***
Он учится скрывать это и шибко наружу не пускает. Получается неплохо, ибо из него всегда был первоклассный мастер стэлса, а близко его не знает никто, только Мирио и отец. Если отца еще можно обдурить, спрятать все за челкой и отмолчаться, то Мирио так просто не отстает. Они умудряются даже поругаться на этой почве. — Ты мне не доверяешь! — Да доверяю я! Мирио психует, молча собирает учебники в рюкзак, но не уходит, потому что единственного раза, когда он так сделал, Тамаки хватило с лихвой. Рыдал потом как в припадке и до смерти перепугал и отца, и самого Мирио. Больше никто не проверяет на прочность его слабое рыхлое сердце, а то силы-то в нем пропорционально трусости. Мирио, однако, первым извиняться не спешит. Они не то чтоб совсем воюют, но Тамаки действительно плохо его понимает. На носу Рождество, праздник, надо бы готовиться к триместровым экзаменам да выбирать подарочки родителям, а Мирио не выпускает гитару из рук и все норовит подловить его на чем угодно. На лжи, например, на малейшем взгляде в сторону новенькой с параллели. Тамаки глянул на нее всего раз и то лишь потому, что у нее фигура взрослой девушки и красивые волосы. И все, никаких попыток в контакты. Ему и приятно, и обидно, что Мирио ревнует. Сам Мирио смотрит на всех сразу, успевает держаться стабильно где-то в середине списка по успеваемости, убивается на физре и все реже ходит в гитарный кружок. Тамаки бросил свой еще в сентябре, ибо сменился тренер и набежала толпа новичков, что значит надо знакомиться, здороваться, вести себя по-нормальному. А ему охота прятаться носом в стену и втихаря пялиться на Мирио. Может, Мирио и это замечает, но пока не говорит. Еще немного он сидит над конспектом, делает вид, что учит. Тамаки на кровати подбирает колени к груди, ныкается за учебником биологии. Думает, что сказать, чтоб Мирио не до конца обиделся, чтоб самому не обидеться. Тут дело не в правде, а потому все, что в высоту они растут куда быстрее, нежели мозгами, а с пубертатом мудрость и умение разговаривать как-то не прикладывается. Скорее, наоборот. Тамакина окукленная правда вяло шевелит усиками, щекочет ему промеж легких. Мирио не дурак, должен же понимать. У него брови нахмурены и вообще видок крайне недовольный, будто он и впрямь не понимает, и минуту Тамаки слушает, как он сопит, притопывая тапком по полу, еще минуту тупо сверлит взглядом страницу со строением мужской репродуктивной системы и окончательно раздражается. Ему тринадцать, Мирио четырнадцать, да, но Тамаки бесит его упертость так, будто им по тридцать, и все тридцать он вынужден был терпеть эти допросы и демонстративную молчанку. Он осторожно откладывает учебник. — Уходи, если хочешь. Мирио выскакивает из-за стола, хватает рюкзак с курткой и пулей вылетает за дверь, и на этот раз Тамаки даже не расстраивается — сам же его выгнал. Стоит, прислушиваясь, как хлопает дверь, ждет, пока разозлится, но вместо злости к нему приходит тоска и робкое ватное чувство, что вот Мирио ему и впрямь очень дорог, и вся их многолетняя дружба чахнет и выпадывает из колеи. Тамаки честно хочет беситься и тоже швыряться шмотками в гневе, но разжимает кулаки и смотрит, как круглый солнечный луч с окна приземляется к нему на ладонь. Стул еще теплый после Мирио. Под кожей у него растекается что-то нежное.***
Утром он решает проявить к себе милосердие и внезапно заболевает. Это ерунда, из пальца высосанная, два раза кашлянул да нагрел градусник под одеялом, но отец безоговорочно верит, за него звонит учителю и обещает привезти витаминов. Тамаки провожает его в прихожку с видом умирающего лебедя, картинно прикладывает руки ко лбу и сознает, что перестарался с румянами, пока рисовал себе жар. Отец все равно не спрашивает, чего он весь в блесточках. Тамаки благополучно пропускает весь учебный день. Мирио закидывает его сообщениями, грозными смайликами, фотками домашки на завтра и вообще всячески достает, и так-то они поругались вчера, да только Тамаки не знает, что ему сказать. Хотел бы узнать, но для этого надо выйти из игнора, а у него до сих пор туго идут соцсети и мессенджеры. В реале еще хуже. Он не понимает, как разговаривать, чтоб не светить крашем. От нечего делать он принимается за английский, по привычке готовит два экземпляра перевода, комкает один и швыряет в мусорку, потом рвение заканчивается, и он идет мыть посуду. Снова и снова обновляет чат мыльными руками, ждет неизвестно чего, а в «лайне» все пусто. В доме так тихо, что он слышит пыль и собственное недовольство. Так-то право быть недовольным надо заслужить, но эта простая взрослая истина пока ему не по зубам. Управившись, он уходит в комнату и типа спит, ткнув нос в подушку. Страшно охота потискать собаку Тогат. К вечеру раздается дверной звонок. Тамаки аж подскакивает на кровати, с перепугу бьется локтем о стену. Ясно ж, кого принесла нелегкая, и все равно он размышляет, прокатит ли притвориться спящим. Интуиция подсказывает, что не в этот раз. (17:02) Lemillion: открой Тамаки (17:03) Lemillion: окей ладно как хочешь С коридора доносится слабый шорох, и Мирио в один миг оказывается в его комнате. Абсолютно голый, конечно же. — Мирио! Тамаки прячется в ладони, будто впервые видит, Мирио даже не прикрывается, прыгая на кровать к нему. Заворачивается в край покрывала и сидит с невинным видом. И все, ничего ему уже не скажешь. Тамаки осторожно подглядывает сквозь пальцы. — Я тут вообще-то болею. — Ага. Я тоже. Никто не извиняется. Тамаки в темпе бежит за его шмотками на улицу.***
Рождество они с отцом встречают в доме Тогата. Именно там Тамаки обещает себе начать новый год по-новому и окончательно перестает барахтаться. — В храм завтра пойдем? — Йеп. Дурацких попыток реверснуть все меж ними в то обратное, рушашееся и ни к чему не ведущее, уже было миллион, если не больше, и Тамаки тоже устал прикидываться. Мирио так плавно флуктуирует из состояния его лучшего друга до самого любимого человека в мире, что разница стирается, расправляет лапки, порхает у него по ребрам и сладко колет в то место, где непрямой массаж сердца делают. И он физически не может открыть рот и сказать ему. Чувство, будто проглотил сверхновую, и она взрывается в его желудке, губы горят, пылают пожары, и да, конечно, раскраснелся он с мороза, и не потому что Мирио наклонился к нему фоткаться. Не потому, что Хикари-сан нацепила ему красный нос на резиночке и ободок с оленьими рогами. Не потому, что вот они дружили столько лет, а Тамаки зачем-то резко начал взрослеть и перестал видеть тревожные сны. Мирио по-любому все про него знает, только тоже не говорит. В храм идут с родителями. Тамаки ничего не просит у небес.***
В знак примирения во веки веков и прочих пафосных речей Мирио зовет его на выставку бабочек. Каникулы, морозы спали, особо делать нечего, триместр вроде закрыли нормально. Ну, так Мирио матери сказал. Тамаки вместе с ним кланялся сэнсэю, чтоб разрешил хотя б математику исправить. — До Суйсэя без пересадок? — Да, но там потом пешком идти надо. Новый год и впрямь начинается по-новому. Мирио всегда был выше, и за прошедший год Тамаки как-то не заметил, что почти дорос до него — они идут по тротуару плечом к плечу, пропускают тетеньку с коляской и парочку студентов. У Мирио малой для его спины рюкзак, какая-то хитрая пряжка на ремне, похожая на застежку «Чудовищной книги о чудовищах» из «Гарри Поттера», и со стороны он вроде совсем прям взрослый, парень, почти старшеклассник, а с другой все те же детские повадки «кто дольше пройдет по бордюру» и привычка высовывать кончик языка. Тамаки взял бы его под локоть, но это из разряда невозможных вещей. Выставка оказывается чуть дальше станции метро, на территории лунапарка. Раньше они с отцом регулярно посещали такие места, потому что из всех животных лишь бабочки и мотыльки смогли вытянуть из Тамаки улыбку, а заставить его улыбнуться и сейчас сродни подвигу. Он едва ли не выучил все подаренные на нг и др энциклопедии, зачитывался статьями, пересмотрел весь YouTube про жизненные циклы и ареалы обитания. Однажды не сдержался и съел мертвую оомурасаки в саду Хикари-сан — тогда у него ночью вылезли коготки и хитиновые чешуйки, но быстро отвалились. С тех пор даже близко не подходит. Тут зал, где самые маложивущие летают свободно, огороженный сетками павильон, еще два зала, где редкие и старенькие экземпляры летают за стеклом. Ни одной, которую б Тамаки еще не видел. Мирио тащит его за руку от одного инсектария к другому, достает экскурсовода, а что это за вид, а это, а вот это, всячески веселится, фоткает мамаш с детьми, всех, кто попросит. На золотистую макушку его садится птицекрылка. — Замри на месте, — велит ему Тамаки, враз подскакивая и хватая его за рукав. Мирио послушно застывает, смотрит, как он снимает бабочку палочкой и отсаживает на кормушку к порезанным фруктам. Вообще примета хорошая, к удаче или любви. Птицекрылка сползает по палочке на апельсин. Тамаки невовремя жалеет, что так близко подошел. Мирио молчит и тоже разглядывает его по-новому, и выражение у него сложное, сосредоточенное. Тамаки знает наизусть вот эту двоякость в лице его, когда то ли шутканет несмешно, то ли выдаст что-нибудь откровенно душещипательное. Когда бабочка садится, это к большой любви, так в интернете написано, а Тамаки легко ведется на все, что написано в интернете, но тогда эта птицекрылка должна была сесть на него, ведь это ж он по-взрослому влюблен, он, не Мирио. Мирио еще ребенок умом, хоть и вымахал выше матери. Какая ему любовь. На Тамаки бабочки не садятся — блеклый весь, неяркий. Черно-белый. И столько всего испытывает. Неловкость он заминает по старинке, типа умело притворяется, что приспичило чихать от цветов. Мирио беспокоится, что заморозил его своими марш-бросками с метро до лунапарка, но разве ж это существенно. Вместо экскурсовода Мирио принимается донимать его. — Это какая? — Махаон. — А это? — Подалирий. — Больше на зебру похожа. Бабочка-зебра описывает кружок и тоже приземляется аккурат на палец Мирио. Чем-то сладким он вымазался, что ли. Тамаки настрого запрещает ему шевелиться. — Да я ж ничего не делаю! — Она на четыре градуса тебя холоднее! Ожог получит. Мирио препирается, поднимает руку с бабочкой выше, чтоб он лез и щемился, и в процессе их возни подалирий вспархивает и цепляется коготками за челку Тамаки. Тамаки задерживает дыхание. Мирио бежит за палочкой. Единогласно решают свалить в застекленный зал, но и там Тамаки знаком каждый вид. Один из жирненьких мотыльков привлекает его внимание, потому что тоже черный и сидит неподвижно, а потом он узнает одну из калиптр, и желание рассмотреть поближе пропадает. Мирио вот вампиров не боится, а Тамаки до сих пор иногда включает ночник. Град вопросов не прекращается ни на минуту. — Ты вообще всех знаешь? — Ты ж сам мне справочник подарил. На это Мирио хлопает себя по лбу, улыбается. И впрямь давно было, книжка вся затрепанная, затертая до дыр. Мирио всегда дарит ему книги, и некоторые Тамаки вообще не открывал, какие-то стали любимыми. Он рассказывает Мирио все, что помнит сам, скитается с ним по залу и постепенно догоняет, как жить с этими чешуекрылыми ощущениями и не стесняться. Может, когда-нибудь он перерастет свой краш и снова начнет спокойно реагировать на Мирио, может, не перерастет никогда, как предсказала бабочка-зебра. Большая любовь. Подалирий вот назван в честь врача из греческих мифов. Тамаки тоже хотелось бы, чтоб его именем назвали бабочку. Ему почти четырнадцать. Он вылазит из кокона.