерживаются в сознании, ускользают. Это всего лишь лица, пустота. Но иногда в этой пустоте можно заметить некоторые детали, мелочи, которые, если бы мы были более наблюдательны, смогли сложиться в целостную цепочку. Стоит только посмотреть вокруг и сопоставить факты. Ты — не сопоставила. Так и есть, ты оказался в магазине не случайно. — И я не имею в виду нашу встречу в магазинчике, нет, — словно читая мои мысли, уточняешь ты, а я терплю, терплю твою близость, всем сердцем мечтая еще об одном шансе. Шансе прожить последние полгода вновь, потому что теперь я понимаю, как важны мелочи, окружающие нас. Я стала бы внимательнее, правда, Алан, просто поверни время вспять. — Лестер-авеню, ты всегда останавливаешься у стенда с афишами, скорее это связано с тягой к искусству, чем с выбором дешевого жилья в потрепанных объявлениях; латте в кофейной на Тилсон-роуд, скажу по секрету: он там отвратителен, хотя твои любимые сливки с фруктами очень даже ничего; ты неуверенно чувствуешь себя в социуме, поэтому теребишь лямку сумки при общении и постоянно заправляешь волосы за ухо, а еще ты ревностно оберегаешь личное пространство, поэтому так напрягаешься, когда кто-то врывается в зону комфорта. Особенно когда это делают мужчины. Я прав, Кейт? Чуть выпрямляешься, чтобы поймать мой взгляд, и смотришь несколько отрешенно, словно в данную секунду перерывая лабиринты моего мозга. Как долго ты следил за мной, прежде чем сделать такие выводы? — Могу предположить, что виной тому детские травмы, — ты пожимаешь плечом, при этом слегка кривя губы и заботливо поправляя простынь, а у меня от слез дыхание перехватывает. Все же ты отличный психолог, Алан. — У тебя сложные отношения с матерью, расскажи мне о ней. — Что вы со мной сделали? — начинаю ощущать тянущую боль под ребрами и слегка морщусь, кладя ладонь на живот. Хочу уйти от ответа, закрыть тему и больше никогда не поднимать ее, ведь это мои тайны, и ты не имеешь права вскрывать их, но ты не оставляешь выбора, одним своим видом показывая, что я должна ответить. — Она... она никогда не выбирала меня. — Ты имеешь в виду отчима или отца? Или и то, и другое? Близко, ты близко, чертов ублюдок. Совершенно искусно соединяешь паззл. Всхлипываю все же, теряя выдержку, и отворачиваюсь от тебя, чтобы не выдать своей потерянности, боли, которая закаменела внутри и которую ты упрямо вытягиваешь наружу. — Можешь не отвечать. Она предпочитала верить тому, кто убивал в тебе маленькую девочку. Сколько лет тебе было? — Двенадцать. Не вижу твоего лица, но отчего-то точно знаю, что на нем не проявилось ни одной эмоции. Тебе плевать, а желание узнать всю подноготную моей жизни — лишь поиск очередного способа манипуляции. Теперь это легко. И на самом деле ты не будешь отличаться от него, потому что тоже будешь держать меня в страхе, с разницей лишь в том, что теперь мне не двенадцать и я далеко не девочка. Давно. С того самого момента, как он увидел во мне женщину. — Ты боец, Кейт, — оставляешь поцелуй где-то возле уха и выпрямляешься, одним движением сдергивая с меня ткань. — Вставай, пришло время ознакомиться с некоторыми правилами.