***
С началом летних каникул что-то опять меняется. Они по-прежнему проводят вместе времени больше, чем положено среднестатистическим восьмиклассникам с бесконечными репетициями и тренями, доверху заполненным to do-листом, списками литературы до осени и домашними обязанностями в кучу, но Тамаки замечает различия, чует интуитивно. Мирио все так же остается у него ночевать чаще чем дома, все так же отрубается лицом в его подушку и пускает слюни, но теперь они не приближаются друг к другу больше чем на метр, не касаются друг друга даже случайно. Он не знает, кто первым придумал такое правило, было ли оно озвучено, и правило ли это вообще, или просто так стало надо, просто так само устроилось и определило Мирио спать в зале, а Тамаки — обедать на место напротив него, а не рядом, как было все пять лет их знакомства. Тамаки не то чтобы расстроен подобным открытием. Он хорошо помнит каникулы год назад, когда у него было обострение холеризма и частые приступы едкой ненависти к собственному отражению, когда он орал на стены и дрался с воздухом, словно нарочно гнетущим его пуще старых снов о матери и замороженных цветах. Когда он сам себе был не нужен и страдал от того, что нужен всем остальным, что отец искал его, что Мирио пытался прощемиться сквозь двери к нему, что у госпожи Хикари мягкие руки и густой ванильный запах выпечки, что даже собака Тогат любит его крепче и сильнее его самого. Тамаки хранит в памяти каждый день, каждую минуту, ставит закладку и паузу на особо тяжких моментах и молча благодарит небо за этот год спустя, где он не один и Мирио как и прежде вращается на его орбите. Близко не подходит, свежевозведенные границы меж ними не нарушает, потому что теперь так надо. Теперь им некогда барахтаться в детских страхах, теперь им пора прыгать во взрослые. Вдобавок к непривычным ощущениям окончательно сломавшегося голоса и резко проступившей линии челюсти у Тамаки примешивается то самое безымянное чувство, что маячило перед его взором с завидной регулярностью и металось по груди пинбольным шариком. От каждой неосторожной улыбки Мирио, от каждого его прикосновения к шее и плечам, от его запаха и смеха на ухо. Ныне же оно словно усилилось стократно, прилипло к корню Тамакиного языка и за него тупит частенько, стоит Мирио позвать его по имени спросонья и принести ему попить с кухни. И скребет у него на дне легких, и подсасывает в животе, будто Тамаки падает или тонет, напоминает голодную боль или щекотку по голым нервам. Он действительно не понимает, что с ним творится, и ему даже лучше, что теперь Мирио не залазит к нему в постель и не хватает его со спины на их квирк-тренингах. Так ему даже немногим легче. Особенный конфуз случается в первых числах августа, когда Мирио заламывается к нему без предупреждения со своей личной топ-коллекцией фильмов и оккупирует противоположный конец дивана. Тамаки лучше бы поспал, чем всю ночь пялиться в телик, да только ему сил недостает спорить с ним, и они смотрят все части «Убить Билла», пока Тамакин отец на работе и точно не разгонит их по футонам. Под середину Тамаки вполне ожиданно засыпает, потому что времени два часа, а просыпается на рассвете от постороннего дерганья. Оказывается, что во сне он привалился к Мирио и так туго заплел его обнаженное бедро щупальцами, что аж самому больно. Мирио либо прикидывается спящим, либо правда спит. По коже его наливаются синяки, такие темные, даже в слабом свете от телика видно. Тамаки пугается и трудно отлипает от него, силой отдирает присоски, лишь бы не разбудить, встает и ковыляет в ванную. Долго смотрит на себя, вцепившись в раковину, пытаясь догнать, что с ним не так и откуда в нем столько умения все коверкать и вредить несознательно. И почему именно Мирио. Почему из всех людей именно Мирио. Он залазит под душ и хоронит себя в безответных вопросах, жмет ладони к лицу и мажет по щекам подводку, и этого всего для него много, этого ему через край, и он устал себя не понимать и покрываться пятнами со стыда, и синяки на Мирио ему в упрек, и в собственном доме неуютно. Из ванной он выходит спустя еще полчаса, придумывает отговорку, но так и остается ни с чем. Мирио сопит на диване, Тамаки забивается в угол в своей комнате, замотавшись в кокон полотенец. Расцарапанные руки его саднит, с волос капает. Проснувшийся ближе к обеду Мирио ничего не спрашивает, просто надевает штаны и прибирается в зале, болтает о чем-то с его отцом на кухне. Распинавший со злости постельное белье Тамаки наотрез отказывается выходить. Избегает Мирио длинные три дня.***
Каникулы идут дальше по повторяющемуся из года в год сценарию, только Тамаки больше на ночь у него не остается, сваливает в зал или куда-нибудь, если Мирио отпрашивается к нему. Дистанция, которая «так надо», увеличивается еще на полметра, и Тамаки трусливо вжимает голову в плечи от звука его голоса, отсаживается дальше на постели или вообще на пол, не поднимает на него взор, когда Мирио громко зовет его в их шатаниях по торговым центрам. Доходит до того, что Тамаки обманывает его, мол, тренировки в кружке, а сам убегает в парк подумать за кругами медленным темпом. Так ничего и не надумывает, правда. Мирио не донимает его особенно — тоже помнит прошлый год и его отчаянные попытки закрыться от целого мира. Не лезет ему в душу, не старается приблизиться или задеть, как раньше. Как раньше тоже уже никогда не будет, Тамаки сознает, как раньше им больше недоступно, и вовсе не из-за волнообразного пульса в Тамакином виске, не из-за гулкого сердцебиения неясной природы, не из-за очерченного рельефа на груди Мирио и уж точно не из-за его пушеного хвоста. Просто в это «как раньше» они больше не помещаются. Как Мирио в свое кигуруми с Салли из «Monsters, Inc». В последний день августа погода радует, но вместо прогулок они проводят время с пользой. Тамаки зубрит рецессивные признаки, репетирует виноградные лозы из пальцев и гремит посудой, выдраивает холодильник и все рабочие поверхности в кухне, мандражит адски и врезается мизинцем в кухонный островок. Мирио обещал причалить после силовой в зале, а весь Мирио Тогата теперь ассоциируется у него с волнением и трясущимися вспотевшими ладонями, и он нервничает, о небо, почему он так сильно нервничает. Это тот же Мирио, с которым они в четвертом классе ловили лягух в затоне, с которым жгли бенгальские огни на холме над городом и делили ночные кошмары пополам, тот же громкий и непосредственный Мирио, только выше и в плечах шире, его одноклассник, его лучший друг, наизусть знакомый ему Мирио и вместе с тем словно впервые встреченный им парень. И Тамаки готов и плакать, и смеяться, и биться лбом о стол от беспомощности, и рассказать не может даже отцу, не то что Мирио, и у него в грудине все приторное и приятное от одной мысли о нем. И это так странно. И страшно, и так круто, что он даже не надеется на слова, просто обхватывает себя руками и ждет, ныряет в растолстевшую косметичку и отвлекается. Мирио с порога объявляет, что ни кино, ни приставки не будет, ибо мать надерет ему уши, если он не прорешает пол-учебника математики до начала нового триместра, то бишь до завтра. Тамаки верит ему всецело, потому что хорошо знает госпожу Хикари — точно надерет, и обустраивает себе место подальше от него на кровати. Мирио составляет тетрадки стопкой и раскатывает ватман по полу, садится по-турецки за график гиперболической функции и мучается рациональными выражениями час, пока Тамаки дописывает за него уравнения и тайком улыбается неизвестно чему. Это такая отмазка, что неизвестно, потому что сегодня ему почти все известно — и чему равен икс, и свойства истязающей Мирио функции, и зацепка на его футболке, и то, как желтый свет бра застревает в его отросшей челке, как он сдувает лезущие в глаза волосы. Как он закусывает щеку изнутри и хмурится, когда ответ не сходится с решебником, как постукивает карандашом себе по уху, словно отмахиваясь от угрозы в виде нагоняя от матери. До Тамаки не сразу доходит, что он уже минуту пялится на него сверху. Мирио окликает его два или три раза, прежде чем он отмирает с пришибленным видком и все ж подает ему ластик. Вдвоечка матан они приканчивают как раз к закату. Мирио расстилает себе футон прям поверх ватмана. Такие вечера почему-то нравятся Тамаки больше всего. Он включает музыку с телефона, свешивает ногу и красится в зеркало, чтобы тут же все стереть, Мирио на полу клюет носом, тихо скроллит Инстаграм и барабанит ритм пальцами. А больше Тамаки ничего не надо. Ну, может, попрактиковать брови нормальные, пока делать нечего и отец уже везет им ужин с работы. В эти размеренные уютные моменты Тамаки кажется, что они немного похожи на самих себя младше, только будто через призму калейдоскопа, что между ними когда-нибудь вновь все станет нормально, что он перестанет так необычно реагировать на его близость и сможет засыпать с ним в одной комнате, справляться со своим нелогичным сердцем. Может, совсем излечится от этой идиотской сезонной аллергии на Мирио. Конечно, Мирио думает о чем-то совершенно ином, хихикает от видео с котами. Тамаки немного успокаивается, даже не закосячивает правую бровь. Из него тоже проклевывается и рвется музыка, но петь он не умеет, только мычит, как немой. — Ну Тамаки. — Мирио окликает его раздраженным тоном, будто не первый раз, а он ни разу не глянул, что у него там за приколы в ленте. — Прием! Мирио тянет его за ступню, и от внезапного прямого контакта Тамаки дергается и роняет раскрытый лайнер на колени. Пока он спасает запачканные шорты и ищет колпачок, Мирио подползает ближе. Безопасная дистанция трещит по швам, датчики движения мигают и пищат, и вот Мирио на футоне в радиусе его поражения, Мирио смущает его одним своим присутствием, достаточно для того, чтобы он заволновался, но еще есть запас, чтоб не броситься из комнаты сломя голову. Мирио сворачивается клубком у его ног, настырно тычет телефоном ему в лицо, чтоб он сам пролистал все истории и так и не понял, что от него хотели. Подумаешь, его бас выпустили в черном цвете, что с того-то, а у него за ребрами теперь драм-машина и полная неразбериха. Тамаки неопределенно пожимает плечами и прячет глаза. Мирио все равно смотрит. Плеер перебрасывает шаффл на что-то неловкое, и Тамаки понимает, что такое «пристально наблюдать». Дыхание Мирио долетает до его коленей, и рукой он подпирает челюсть, на последней строчке приземляет палец на Тамакину гладкую лодыжку. Ведет выше по голени, собирая созвездия непроходящих алых точек от эпилятора, посылает армию мурашек вверх по его бедру. Тамаки вздрагивает, максимально отстраняется. Ему охота слезть с кровати, бросить дурацкий лайнер и упасть к Мирио на футон, тоже гладить его везде, перебирать его распушившиеся волосы, пока солнце пускает лучи по стенам и инди льется на них ручьем. Но он сдерживается. В памяти его мертвым грузом висят воспрещающие знаки. — Ты в каких облаках витаешь, а? — Шепчет Мирио, тоже отпрянув слегка. Он ложится так, что на Тамаки ему приходится смотреть сверху вниз и как бы с перевернутого положения, и глаза его темнеют и не бликуют, и у Тамаки тот же приступ стенокардии, у Тамаки нет силы воли даже на то, чтобы отрицательно мотнуть. Это не больно. Просто как-то волнует. Долгие десять секунд Мирио молчит, может, переиначивает фразу. А потом Тамаки, наверное, немножко умирает. Потом его бесцеремонно стаскивают на пол за ногу и не дают вырваться, потом Мирио в шутку пытается забороть его и поддается пару раз, сдувает ему челку. Серьезнеет махом, подминая Тамаки под себя. — Тебе кто-то нравится. Одной фразой Мирио спускает его на землю, одним предложением ставит диагноз, выносит вердикт, за него вслух называет то, чем он остро болел весь год. От неожиданности у Тамаки выпадает лайнер, от такого потрясения сердце его пускается в галоп. Он вновь распластан под Мирио, как бабочка на острие иглы, как дурак под тяжелой правдой. Мирио тоже не дышит. Почему-то он уверен и почему-то вроде зол. Выражение у него такое, словно расстроился и рассердился одновременно, и Тамаки обмякает в его хватке, потому что сопротивление бесполезно. Потому что у него дикое электричество по позвоночнику от такого прессинга, разряды от сухого жара Мирио и взрослой грубой силы в его руках. Это дежавю, это уже было с ним однажды. Однажды Мирио точно так же держал его и сидел меж его расставленных ног, дул на его открытые раны и расчерчивал новые, аккуратные и ничуть не болезненные, но то было раньше. А сейчас Тамаки кто-то нравится, и Мирио сощуривается с подозрением, выискивая ответ среди разводов на его серых радужках, Мирио чуть наклоняет голову, всматриваясь в него взаимно. Мирио вблизи заставляет мир вокруг него идти кругом, от Мирио вплотную у него поднимается давление и в низу живота собираются сладость и мелкие искры, мозг плавится и капает со стрелок. — Не пущу, пока не скажешь кто. Мирио вроде грозится, а сам ослабляет хватку на его запястьях и зависает над ним на руках. Тамаки хватает ума понять, почему. Мирио тоже должен помнить, что его всегда отпускали по первому слову, что у него нет такого права даже без Тамакиной робкой просьбы, на которую Тамаки не готов решиться. Требовать он тоже не может, однако что-то волной вздымается в груди его, что-то придает ему до нелепости растерянный вид, отсвечивает со дна его потрясающих аквариумных глаз. Тамаки теряется, пропадает бесследно. Запоздалая идея высвободиться и прекратить издевательства так и улетучивается в окно. Мирио гипнотизирует его еще полприпева, встает с него рывком, стоит входной двери хлопнуть. Собирает учебники в рюкзак и уходит домой, едва поздоровавшись с Тамакиным отцом, ничего ему не объясняет. Тамаки так и остается на футоне, опустошенный и раскатанный под стать тому ватману. Ночью он впервые в жизни мастурбирует.***
Тамаки с рекордной скоростью сознает, что Мирио прав, даже догадывается, что вообще натолкнуло его на сие умозаключение. Если б он не витал в облаках все время и не залипал б на него в неподходящие моменты, ничего и не случилось бы. Но Тамаки не жалеет — ясность всегда лучше неизведанного, определенность первой шагает на пути к уверенности, а Мирио дал его симптомам имя и заставил его наконец притормозить и покопаться в себе как следует. Это нелегко, разумеется, и у него нет времени, и он зарывается в одеялах с головой и визжит в подушку не хуже Лило, обтирает пунцовый румянец о простынь и стыдится — стыдится самого себя и веера собственных неуправляемых эмоций, и все так просто и так сложно, и стремно, и классно, и Мирио тоже онлайн, но не пишет ему, только мемы шлет и стикеры со Стичем. Тамаки лишний раз убеждается, что от Мирио ему вовек ничего не удастся скрыть. Мирио всегда будет его палить и делать бело-розовым, всегда будет разгонять кровь в его венах и жечь в нем что-то цветопламенное, что-то живое и пульсирующее, как летний костер, как фейерверки. Это почти невыносимо. На следующий день Мирио в лучших традициях ромкомов нацепляет свою фирменную улыбку а-ля «Олмайт в годы расцвета», насвистывает что-то беспечное на крыльце дома Амаджики. Тамаки сталкивается с безжалостным фактом, что теперь за ним чуть ли не официально установлена слежка. Он честно не готовился к тому, что Мирио зайдет за ним, поэтому подмазывает губы гигиеничкой второпях, путает лоферы и чуть ли не наворачивается с гэнкана лицом в раннее сентябрьское утро. Мирио ждет его, как и все пять лет прежде, покачивается на носках кроссовок. Сама безмятежность, облезший от солнца кончик носа, материна цветочная резинка вместо его посеянной пружинки, руки в карманах форменных брюк, уши, кажись, целые, не драные. Не зря пыхтели над графиком вчера. Тамаки жутко боится опять накосячить, поэтому всю дорогу до школы молчит и втыкает взгляд куда угодно, только не на напевающего Мирио. У него почему-то сумка вместо рюкзака, и лямки надеты по-рюкзачному, и через дырку на молнии торчит шариковая ручка. Тамаки отстает от него еще на шаг, пересиливает желание столкнуть его с бордюра обратно на тротуар. Они лавируют меж торопливых офисных работников, огибают кучку студентов на перекрестке, ни о чем не разговаривают. Ни про вчерашнее хрен пойми что на футоне, ни про сегодняшнее суровое расписание, что чуть-чуть облегчает Тамаки участь. На самом деле он вообще и предположить не брался, что вынесет хотя бы минуту наедине с Мирио и не погибнет на месте от разрыва своего бедного сердца, но все не так уж и плохо. Он все еще на грани гипервентиляции от мысли о Мирио в пределах относительной досягаемости, однако бывало и хлеще. Бывало и совсем невмоготу. Первый учебный день быстро хапает их в тиски и затягивает в такой вихрь, что некогда заморачиваться. После английского и истории весь класс хором ноет с отвычки, после японского и валеологии даже староста лишается всякого стремления учиться дальше. Мирио, взбудораженный и обалдевший от такого потока информации, поминутно поправляет хвост и подшучивает над собой вместе с девочками, на обеде без разрешения меняется с ребятами партами до тех пор, пока его не относит на средний ряд, на место сразу за Тамаки. Что-то подсказывает Тамаки, что все это неспроста, и так и получается. На биологии Мирио отвлекает его что есть сил, сует линейки за шиворот, всячески добиваясь внимания, складывает самолетики из обрывков бумаги и пускает ему в затылок. Сэнсэй рявкает на него раз, другой, а потом горестно вздыхает и оставляет затею настроить одуревших за лето подростков на пестики и тычинки. Тамаки собирает все до единой записки Мирио и ни одну не раскрывает, потому что там то же самое, и он предпочитает не читать его «скажискажискажи», чтоб не пришлось отвечать. За открытиями минувшего вечера злополучный ответ его так и не настиг, да он и не старался особо. У него все ещё беспощадный отходняк после того недокабедона на полу, и вспоминать боязно, и колко, и волнительно, и Мирио позади него шушукается с соседкой слева и подается вперед, чтоб прошептать что-то неразборчивое и триггернуть усилившийся непрестанный маятник в груди. Тамаки не уверен, что такими темпами переживет сегодняшний день. Последним уроком у них физра, и Тамаки нарочно возится с формой в раздевалке, выходит последним и долго перешнуровывается. Мирио как обычно не видать среди группки девчонок из параллельного. Они окружают его пестрой стайкой, пахнут цветами, наперебой галдят и спорят, чья очередь плести ему косичку, но Мирио и сам неплохо справляется, в итоге оставляет фирменный низкий хвостик. Тамаки тоже так больше всего нравится, и именно по этой причине он изо всех сил не смотрит на него. Прячется под сливовыми деревьями у стадиона и долго успокаивается, настраивается как перед тренировкой. Как назло именно в первый день сэнсэю край приспичивает провести триместровый инструктаж по технике безопасности и следом устроить срез по квиркознанию. Тамаки честно не понимает, чего все так завидуют его Манифесту, от нервов не соображает, что именно сэнсэй пытается от него добиться. Он впадает в панику всякий раз, как его просят показать что-нибудь. Взор мутнеет, в голове будто вата набивается и катается комками. Когда до него доходит очередь, он забывает собственное имя с перепугу, не помнит, что ел с утра, трясется так сильно, что с трудом переставляет ноги. Мирио желает ему удачи, улыбается и явно хочет взять его за руку, опозорить при всех, но уже поздно. Срамить себя у Тамаки всегда прекрасно получалось. На дрожащих потных ладонях его жалко всходят соевые росточки, тут же чахнут и вянут, будто от холода. Ему вновь совестно за одно свое существование. Сэнсэй снисходительно покачивает головой, отмечает что-то в списке. — Амаджики-кун, ты как? — В тон его примешивается нечто вроде сочувствия или даже жалость, и Тамаки ничуть не лучше. — Это все? С твоим-то квирком? Ты ведь на большее способен, просто разнервничался? Тамаки нечем прикрыться в ответ, незачем озвучивать. Он сам все знает, сам винит себя ежедневно, грызет и корит непрестанно за малейший промах, за одни лишь нежелательные мысли, обухом бьющие в темя. Ему противно от самого себя под прицелами изучающих взглядов, и над ним никто не смеется, только пальцами показывают и переглядываются многозначительно. Он улавливает смысл. Сам готов рассыпаться на части и под землю провалиться, лишь бы не переваривать это оцепенение под ссохшимся языком. И его тоже уже тошнит от неуместной излишней деликатности, которой его сутками поливают взрослые и ровесники, с которой не возлагают на него особых надежд и все спихивают на его волнение. Да, точно. И ещё он же из неполной семьи. Бедное дитя без матери, мальчик со стикером «пожалейте меня» на лбу. В горле у него больно от бессильной злобы. Сэнсэй утешает его недолго, разрешает отойти. У Тамаки все ещё белый шум в ушах и мигающие кружочки перед глазами, и адреналин в крови плещет так, словно он первым прибежал к финишу. Он ковыляет обратно в тень, низко опустив голову, сглатывает вязкую слюну. От стресса у него всегда аппетит надолго пропадает и словно какая-то яма в животе прорезается, и в нее засасывает все, и радость, и смущение, и давным-давно заброшенные попытки наладить с собой гармонию. Остается только горечь. Внезапный резкий вопль Мирио на площадке неподалеку взлетает в небо, переводит всеобщее внимание на скопившуюся возле него мини-толпу. Стало быть, в порыве выпендриться он опять с разбегу впечатался лицом в заградительный щит, хорошо хоть не застрял, как в прошлом триместре. Тамаки оттаивает слегка, выглядывая в его сторону. От удара волосы растрепались, на покрасневшей щеке пятно и опилки. Дурак такой милый. — Тогата, что опять учудил? — Подбежавший сэнсэй строжится, убедившись, что Мирио в порядке и даже не выплюнул зубы. — Даже лицо не смог просунуть! Стоит оглушительный хохот, будто на стендапе комика, только за клоуна сегодня Мирио Тогата, и у него вновь неполадки с квирком, ожидайте на линии. Ребята с параллельного угорают над ним с особенным смаком, ибо именно этот Мирио Тогата получает розовенькие письма пачками и купидоньи стрелочки от каждой их одноклассницы, именно этот простачок со сбитым самоконтролем и физиономией Тинтина для них — объект сплетен номер один и ходячая причина для зависти. Тамаки сразу подмечает чудовищную разницу в отношении. Над Мирио им проще поржать, а что делать с Тамаки никто не знает. Никому не охота хотя бы попробовать понять его, словно он инопланетянин или прокаженный, никто не осмеливается подойти поближе, заговорить с ним, потому что не о чем. Все как и в началке, только фрустрация его выросла вместе с ним, фьюзнулась с обидой за Мирио и раздражением от приговорного статуса сироты. — Да говорю же, это нереально трудно! Сами бы попробовали сперва! — Оправдывается Мирио, фыркая и стряхивая пыль. — Как минимум в пять раз сложнее, чем думаете! Смех пускается по классам второй волной, перемежается выкриками и шутейками за триста. Тамаки, должно быть, один здесь верит ему безоговорочно, потому что видел собственными глазами, как порезы от стен рубцуются на его предплечьях, потому что часами сидел с ним на полу, когда его против воли наполовину фазало сквозь кровать и он застревал ни туда ни сюда. Тамаки один шел с ним рядом все эти годы, один наблюдал за ним из темноты, падал вместе с ним, плакал вместе с ним. Одному Тамаки известно, каково это на самом деле. — Ваш Тогата вообще своим квирком управлять не умеет, да? — Тараторит кто-то из них. Тамаки вдруг захлестывает таким гневом, что аж скулы сводит, — накостылял бы каждому, кто треплется о Мирио в такой манере, запихал бы им эти злые слова в глотки и заставил прожевать. Подобные вспышки агрессии с ним случаются нечасто, и всякий раз он не думает, а просто всей душой хочет заступиться за Мирио, оправдать его хотя бы в его собственных глазах, чтобы он не просыпался по ночам в поту и не разбегался в щит с отчаянием по пятам. Не надеялся каждый раз на везение, не расстраивался закономерно. Тамаки действительно все сделал бы, лишь бы уберечь его. Но Мирио как спокойная вода, как наэлектризованное стекло. Все насмешки отскакивают от него попрыгунчиками, отражаются от его подсолнечной кожи, словно от зеркала, все детские обзывалки и дразнилки гаснут и меркнут против его несгибаемого оптимизма. Он притопывает ногой от истового возмущения, но в синем взгляде его просвечивает улыбка. Она мудрая и с какой-то грустинкой, яркая и посвященная лишь Тамаки, контраст с его покерфэйсом, осиновый кол в самое его сердце. Тамаки снова оторваться от него не может. — Пфф, да болтайте сколько хотите! В следующий раз точно получится, вот увидите! — Орет Мирио, тычет себя пальцем в грудь, бахвалится громче всех. От него в стороны словно искры разлетаются, от него Тамаки сразу же становится проще дышать и легче жить, и он по самую макушку наполняется тем же кипучим чувством, как стакан с газировкой из автомата. Он смотрит только на Мирио, как всегда смотрел, только теперь у него не получается унять пульс, не выходит совладать с ощущением миллиона бабочковых лапок внутри. Не проходит огнестойкое покалывание на губах, как от слова «нравится», как от запутавшегося в волосах шепота. После физры они идут домой. Мирио как обычно размахивает сумкой, марширует, аки Волт-бой на прогрузке уровня, Тамаки сутулится, словно покосившийся от старости дом, не достает руки из карманов. Воротник его гакурана расстегнут, потому что жарень стоит отнюдь не сентябрьская, и у него полная почтальонка свернутых в трубочку записок. Дома он сложит их аккуратно, одну к одной, нанизает на леску, заныкает в укромное местечко к своим благодарственным письмам без адресатов и иногда будет любоваться на корявые иероглифы Мирио. Мусутафу вокруг них щебечет и возится по-вечернему, народу до часа-пик немного, и Тамаки ни с того ни с сего останавливается. О произошедшем за день они не говорят, не обсуждают их взаимные провалы. И Тамаки тоже вдруг прекращает репитом прокручивать вчерашний вопрос и загоняться над смыслом своих же странных реакций. Сейчас его волнует нечто побольше собственной сумятицы в башне, нечто поглубже переиначенного переходного возраста и слабости в коленях от случайных прикосновений. Что-то сложнее комплексов и страхов, сильнее его фобии навечно остаться нелюбимым. Мирио заливается соловьем, увлеченно рассказывает про то, как научил собаку подвывать Remioromen, и не сразу замечает его ступор. — Потрясающе. Ты потрясающий, Мирио. Сам от себя не ожидал, но все ж наскреб толику смелости. — Даже если ничего не получается, все равно идешь к цели. Все равно встаешь. Еще и остальные с тебя пример берут. А я недоразумение какое-то. Он позволяет себе пропустить неловкий смешок перед самой сентиментальной частью собственного сочинения, но Мирио тоже будто спотыкается о его самоуничижительную тираду и перестает махаться. — Вот думаю о том, что может пойти не так, и сразу представляю. И все так немеет. Ни шевельнуться, ни вдохнуть не могу. Как паралич, что ли. — Тамаки сутулится, опускает голову, чтобы волосы на лицо упали и Мирио не увидел его неоднородный румянец. — А ты… Ты вообще другой. Тебе точно дорога в UA, в топ. Потому что ты Мирио. Лемиллион. И ты, ну… Как солнце. Сияешь, словно солнце. Его прямота почему-то заставляет Мирио поперхнуться воздухом. Он краснеет пятнами, прокашливается. Выражение его из удивленного меняется на настоящее смущение, затем на негодование. Тамакина решимость кончается невовремя, разбивается прибоем о тупняк. Он за год произнес меньше, чем вот сейчас и здесь, и у него язык чешется сказать Мирио еще что-нибудь нежное, задушевное, чтобы он заулыбался слабо и тоже увел взгляд за челку, но он боится вновь накосячить и сморозить лишнего. Прям пытка. — Ты что несешь? — Возмущается Мирио. — Все не так, Тамаки! Я ж благодаря тебе и держусь, все потому что ты рядом. Не то чтоб у меня прям суперквирк или силы воли дофига. Это ты все, понимаешь? Настает черед Тамаки внутренне умирать со сконфуженным видом. Эта всепогодная искренность Мирио совершенно точно входит в диапазон вчерашнего «нравится», это его добродушие каким-то мистическим образом магнитит Тамаки к нему и лишает его всякого самообладания. Вокруг словно не осень, а летний вечер, и на улице они одни, даже машин не слышно. У Тамаки в носу свербит от витающей меж ними магии. Мирио переступает с ноги на ногу, тоже в замешательстве, тоже задолбался алеть от стыда. — Это ты все, ты, всегда был ты. — Он серьезен, будто тумблер переключили, и у него в такие моменты кончик брови подрагивает точь-в-точь как у его матери, когда она торопливо объясняет что-нибудь, и Тамаки застигнут врасплох, даже зачарован. — Нервничаешь зазря, переживаешь, но не сдаешься. Никогда. Он понижает голос, сжимает кулаки, словно в поисках истинно верных слов, емких и метких, но слова с Тамаки не дружат, а вот с губ Мирио слетают легко, по-птичьи, разве что крыльями не машут и не рассаживаются по вздыхающим проводам. Вязкий кисель в груди Тамаки закручивается в водоворот, охватывает его поднявшейся температурой как пожаром. Фокус концентрируется на одном Мирио, Мирио, Мирио. Слова впервые не причиняют ему боль, а делают с ним что-то другое, мощное, новое, стремительно разрастающееся в нем, и это не удержать. Ни спрятаться, ни скрыться. — И я на тебя смотрю. — Мирио тоже сдается и отворачивается, подпинывает кроссовком камушек, чтоб запрыгал по плитке. — Смотрю и тоже так хочу, тоже из кожи вон лезу. Чтоб за тобой угнаться! — Кто еще за кем… Он стихает, потому что опять начал заикаться, но Мирио его не слушает. Не ему одному тяжко на этом аттракционе откровений. — Молчи. Мирио выглядит так, будто ему тоже больше всего охота дотронуться до него, и он не знает, как поступить с этим желанием, не может определиться. — Вечно ты такой. С самого начала меня переоценивал, а о себе вообще невесть что думаешь. Поэтому ты меня солнцем зовешь, да? На самом деле не поэтому. До Тамаки вдруг начинает кое-что доходить, как до утки, но он не делится новорожденной догадкой даже с самим собой и еле терпит, щеки горят и во рту сухо. Осознание медленно проползает по его опустевшему черепку, и он пробует его на вкус — пахнет правдой, сырой, голой. Долгожданной. — Но я-то знаю. — Мирио не прекращает речь, выводит заключительную ноту, финальный удар по всем его отмазкам и причинам. — Знаю, какой у тебя потенциал, сколько таланта. И, по правде-то говоря, это ты меня тянешь день за днем, даешь стимул, все ты. Он разгоняется на месте, как всегда в особо взволнованном состоянии, жестикулирует, чтоб Тамаки точно его понял. У Тамаки перед глазами пять проведенных вместе лет и искусственно возведенная за каникулы стена, и она рушится, рассыпается на кирпичики, потому что с самого начала они приклеены друг к другу, неразлучные, непобедимые. Потому что они Тамаки и Мирио, потеряшки одной галактики, спутники одной планеты. Лучшие друзья. — И на твоем языке я б сказал наоборот! — Мирио вдруг делает шаг к нему, другой, приканчивает дистанцию, долго не думая. — Сказал бы, что это ты сияешь ярче солнца. Даже сравнить нельзя, ты любое солнце затмишь! В Тамаки что-то щелкает и трескается, что-то отламывается, роняет скорлупу в смесь преданности, влечения, благодарности, все и сразу, вместе и залпом. Окукленное «нравится» сбрасывает кокон, расправляет сложенные лепестки и туго оплетает его с головы до ног, вытесняет легкие в глотку, и у него звезды пляшут на изнанках век, бежевые лучи приземляются на форму и наполняют его доверху. Ему вдруг хочется поцеловать Мирио. — Я это к чему все. Мирио проводит пятерней по волосам, нечаянно шлепает себя сумкой по носу, но не останавливается. Поднимает взор, чтобы поймать Тамакин, задерживает дыхание, чтобы выпалить вновь аккумулировавшуюся идею. — Я в тебе не сомневаюсь. И ты не сомневайся. И достань уже самооценку из-под плинтуса! Ты ведь, ты… В следующий момент происходит слишком много для одного неподготовленного тринадцатилетнего Тамаки Амаджики. В следующий момент лицо Мирио словно озаряет лампочкой, и он дает ему имя, и берет его за руку, сжимает своими горячими пальцами, закатывает рукав гакурана, чтоб ни за что не забыть. Из Тамакиной переполненной записками почтальонки выпадает косметичка, из Тамакиного разбухшего чувствительного сердца каплями стекает полностью распустившееся чувство, по всем фронтам наступает перегруз системы, разум отключается вконец, потому что сокровенный ответ найден, потому что это Мирио. Никакой ошибки. Это точно Мирио. Все время был Мирио. Мимо по проспекту снуют маршрутки, люди идут по своим делам, зажигаются вывески, раздаются звонки. Кто-то с кем-то встречается, кто-то прощается, на велике везут пиццу, несут букеты цветов. Тамаки Амаджики стоит прям посреди сгущающейся толпы, смотрит на темные буквы. Его охватывает небывалая легкость, хоть виски гудят и ладони влажные, и он храбрый, и честный с собой, и все-все понял, наконец сам дошел до элементарного, и повторяет мысленно одно и тоже, будто заевшая пластинка. Мирио ему нравится, действительно нравится. У него на предплечье коричневым кайалом написано «Suneater», и Мирио Тогата ему нравится. И он сияет.