Коллекционер

Я сижу возле твоих ног, на мягком ковре, поджав под себя ноги и опустив голову. Тепло от затопленного камина приятно греет кожу, и правая сторона лица раскраснелась в отблесках огня, пляшущего по стенам, потолку, твоей недвижимой фигуре, нахмуренному лбу и изящным рукам, держащим книгу. Здесь всегда прохладно, сумрачно и тоскливо, а бетонные стены не имеют ни одного изъяна, проема в виде окон, варварских отверстий от шурупов или гвоздей. Идеально гладкие, выкрашенные в светло-бежевый, приятный глазу оттенок, они давят капканом и угнетают не хуже твоего пронизывающего взгляда. Впрочем сейчас ты увлечен книгой, и я, прекрасно зная правила, соблюдаю тишину, искренне надеясь, что моя покорность позволит мне прожить еще чуть-чуть. Совсем немного. День, ночь и снова день. Пусть за этими стенами меняются сутки, у меня же собственный отсчет времени — твои визиты ко мне; завтрак, обед и ужин, смена белья и тонкий запах стирального порошка от одежды, которую ты меняешь каждый день, позволяя понять, что вчера закончилось и наступило счастливое сегодня, счастливое потому, что я в отличие от других до сих пор жива. И это не значит, что я исключение, нет, просто ты заигрался. — Филипп Алексис де Ласло — один из немногих, кому удалось уловить самую суть женской привлекательности. Ты знакома с его работами? Вздрагиваю, когда тихий голос врывается в мысли, и судорожно вспоминаю его портреты. У меня мало времени, потому что первое из твоих правил это отвечать, когда ты спрашиваешь, и молчать, пока ты не разрешишь высказаться. Я долго привыкала к этому, но благодаря твоим методам воспитания все же привыкла. Как видишь. — Да, — смотрю на тебя, на то, как ты медленно закрываешь книгу и откладываешь ее в сторону, как склоняешь голову чуть вбок, чтобы рассмотреть мои эмоции и подчинить — одним взглядом, все таким же бездушным и ледяным. В мире нет ни одной вещи, которая смогла бы растопить твое сердце, правда, Алан? Даже гибель красоты не трогает тебя, даже слезы загубленных девушек не вызывают жалость. Потому что ты всего лишь хочешь помочь. Сохранить их красоту, пока ее не отобрало время. — Тебе нравятся его портреты? — Да. — Что именно? — ты всегда разговариваешь со мной как с ребенком, с некой снисходительностью и превосходством, будто наперед зная, что я не оправдаю твоих ожиданий, не скажу то, что ты хотел бы услышать, не пойму тебя. Но я и вправду не хочу понимать, иначе я не смогу тебя ненавидеть, перестану видеть в тебе монстра и приму смерть как дар. Это неправильно, слышишь? Все, что ты делаешь и что тебя окружает — все это безумие, ставшее твоей реальностью. Твоей, но не моей, потому что ты не заставишь меня принять это. — Их натуралистичность. — Натуралистичность... ты права. Естественность и утонченность. Плавность мазков и прозрачность линий, позволяющих замаскировать недостатки и сделать акцент на достоинствах. Женщины на его портретах всегда прекрасны, даже если их красоты коснулось время. Если бы он был жив, я бы попросил его нарисовать тебя, потому что мои умения уступают его таланту. Иди ко мне, Кейт, — ты легонько хлопаешь по колену ладонью, и я послушно встаю, подхожу ближе, напрягаясь в тот момент, когда ты обнимаешь меня за талию и, приблизившись, целуешь шрам под ребрами. Самый первый и оттого твой самый любимый. Проводишь по нему указательным пальцем и, заглядывая в мое лицо, шепчешь едва уловимое "ты будешь жить вечно". Ложь. Вечности не бывает, а любимый тобою сад умрет сразу же после твоей смерти, потому что его найдут и уничтожат люди, видящие в нем лишь свидетельство кровавых преступлений. Стеклянные стены треснут, и цветы обретут свободу. Ты сводишь с ума, приучая к жесткому порядку, приправленному одиночеством и тихим, тлеющим отчаянием, которое выливается то в приступы ненависти к тебе, то в унизительную жалость к себе, запертой здесь, в белоснежной комнате. Ее можно назвать уютной, если бы не идеальная белизна стен, потолка; если бы не яркий светильник над головой, включенный постоянно, потому что здесь нет ни выключателей, ни розеток, ни проводки; если бы не тишина, вмерзшая в воздух и постепенно отравляющая разум. Знаешь, я привыкла засыпать при свете, привыкла не вздрагивать от неприятного скрежета петель, когда ты открываешь маленькое оконце и подаешь еду, совершенно пресную, несоленую, привыкла к отсутствию одежды, которую я заменила на простынь. Я почти привыкла к мысли, что умру, и это ужасно, Алан, потому что ты слишком легко меня сломал. Просто привел в эту комнату и с тошнотворным спокойствием сказал, что я уже не выйду отсюда. Никогда. Даже если буду послушной и хорошей девочкой. Ты положил на меня груз обреченности и с безразличием наблюдал за тем, как я медленно угасала, как опускались мои плечи, а взгляд становился точно таким же безразличным как твой. Какая ирония, выстоять от его похоти и сломаться от одного твоего взгляда. И сейчас, лежа на жестком матрасе и свернувшись в калачик, я ненавижу всех и каждого, кто хоть однажды появлялся в моей жизни, потому что они не на моем месте. Свободные и счастливые, они будут жить, в то время как я растаю в твоих руках. — Милая Кейти предпочитает более мучительную смерть... — твой голос раздается над самым ухом и я с трудом открываю глаза, чувствуя, как насыщенный аромат парфюма наполняет легкие. Я искренне надеялась, что ты оставишь меня в покое, но, видимо, ты не любишь, когда нарушают твои планы. — Первая стадия — отрицание, — при этих словах руку пронзает острая боль, и я бесполезно пытаюсь выдернуть ее из твоей хватки, пока ты не сжимаешь запястье сильнее, на простом примере показывая, что наши силы не равны. — Ты прошла ее в первые часы после того, как очнулась в темноте. Вторую стадию — осознание — ты пережила в тот момент, когда я привел тебя в эту комнату и дал понять, что тебя ждет. Третья стадия — адаптация, ты выбрала такой способ, что ж, это твое право, но видишь ли, у меня несколько другие планы, поэтому я не могу смотреть на то, как ты увядаешь. Безразлично смотрю на иглу, вонзившуюся в вену, на трубку-змею установленной возле кровати капельницы, и делаю глубокий вдох — из приоткрытой двери пахнет иначе, не этой белоснежной могилой. — Глюкоза не даст твоему организму истощиться, а если ты не начнешь есть, я буду кормить тебя насильно. Не очень приятная процедура, поверь, особенно через нос, — ты берешь стул и, закидывая ногу на ногу, садишься напротив, попадая под прицел моего равнодушного взгляда. Кажется, сейчас мне абсолютно все равно. Также все равно было, когда он, дождавшись темноты, заходил в мою комнату, садился на край кровати и начинал гладить по голове, лаской этой подготавливая к близости. Потом скидывал одеяло и, прижав палец к губам, устраивался между ног. И, чтобы не ощущать его толчков внутри, я начинала считать светящиеся звезды на потолке. Их было пятнадцать, пятнадцать свидетелей детского бессилия и крика в пустоту. — Я кое-что принес тебе, милая Кейти, — ты запускаешь руку в карман брюк и разворачиваешь перед моим лицом помятую листовку. Меня ищут. Надо же. — У тебя очень красивая улыбка, но ты редко улыбаешься. — Слишком мало поводов, — у меня голос тихий-тихий и чуть-чуть охрипший, и на фоне твоей ухоженности и здорового вида я выгляжу живым трупом. — Я хочу задать вам вопрос... — И? — Недавно точно на такой же листовке была изображена девушка. Ее нашли. Изуродованную до неузнаваемости. Ухмыляешься, слегка склоняя голову, а я, вспомнив, что лежу совершенно нагая, пытаюсь прикрыть грудь. Хотя бы ее. — Ты хочешь знать, сделал ли это я... Скажем так, это была наша совместная работа. Сидни была очень красивой девушкой, особенно мне нравилась ее кожа: совершенная, полупрозрачная, нежная. Ей казалось, что она нашла выход из ситуации — красота в обмен на жизнь. Она изрезала лицо осколком зеркала. Я лишь закончил начатое. Вот и все, — ты пожимаешь плечами, а у меня от холода начинают трястись ноги. Вот и все, ничего особенного, ты просто превратил ее в месиво. — А я? Почему вы тянете? — Потому что меня интересует не только твоя привлекательность, — ты оказываешься рядом буквально за секунду. Склоняешься близко, так, что я различаю, как сужаются и расширяются твои зрачки, — но и то, что здесь, — касаешься пальцем виска, на удивление осторожно, а потом проводишь костяшками по скуле, одаривая приторной лаской. От нее мурашки по коже и липкий страх, скользнувший по венам. Ты будешь копаться в моей голове, так ведь? Вырывать дюйм за дюймом, обнажая не только тело. — Не переживай, как только я получу ответы, ты станешь свободна. — Свободна... вы называете смерть свободой? — В твоем случае да. Обратного пути нет, Кейт, и ты должна быть благодарна мне, хотя бы за то, что я не обманываю тебя. Спасибо. — А теперь молчи, достаточно слов на сегодня. Чертов псих, ты целуешь меня в лоб, задерживаясь губами на несколько мгновений, а я задыхаюсь в твоем аромате и власти, окутавшей меня в плотный кокон. Теплыми пальцами скользишь по линии челюсти, опускаешься на шею, отчего я напрягаюсь, а потом исчезаешь, с обрыва кидая меня в одиночество. Я буду смотреть в потолок, считая воображаемые звезды, и ненавидеть, но уже себя, потому что так легко сломалась.