***
Зимние каникулы они проводят вместе, как в старые добрые. Тамаки вспоминает, какие же они разные, заново привыкает к Мирио. Мирио кричит ему на ухо, чтобы обувался быстрее, тащит его в храм, Мирио, кажется, уже выше фонарного столба и симпатичнее какого-нибудь корейского бойзбэндщика с его светлыми волосами до плеч и привычкой то и дело сверкать ровным краем зубов. Мирио, должно быть, соткан из солнечных лучей, связан из заваленных контрольных и порванных струн, пока Тамаки обмазывается санскрином сверху донизу, пока зубрит историю по вечерам и тоже заказывает себе тонкоцу-рамэн. Тамаки все еще частенько залипает на него, подгадывая моменты, когда он отвлечен. Получается неплохо. За подарками для родителей их зачем-то заносит в битком набитую Икею — Тамаки теряется пару раз в ароматических свечках, нагружает корзинку едой и столовыми приборами. В их доме больше двух ложек одновременно никогда не используется, но его это ничуть не останавливает. Выскочивший из текстильного отдела Мирио хватает его за капюшон, отчитывает недолго, строжится. У Тамаки появляется стойкое желание опять заблудиться ненароком, чтобы его тянули сквозь толпу и крепко за руку держали. — Остроухий, — бурчит Мирио недовольно, ковыряясь в вешалках с купальными халатами. Тамаки к препирательствам весьма терпим, даже снисходителен. У Тогат, видать, общеприняты подначки за косяки, и Тамаки воистину не задет. Такое хобби, отголоски все еще задержавшегося кое-где детства. — Волт-бой, — возвращает он тут же, бросая на Мирио быстрый взгляд. Мирио сдувает лезущую в лицо челку и бросает упаковку с халатом к посуде. Такое себе обзывательство, ну серьезно. У Мирио в «стиме» столько паков и модов для Fallout, что Тамаки становится стремно за свою неоригинальность. Это как его назвать эльфом Саске и попросить вернуться в деревню. — Леголас. — Мирио делает ход конем и уворачивается от тетеньки с переполненной тележкой. Их относит назад к полкам с постельным, чуть не переезжает погрузчиком. Мирио не отпускает его ни на полсекунды. — Это ж не обидно. Тамаки лавирует с ним меж стеллажей, усмехается про себя. В Икее все увешано новогодними гирляндами и метровыми распродажными плакатами, под ногами путаются мелкие дети, кто-то точно так же ищет друг друга за ящиками с аквариумами. Такой бедлам он видел только в рождественских комедиях, типа горячо любимого Мирио «Гринча». В лоб ему прилетает чья-то вывалившаяся мягкая игрушка. — Тинтин. За это Мирио бьет его пачкой наматрасников. Кое-как они доплывают до касс, по дороге через секцию с живыми растениями выкидывают полкорзинки и нагребают еще всякого, в метро еле-еле живы остаются в такой давке. У Тамаки четыре килограмма стаканов в пакете, Мирио тащит на спине мешок с сетом кастрюль для матери и терку. Прохожие смотрят на них, как на дураков малолетних, но они топают себе по улице, схлестнувшись в извечном споре о том, что круче — монстрячьи корпорация или университет, возобновляют перебранку, засовывают тайком снежки за шиворот, чтоб таяло. Счет пока равный. Тамаки все ж доносит клюквенный джем до дома в целости. Остаток каникул пересматривают пиксаровскую фильмографию и бегают под мост. В подлеске, где они однажды разбили колени в мясо, им теперь тесно и валуны как галька, река как ручей. Тамаки заряжает телефон Мирио своим пауэрбанком, греет нос варежкой — Мирио тринадцать, да, но до сих пор интереснее всего хлестать замерзшие лужи палкой, пускать оригами из чеков вниз по течению. Тамаки присоединяется к нему в итоге, соглашается бахнуть первое за год совместное сэлфи. У Мирио в галерее все до одной фотки с ним, отворачивающимся/закрывающимся, скрины с медиаторами и чужие тесты по географии. Тамаки нравится контраст своего иссиня-черного и его теплого блонда, нравится стоять в ледяной воде вплотную к нему, нравится, что Мирио на полголовы выше него. Он не шевелится, не произносит это вслух. Тамаки не хочет ничего чувствовать, но есть разница меж онемением и усилиями со всех мест. Поэтому у него и ныне все так, как скажет Мирио. Мирио слушает олдскульный рок, немного джаза и эмбиента, всего помаленьку. Тамаки добавляет ему в библиотеку мидвест, твинкл, инди, получает за это стикер с огромным ярким «ЭМО» на спину, но не мстит. Мирио доедает вафлю от его мороженого, пишет письмо Санте на миллиметровой бумаге. Каникулы вообще-то кончаются, да только ему не объяснить, что такие вещи про запас не делаются. У него под ногтями морская соль крупинками, потому что они честно пытались готовить одни дома, но в итоге наварили лапши и остались довольны. Шокирующим открытием зимы становится факт, что макароны в виде букв можно есть не только в супе. К середине января Тамаки поддается на уговоры, скачивает Mother 3 на подаренную отцом приставку, признает, что против щенячьих глазок Мирио у него нет силы воли. Свыкается с мыслью, что у него Тогата Мирио головного мозга.***
Сакральное желание Тамаки наконец исполняется — в списках на восьмой класс они с Мирио вместе. За короткий промежуток в две недельки происходит слишком много: староста силком записывает Тамаки в кружок легкой атлетики, Мирио выкупает абонемент в качалку и знакомится с ребятами из соседней школы, раскручивает родителей на бас и принимает приглашение местных энтузиастов с моторчиками в причинном месте. Такое, конечно, достижение, но почему бы и нет. Вечерами Мирио лежит пластом на кровати Тамаки, по пояс голый и вкрай замотанный силовыми, жалуется, что на домашку и собаку времени ноль, ест творог прям руками. Тамаки, лишь недавно рухнувший в бездну декоративки, ставит мысленно галочку, что отныне японский ему тоже делать за двоих, вздыхает тяжко напоказ, трясет лайнером, чтоб стрелка рисовалась. Мирио зевает, даже не прикрывшись, потягивается, на полметра свешивает ноги. Он засыпает прям так, в трико и с пустой тарелкой на груди, и Тамаки уносит ее на кухню, сидит там над уроками недолго. Накрывает его своим одеялом и стелет себе на полу. Ему снятся только консилеры нужного ему цвета свежеотштукатуренной стены, бальзамы для губ, неясное золото. Под утро — Мирио в шапке Финна из «Время приключений с Финном и Джейком» и с гитарой Марселин.***
Поначалу в кружке он проклинает все на свете и смущается налево и направо, но потом-то оказывается, что бегать ему нравится. Не надо ни с кем особенно разговаривать, не надо шибко взаимодействовать, а то дыхалка сбивается. Он стартует, как Форрест Гамп, — вперив разум в какой-нибудь из своих шнурков и ни о чем более не думая. Тренер хвалит его монотонный размеренный темп и полное отсутствие чувства времени, ребята здороваются из вежливости и не донимают его совместными походами по магазинам и караоке. Тамаки даже согласен, что от долгого кардио у него потеет нос, как от острой еды, и ноги-палочки забиваются, и что красился с утра — все даром. На соревнования он отказывается выдвигаться из принципа, лепит отмазки в виде учебы. Судьба опять целует его промеж ушей, великим рандомом определяет его за парту у окна сразу за Мирио, чтобы можно было без палева глазеть на его дивный светлый хвост и не влезающую в форму спину. Вечерами Мирио протирает экран своего телефона чистым носком, заманивает Тамаки в гараж перебирать движок старенькой отцовской машины. В механике Тамаки не смыслит ровным счетом ничего, но ему по нраву ковыряться в железках бок о бок с ним, пачкаться в масле и ненароком задевать его, склонившись под капотом. Что-то происходит с ним понемногу, когда Мирио велит ему держать вон ту отвертку так, чтоб не соскочила, а сам наваливается на него со спины и стягивает с рейки кольцо, дышит шумно в затылок. Что-то заставляет его буквально нагреться, когда их по инерции откидывает назад и Мирио смеется ему на ухо, руки по локоть в черной саже, такой горячий, что воздух волнами расходится. Тамаки не знает что. Может, короткая косичка из его безбожно отросшего маллета, может, въевшийся запах бензина и они навзничь на полу. Мирио на ворохе полиэтилетиленовой пленки, Тамаки на Мирио. Может, родители Мирио, вытаскивающие их из грязищи за шиворот через затрещины. Или угвазданная солидолом раковина в ванной, или неотмывающиеся ногти Мирио. Или все сразу. Тамаки перестает гадать, когда в доме выключают свет.***
В качестве какой-никакой антистресс-практики он пробует писать, раз уж научиться разговаривать у него так и не получилось за все тринадцать лет. Он тоже пишет письма — всякие разные, серьезные и не очень, отрепетированные и спонтанные. Начинает всегда со здоровенных трех абзацев слов благодарности отцу, даже подписывает «Амаджики Тахиру» в уголке конверта, потом комкает и прячет на дне мусорной корзины. Другие письма рождаются в дни, когда слезы катятся горошинами по лицу его, даже когда ему этого и не хочется в принципе. Он просто делает домашку, ни о чем таком не думая, или нагружает стиралку постельным, занятый по уши, однако ж так просто это не останавливается. Он искренне недоумевает, почему и что таким образом ему сообщает его нелогичное подсознание, а потом не придает значения. Соль засыхает на лице его, но он смахивает мокрые полосы и как ни в чем не бывало садится чертить. Циркули и транспортиры сдвигаются на край стола, стоит ему выдернуть из тетрадки лист и схватить ручку. Он пишет письмо матери. Не знает ни адреса, ни номера телефона, не спрашивает у отца, просто пишет, что простит ее со временем, что все в итоге друг друга прощают и обнимаются под титры с грустной музыкой, что прощает ее или даже уже простил. Тут же зачеркивает и добавляет, что на самом деле никогда не простит, потому что для него слово «мать» — как ожог ледяной водой, как издевка над сиротой, как безрукому инвалиду подарить варежки. Его дерет на части этим внутренним противоречием, и на клеточки листка падают крупные капли, испаряются разводами и поплывшими чернилами. Поверх минутного порыва Тамаки заключает все-таки, что очень хочет простить ее, но просто пока не знает как. Обязательно узнает когда-нибудь. Но, пока не знает, сидит с зареванным лицом над чертежом по алгебре и притворяется, будто ну даже предположить не может, чего эти бесполезные слезы вообще собираются в град на веках его. В моменты, когда Тамаки по самую макушку полный чего-то нежного и яркого, он пишет письма Мирио и остальным Тогатам, но именно письма Мирио — его любимые. Чаще всего это после того, как госпожа Хикари отхлещет его грязным полотенцем за натоптанную землю в прихожке или чмокнет в темя на ночь. Или когда Мирио заснет на его коленях в гостиной. Обрывки ватманов под его карандашом бывают заляпаны абрикосовым вареньем и дрожью в коленях, но он старательно выводит «Тогата Хикари» на несуществующих полях и признается меж символов, что создал бы в школе кружок в ее честь и только туда бы и ходил, что он дурак, по правде говоря, и не может сосредоточиться ни на чем, стоит Мирио накинуться на него с обнимашками или опять позвать куда-нибудь искать приключения на задницы. Тысячи вещей, о которых он не может сказать, словно немой, тысячи маленьких деталей, за которые он пережил бы еще не один переезд и не один переходный возраст с его беззвучными истериками и диссонансами на разлив. Очередь Мирио в бесконечном письме он ждет сам с нетерпением — вот где у него простор фантазии и аж мысли заплетаются при любой возможности выплеснуться на бумагу. Тамаки по обыкновению оставляет ему немного места снизу и расходится так, что приходится переворачивать на другую сторону и физически себя сдерживать. Он пишет, как ему нравится ощущение распущенных волос Мирио меж пальцев, как на свет он различает пряди пепельного и русого оттенков у его лица, как выгорают самые кончики, сто лет не стриженные и ничего лучше тангл тизера не видавшие в помине, как ему нравится его нос кнопкой и вечнообветренные губы, как раздражает его привычка все откладывать на потом и совершенно не щадить себя в становой. Как ему хочется проводить вместе больше времени, еще больше, чем сейчас, когда они почти каждую ночь дрыхнут вместе и еле успевают головы высовывать из столь насыщенных жизней. Как Мирио идет имя «Лемиллион», как Тамаки уверен, что его непременно ждет топ героев и слава второго Олмайта. Тамаки пишет все это залпом, быстро и размашисто, обнаруживает, что в грудине у него колотится то же самое жидкое чувство, что и всегда от его близости. Он аккуратно собирает исписанную простыню, сворачивает в рулончик и уносит домой, на полочку к трофеям, за семью печатями, чтоб никто никогда не наткнулся. Ему неописуемо хорошо и легко сбагривать все эти тяжелые смущающие слова куда-нибудь, и с каждого сеанса такой терапии его будто бы накрывает эйфорией. Наверное, все ж по нему заметно, потому что Мирио сощуривается с подозрением и отбирает у него телефон, чтоб он тянул к нему руки в жалких попытках восстановить справедливость. — Что-то ты шибко довольный? — Мирио держит его без усилий, как ребенка, успевает скрольнуть его вкладки в браузере и просмотреть список контактов в лайне, но ничего особенного, разумеется, не находит. — Отдай! Тамаки бесится и старается хотя б лягнуть его из захвата, да только Мирио усмехается и сильнее давит его к дивану. Меж ними по-прежнему весомая разница, и Тамаки только зло зыркает, цепляется за его зарельефившиеся плечи, чтоб встать. Дотрагиваться как раньше тоже больше нельзя, потому что теперь у него в низу живота тепло и странно от вошканий на диване вплотную и хочется гладить Мирио по прессу и под футболкой выше. Телефон ему возвращают тут же. С психу он подбирает сумку с пола, обувается и уходит домой. Сам не в курсе, что его так рассердило. На улице еще цветут вишни, и Тамаки вспоминает, как они сидели на холме над городом год назад, как обещали друг другу пойти в UA. В капюшон его парки набиваются тоненькие лепестки и целые соцветия, и он не знает, что хуже — не чувствовать ничего или чувствовать все сразу, вот прям так, без наркоза, наживую. Начинается слепой дождик. Сумбурное желание позвонить Мирио и выложить все как на духу он заталкивает поглубже за пазуху. Потом, как остынет немного. На лоб ему приземляется большущий розовый цветок, но рассмотреть не получается, как бы он не косил глаза. Он делает мелкий вдох, за ним еще один, успокаивается. Слушает ветер по проводам и пропадает в высоком небе над головой.***
— И сейчас никто не нравится? — Спрашивает Мирио одним погожим майским вечерком. Они возвращаются из парка с пробежки, потные и грязные, утомившиеся на славу. Тамаки чуть ли не подпрыгивает от радости, потому что впервые уделал его на выносливость. Амплуа стайера ему по вкусу, и он резко останавливается, присаживается типа завязать Мирио шнурки. Заодно думает три секунды над его словами. — Не знаю, — выдает он, затягивает туго, но не слишком, чтоб не было больно ходить. Это правда — у них в классе много новеньких и у девочек уже вовсю растет грудь, однако его никто особенно не привлекает. Табунами фанаток из параллельного как у Мирио он тоже похвастаться не может, да и вообще. Некогда ему про такое запариваться. Мирио упорно разглядывает ниточку на рукаве, вертит эглет на трико. Тамаки зачем-то проверяет второй его кроссовок и встает невпопад, язык как вареная морковка и дурацкое ватное ощущение в груди. Он ничего не говорит, не спрашивает в обратку. Адреналин плещется в нем с какой-то новой силой, но это, разумеется, от долгого бега. Мирио все равно как будто озадачен. Погода становится все лучше и лучше. К середине триместра Мирио приспичивает тренировать квирки, и они уславливаются пропустить одну репетицию в группе и один марш-бросок с ребятами из кружка соответственно. Тамаки вообще-то считает, что махач у него во дворе не совсем похож на полноценный спарринг, учитывая двенадцать сантиметров роста в пользу Мирио и разные весовые категории, однако ж именно Мирио валяется в траве после всего одной удачной тычки. Тамаки сам не верит, но у него получается — Мирио извивается и пыхтит под его коленом, оплетенный щупальцами и покрасневший от усилия. — Серьезно? Не можешь вырваться, что ли? — Тамаки чуть ослабляет хватку, запутывает его пуще. С новым витком вокруг талии у Мирио задирается майка, и он соскальзывает туда самым длинным щупальцем. Мирио ойкает от неожиданности. — Да могу, сейчас. Он прикусывает нижнюю губу, высвобождает руку. Тамаки не привыкать смотреть, как Мирио наполовину фазается через что-нибудь, но сегодня это «что-нибудь» — он сам, и у Мирио проблемы. — Сейчас… На одной руке его «сейчас» кончается полным провалом, потому что Тамаки его щекочет. Под одеждой Мирио приятный, сопротивляется и возится, по лбу испарина, челюсти стиснуты. Тамаки однажды видел в интернете такую иллюстрацию, только там была женщина и осьминог в дико непристойном ракурсе, и он сразу же закрыл страницу, а сейчас ему трудно остановиться. Впервые он сильнее, впервые Мирио не может ничего с ним сделать, только ругается сквозь зубы да хмурится. Тамаки поддается соблазну завести его запястья за голову. До него не доходит, что он и сам красный как рак, что от чего-то разволновался некстати. Мирио подкидывает его на бедрах, шепчет что-то неразборчивое в сторону. — А? Тамаки смещается на нем так, чтоб не задевать, встает с него на колени. Картинка остается в его памяти — они вдвоем на смятой траве, майские сумерки. Щупальца на часто вздымающейся груди Мирио. — Пусти, — повторяет Мирио громче. Тамаки пугается, что передавил ему что-нибудь, собирает конечности в кучу. У Мирио следы от присосок на животе, мимо дорожки волос. На засосы похоже. Тамаки видел такие у одноклассников на шеях, но и представить не мог что-то подобное на Мирио. Ему вдруг стыдно. Мирио садится резко, подтягивает ноги к груди. Тамаки честно хочет подать ему руку, помочь встать, но он подскакивает лопнувшей пружиной, уносится в дом, ничего не говорит. Тамаки не понимает, что и когда сделал не так.***
Смысла тренироваться без квирков Тамаки не видит, однако не спорит. Мирио кичится проступившим кубиком на пузе, отшатывается, стоит Тамаки потянуться и потрогать побледневшие отметины присосок. Мирио учит его складывать пальцы в твердый уверенный кулак, стоять так, чтоб ветром не шатало. Хвалит его усердие на кружковых занятиях — убегать Тамаки всегда любил, а физподготовка явно ему во благо. Конечно, в рукопашную как всегда Мирио нет равных, но Тамаки старается, даже мстит за ощутимый такой прямой удар в зубы. Ему жутко охота опять связать Мирио по рукам и ногам и попялиться, как он хнычет и мелко дрожит в хватке средней интенсивности, но он боится причинить боль. Пока они оба плохо контролируют свои квирки, Тамаки соблюдает правила — следит за коленями, чтобы не задеть ничего жизненно важного, перебрасывает Мирио через плечо и падает следом, поднимая облако пыли. Мало чем отличается от их возни под одеялом, когда совсем мелкими были, но все же. — Приходи к нам на репу, — вдруг говорит Мирио, когда они лежат в опасной близости от клумбы с подсолнухами. У Тогат двор поменьше, да и цветы они любят, так что Тамаки осторожен — поддается, где надо, заламывает чуть сильнее, если попадается шанс. Мирио кладет голову ему на живот, слушает там завывания голодной косатки. До ужина еще двадцать минут. — Как-нибудь, — отмахивается Тамаки. Им еще собаку выгуливать и уроки делать, а он вот так всю жизнь бы провалялся. Он думает, что Мирио похож на эти подсолнухи, что ему идет высокий хвост. Что Мирио становится прям взрослым, со спокойным взглядом и улыбкой как маячный огонь. Больше всего ему охота взглянуть на Мирио лет в шестнадцать или в двадцать, когда они уже закончат UA. Но до этого сейчас он может думать только о такояки, что для них сию минуту жарит мама Мирио. Мирио, кажется, опять засыпает на нем еще до того, как он тянет к нему руку, чтоб челку поправить. Через ограду сверху прилетает шорох шин с дороги и чей-то смех, с приоткрытого окна в кухне слышно радио и шкворчание сковородки. Смеркается. Мирио и впрямь становится взрослым.