***
В быту его ничто не бесит, ни разбросанные носки, потому что он сам любит прийти с работы и раскидать шмотки по хате, ни горы скопившейся за три дня посуды. В его отчем доме тоже долго был срач, пока отец не женился второй раз, а они с Мирио оба работают посменно, наводят порядки у кого как получится. То у Тамаки все тихо, и он возвращается раньше, успевает помыть все и помыться сам, а потом ждёт милого и готовит приятный вечер с раменом и кинцом, то Мирио забирает его с агентства на своей старенькой «Camry», и они едут в магазин за пастой и гребешками и спать ложатся рано. Когда выпадает общий выходной, они идут в зал, тренят парочкой и выкладывают фотки из-под штанги. Если это не счастье, то Тамаки правда не знает, чего ещё можно хотеть в жизни. Он звонит Киришиме стабильно раз в две недели, Киришима ему — раз в два дня, только он не отвечает. Дела, отчёты на работе, совещания, коллабы с другими агентствами. Тамаки достаточно любоваться на его счастливую мордашку в «stories» и радоваться, что у них с Бакуго вроде все хорошо. Иногда они пересекаются в кафе и долго треплются о старине Фэтгаме, например, о его втором вот только открывшемся агентстве в районе Аокигары. О новостях в школе, как в общагах дела, как там сэнсэи. Тему личного фронта Киришима просто обожает, мусолит особенно тщательно, как они вот с Кацуки ходили туда, смотрели то, делали сё. А Тамаки старается избегать подробностей совместной жизни, хоть Киришима и тянет с него. Маленький ещё, всего лишь второй курс. Они с Бакуго пока даже не встречаются по-нормальному. Мирио тоже регулярно созванивается с Мидорией. Тот теперь важный, тоже занятой, обзавёлся девушкой и практику проходит у Эндевора. Метит в топ про-героев после выпуска. Если честно, Тамаки берет злость, что тогда так вышло, и Мирио этот самый топ уже никогда не светит, но. Тамаки девятнадцать, Мирио почти двадцать. Тамаки герой, Мирио полицейский, и тогда правда много чего горького произошло. Но у них вот свадьба через год, и шеф хочет повысить Мирио в честь такого события. А это уже достижение. Поэтому Тамаки держит свой гнев при себе и культурно ходит к психотерапевту. Бесплатно, льготы от агентства. Совместная жизнь мягенько скатывается в рутину.***
В сентябре на семью Амаджики сваливается небывалое потрясение. Тамаки приезжает к родителям с визитом и обнаруживает Наоко в растерянности. — Тамаки, — зовёт она тихонько, высунувшись из-за двери ванной. Тамаки начинает нервничать ещё до того, как появится повод, махом прыгает на гэнкан и бежит к ней по коридору. Утро, с кухни вкусно пахнет, отец поехал в булочную, Наоко варит латте, Наоко с патчами под глазами, в пушистом халате до пят. Стоит среди ванной почему-то напуганная. В руках у неё какая-то белая штучка с окошечком. — Я, кажись, это. — Она машет ею и пытается спрятать в карман, но Тамаки успевает выхватить. Тест на беременность. Одна полоса яркая розовая, вторая бледнее, но тоже уверенная, отчётливая. Тамаки подносит её ближе к лицу, и да, Наоко так-то на неё пописала, на вот эти розовые полоски и окошечко, но ему это не так важно, как знать наверняка. В мусорном ведре лежат еще два теста. — О небо. Так они узнают, что кроме потрясения семью Амаджики ожидает пополнение весной. Наоко кое-как отбирает у него тест.***
— Твой отец в обморок хлопнется. — Ну, от радости. За столом он волнуется вместе с Наоко и параллельно соображает, это ж теперь как. Наоко тридцать шесть, она не знает, как сказать отцу, чтоб он реально не рухнул оземь от чувств, как это все происходит, когда внезапно тесты полосатые, а по идее не планировали и только ремонт закончили. Дело житейское и вообще их выбор, но Тамаки вот хочется, чтоб оставили дитё. Не все ж ему одному быть сыночкой. И отец правда обрадуется. Отец радуется по-своему, в обморок не падает, но пакет с булками на завтрак роняет, обнимает вместо него Наоко, потом Тамаки, как будто Тамаки тут при чем, потом Наоко и Тамаки одновременно, чтоб они верещали и вывертывались из хватки его длинных рук. Записывают Наоко к доктору и запускают обратный отсчёт.***
В участок Тамаки приходит одуревшим и не в себе, робко просит на вахте позвать офицера Тогату. Офицер Тогата вот-вот должен сдать смену и выйти к нему уже без формы, но он не может ждать даже десять минут. Им нельзя целоваться, когда Мирио при исполнении, не только потому, что тут камеры везде, а просто неприлично. Не подростки же уже, не в новинку, куда там, вместе живут. Тамаки все равно прям лопается от новостей и едва сдерживается, чтоб не кинуться к нему в объятия. — Наоко беременная. — Вот это да. Они наведываются ещё и вместе, остаются на ночь. Тамаки переваривает мысль, что скоро у него появится сиблинг.***
От всей этой темы старые сны его слегка триггерятся. Он больше не видит мать и не кричит ей вслед, чтоб не убегала, но сам бежит по лесу, ищет кого-то, отталкивает белые руки и плюёт чёрные волосы. Просыпается молча и по будильнику, встаёт как мышенька, на цыпочках крадется в кухню, чтоб не разбудить Мирио и успеть сварить овсянку на двоих, разбирает высохшую посуду с полотенца на столе, ставит кружки и тарелки по полкам. Стабильность, в которой ему б хотелось застрять навечно, плюс мелкий на подходе в отчем доме по выходным да свадьба в обозримом будущем. А так чтоб все осталось по-прежнему. Те самые перемены, что все ставят на место. Раз в квартал у них в агентстве психфизоценка, и если с «физ» всегда изи, потому что Мирио не даёт ему поваляться на кровати даже в выходной и сразу гонит на кросс, то перед «псих» ему всегда не по себе. Ему до сих пор кажется, что для героя он слишком паникер и пессимист, а это священное искусство — делать людям хорошо одной своей улыбкой и нести надежду на руках. У него пока получается только хорошо оказывать первую помощь и переходить в режим берсерка, когда/если ситуация требует. Всякий раз психоэмоциональный фон его одинаково фиолетовый. — Я б сказала, что ты о чем-то переживаешь, Амаджики-кун, — говорит Ацу-сан, их штатный психотерапевт. — Но тебя хлебом не корми дай попереживать, так что это, стало быть, твоя норма. Тамаки пропускает смешок, смотрит, как она подклеивает листок с диагностикой в его пухлую карточку. За год он много чего ей выдал и ещё больше прочухал сам, но это ж бред оценивать адекватность по цветам. Что такое вообще психоэмоциональный фон, странный метод профпригодность проверять. Зелёный это типа все круто, молодец, так держать. Красный означает, что тебе как герою пора отдохнуть, пока не натворил делов. Когда чёрный, Ацу-сан принудительно выписывает отпуск в целых два дня и отбирает лицензию. Тамаки уверен, что чокнулся бы дома за целых два дня. Поэтому страшно боится, что его стабильный фиолетовый листок почернеет. Это все, сразу можно лечь и помереть со скуки и беспокойства за команду. Беспокоиться это ж его норма, фиолетовый его тотемный цвет. Ацу-сан наливает ему чай из стевии. — Моя мачеха в положении. Наверное, за неё и переживаю, — честно признается он, колупая подол туники. Костюм его Ацу-сан тоже разнесла в пух и прах, типа он закрывается от всего мира осознанно, готов жить в капюшоне до подбородка и не снимает маску даже в перерыв. Все его оправдания, мол, защита от солнца и вообще все эргономично, она тоже обозначила за его комплексы. На том и договорились. — А, ну тогда понятно. — За сим она закрывает вкладку с тестом на ноуте и гонит его прочь, а то очередь. — Поздравляю, будущий аники. Он думает об этом весь день, обходит рынок с Рюджи, заруливает с ним в один из тупичков у площади и отбирает у молодёжи сиги. Движняк бывает по вечерам и то не в их районе, а ближе к центру, и в основном это вся его работа — снимать кошек с деревьев, переводить бабулек через дорогу. Растаскивать алкашей на остановках и парочки тинейджеров в закоулках, искать кошельки и догонять воришек с рынка. Иногда в новое агентство приезжает хозяин, Фэтгам-сэнсэй, и тогда пир на весь мир, обжираются такояки и еле ползут домой со смены. Тамаки достаточно экшена на миссиях с полицией, поэтому он не просится перевестись обратно. — Как дела, Тамаки? — Орёт Фэтгам ему на ухо, распихивая снеки по карманам на его жилете. Там деликатесы типа змей и недавно полюбившейся Тамаки оленины, от которой у него рога Бэмби и бешеное желание скакать, а также вяленая медвежатина, рыба-меч, чипсы из курицы. Что-то ещё, вонючее и горькое, он не успевает рассмотреть, уже в рот толкают. С таким начальством шибко не подержать диету. Тамаки отплевывается от угощения и опытным путем выясняет, что ему подсунули. По коже его плывут полоски и шерсть растёт. — Это что, тигрятина?! — Ага! Пенис тигра — китайский деликатес! — Ну сэнсэй! Номинально Тамаки любит свою работу.***
Иногда Тамаки ненавидит свою работу. Когда полиция запрашивает подкрепление, они делятся на два мини-сквада или концентрируются по периметру. Действовать надо быстро. На его любимую панику нет времени. — Сэнпай, почему все идут, а я остаюсь? — Потому что отставить вопросы, ясно? Остаёшься и все. Рюджи обижается на отказ. Рюджи шестнадцать, он второкурсник, интерн из «Шикецу», у него тоже гастрономический квирк и полные штаны амбиций. И Тамаки назначен его куратором. Тамаки ни в жизнь не допустит, чтоб с ним что-нибудь случилось. — Сидишь в агентстве и ждёшь новости. — Но я помочь хочу! Тамаки приправляет конопатый нос его щелчком в воспитательных целях, грозится принести наручники из шкафчика, если он не уймется. На это Рюджи слегка краснеет, но ныть перестаёт. На вызов Тамаки выдвигается аккурат по регламенту. Там серьёзно все, бандиты оккупировали магазин и заложников взяли, условий не выдвигают. Пересечение Такоданы и Хакко, три улицы до станции метро, два полицейских отряда уже здесь, ожидают отряд спецназначения. Мирио здесь нет, что радует, не в их юрисдикции. Фэт-сан о чем-то переговаривается с сержантом. Всё происходит так стремительно, к этому невозможно привыкнуть. Один из злоумышленников, возможно, главный, появляется из-за баррикады у дверей, требует выкуп от мэрии, но тут речь его глохнет во взрыве. Это либо что-то спланированное, либо случайность, Тамаки помнит облаву на подрывников-самоучек и знает, сколько их гибнет по глупости. Левое крыло супермаркета вспыхивает огнём. Пока неразбериха, они совещаются чисто агентством и решают идти на штурм. Это опасно, Тамаки в курсе. Рейд на «Заповеди» долго ему снился, привкус победы тогда сох на языке, кровил, ничем не сбивался. Мирио потерял там квирк, Мидория спас там Эри. На чистой силе этого гнева Тамаки перешагивает инстинкт самосохранения и идёт туда, где опасно. Пламя прыгает по стеллажам, Фэт-сан не пускает полицию в самый очаг, велит подчинённым сосредоточиться на заложниках. Главаря ловят тут же, потому что их много, а он один. Остальные держатся стайкой. В переговорах Тамаки не силен, поэтому тарится по углам, уводит своих от огня в сторону мебельного отдела, откуда крики слышно. То, что операция явно наперекосяк пошла, было ясно сначала, но людей-то все равно спасать и поскорее желательно, а у них в штате никто с огнём не воитель. Суи вот ловкий на язык, любого психа уговорит миром сдаться, Юмэно слышит в диапазоне летучих мышей и дельфинов, Ханеми-чан — повелительница пищевого пластика, Фэтгам просто бесподобен, неотразим, непобедим, но Фэтгам остался на входе, чтоб никого не упустить, а им надо как-то действовать вчетвером. Юмэно ловит локатором всхлипы из-под прилавка. Они вытягивают оттуда раненую девушку с бейджем консультанта и от неё узнают, что надо двигать к складам. — Обнаружили заложницу, Ханеми транспортирует её на выход, — отчитывается Суи в рацию. Фэтгам на той стороне желает им удачи и велит шибко не задерживаться, пока сами не угорели. Когда Тамаки нечем дышать, он кастует лёгкие большого животного, их трудно уместить внутри, чтоб и желудок на кишки не давил, и сердце в глотку не щемилось, но тут собственный дискомфорт не так важен. Пригодилась медвежатина. Он лишний раз про себя благодарит Фэт-сана. Из-за стеллажей со строительными товарами в них стреляют. Первая пуля царапает Тамаки панцирь, вторая свистит над ухом Юмэно и рикошетит о стену. Они еле успевают упасть, Тамаки весь покрывается хитиновой кожурой и выставляется перед ребятами щитом, и вот где б им пригодился квирк Фэт-сана, вот где в команде их уязвимость. Не хватает щита типа Киришимы с его бронебойностью. Тамаки вовсю ожидает его выпуска в следующем году, чтоб сразу захапать на стажировку. — Ребятишки, целы? — Кричит Суи сквозь шум. Они лежат друг на друге кучкой, все вместе отползают от места поражения. Стрельба прекращается, Тамаки посылает щупальце на разведку и вместе с Юмэно загоняет стрелков в угол. У них по-любому краденое оружие, Тамаки видел такие «глоки» только у полиции. Если удастся выведать источник, хотя б одно звено цепочки, можно накрыть целый картель, так Фэтгам учил их по своему опыту. В прошлом году помогали с подобным делом аж в Токио, пришёл запрос из столицы. Тамаки тогда впервые серьёзно ранило в бок, целую неделю сидел на больничном и проклинал все на свете, теперь сколько угодно стреляйте, только не домашний арест. Мирио знатно психовал, ругался, что он отбитый трудоголик, копия отца, отец вжимал голову в плечи и втихаря держал его за руку. Годовое количество позора за один раз. Больше на такие акции Тамаки не нарывается. — Мы с кохаем двоих повязали! — Хвастает Юмэно, отобрав у Суи рацию. Оттуда помехи, и в помещении становится жарко, падают перекрытия с отдела «все для ремонта», техника в торговом зале взрывается. Дальше они продвигаются осторожно, прислушиваются сквозь вой и треск, Юмэно растягивает уши на максимальную длину, подключает третье, четвёртое, самое слабое пятое, которое только низкие частоты ловит, Тамаки крадётся в хвосте. До складов добираются быстро. От жара плавятся панели на стенах. — Мы с Амаджики на перехват, а ты… Новым взрывом их раскидывает в разные стороны, Суи давится на полуслове, Юмэно в темпе сматывает уши и прикрывает голову, Тамаки держится зубами за воздух. По ним снова стреляют, и плечо его обжигает болью, но не от пули, а будто что-то горячее за спину лизнуло, и он выкидывает щупальце наугад, хлещет им по стеллажам с размаху, кажется, задевает кого-то. Заложники обнаруживаются тут же, стоит ему швырнуть одного из неприятелей в покосившуюся дверь каптерки. Юмэно поднимает с пола «глок» и без особых раздумий стреляет другому в ногу. — Не двигаться! — Надо было сначала предупредить, а потом стрелять! — Отчитывает его Суи. Юмэно пожимает плечами. Они пускаются за третьим, но Тамаки враз ставит ему подножку, тот падает лицом в пол и все, заложники освобождены. Их человек пятнадцать, стафф и посетители, кашляют, задыхаются. Юмэно рвёт свой плащ на лоскуты, даёт им закрыться от дыма. Они начинают эвакуацию гуськом в сторону чёрного хода. Тамаки волочит злоумышленников на обрывке щупальца. — Амаджики, ты как? — Хочу домой. Суи всегда смеётся над ним, Юмэно фыркает, типа ребёнок он, что ли. Тамаки не скрывает, что ребёнок. Однозначный фаворит Фэтгама, топ тридцать два в чарте героев, сильнейший в новом агентстве, но да, ребёнок, папин единственный сыночка, если Наоко весной не принесёт в дом свёрток со вторым. Если у него будет сестра. Он переживает по этому поводу даже в пылающем магазине, даже на миссии с участием полиции, даже в окружении злодеев с «глоками» и замучанными заложниками. Плечо его цветёт буйно и реагирует на огонь огнём в ответку. Он вытаскивает оттуда осколок пластмасски. Внезапно один из уродов в хватке его дёргается и разрезает щупальце повдоль. Тамаки успевает уронить на них тяжеленный стеллаж инструментов и тем самым защитить Суи с гражданскими, а Юмэно достаётся. Уши, он прикрывает только уши, его основное оружие и самая большая ценность. Грохот его дезориентирует. Он медленно опускается на колени, дрожит, вытирая кровь со лба. Основное ухо его остаётся на полу. — Кохай, — зовёт он слишком громко даже для окружающего их рёва. — Потом за мной вернёшься? Ну нет, Тамаки по жизни на такую херню не подписывается. Это тема из классических фильмов, последняя фраза, а у Юмэно юбилей на следующей неделе и тоже беременная жена дома, и да, Тамаки троих утащит как-нибудь, а четверых уже нет, поэтому бросает нахрен покоцанное щупальце с уловом и взваливает на себя сэнпая. Не по регламенту, потому что угроза жизни злоумышленников, которых вообще-то задержать надо, а не стрелять, а потом отпускать. Он благополучно забивает и прихватывает даже оторванное ухо с пола, прячет в карман на жилете, ибо таким добром разбрасываться не надо, вдруг потом прирастет. Уши у Юмэно на вес золота. Он сам повторяет это на каждом застолье в агентстве. — Возвращаться ещё за тобой, — пыхтит Тамаки типа недовольно, пробираясь с ним через стеллаж к Суи. Юмэно его не слышит, присматривается сквозь кровь по лицу к губам его, чтоб слова разобрать, почему-то улыбается. Позади остаётся один раненый преступник и один контуженный о пол, третий сваливает. Тамаки с Юмэно догоняют своих и вовремя добираются к черному входу. — Амаджики-кун! — Ханеми семенит к нему, за ней Фэтгам, фельдшеры, полицейские, все по классике, все по сценарию. Он приземляет Юмэно на носилки, прижимает ухо на место и просит скорее везти его к хирургам. Юмэно без конца переспрашивает, что происходит. Тамаки велит ему заткнуться и держать ухо крепче. Бывало и хуже. Один раз Ханеми сломала ногу в трех местах, пока гналась за злодеем по крыше, и Тамаки пер её на себе, смотрел, как она сдерживает слезы, на ходу квиркует себе шину из растопленного контейнера. Суи две недели лежал в госпитале после сквозного в грудь, их тогда посылали в помощь к агентствам Альдераана. А Тамаки всегда хочет домой. В любую погоду, с ранеными на руках, с кошками на деревьях. С интерном на рынке. Дома его ждёт офицер Тогата, и всем в агентстве строго-настрого запрещено рассказывать ему байки о геройских приключениях Пожирателя солнца. Хватает мисс Неджире-чан с её мониторингом новостей. Иногда Тамаки подозревает, что это именно она строчит статейки от лица отбитой фанючки. — Там ещё люди остались? — Спрашивает Фэтгам. Юмэно читает и тут же орёт, что послушает оставшимися ушами, но Тамаки помогает фельдшерам утащить его носилки в машину и сам закрывает двери. Толку слушать, шум страшный, огонь воет и времени все меньше. Но люди-то правда остались. Как минимум те двое в обрывке щупальца. — Ну да. Я пошёл. Прежде чем Фэтгам успевает хапнуть его и запихать к себе в живот, он делает привычный маневр вбок и назад, увиливает щучкой и прыгает обратно в бездну. Дышать ещё можно через раз, кое-что видно, если по памяти возвращаться. Вполне можно угореть, если не поторопиться. Он шарится в карманах, меняет медвежьи лёгкие на оленьи, скачет меж обломков и стеллажей, матерится сквозь зубы, потому что руки у него в крови Юмэно, и манифест получается со скрипом. Подстреленного злодея он обнаруживает почти сразу, тот очнулся и полз к выходу сам, а второго приходится искать и откапывать, потом тащить на горбу. Вроде живой, дышит слабо. Следом за Тамаки прибегает Ханеми в респираторе, но тут и без неё пластик прекрасно плавится. Они бегло рыщут в поисках ещё кого-нибудь и спотыкаются о трупы. Вдруг в Тамаки прилетает что-то крупное. Это Рюджи. То есть, его квирк. Он не хуже Тамаки кастует что угодно, если как следует поест, только не на себе, а отдельно. Особенно эффективны засохшие твёрдые кексы с валун величиной или орехи, как прилетит по голове, мало не покажется, а больше всего Тамаки любит пичкать его мясом морского ежа и наблюдать, как он пуляется крошечными ежиками в Юмэно и потом бегает от него по агентству. Несъедобное пока получается плохо, однако это именно пуговица размером с кулак отскочила от Тамаки и покатилась мимо в огонь. Его тут же парализует неописуемый ужас. Из-под сложившихся друг на друга стеллажей, как домино, доносится писк. — Сэнпай? Вообще у него не осталось сил, и рука отнимается из-за раны на плече, но он как-то расшвыривает стеллажи изящным мановением клешни и достаёт кохая за шкирку. Надышался, придурок, как не вырубился ещё. С ним девочка, одна из заложниц, Ханеми пытается привести её в чувство, щупает пульс, но тут же перестаёт. Тамаки тоже видит, что она мертва. Рюджи вяло барахтается, не понимает, почему надо отпустить тело. Тамаки перехватывает его поудобнее, и они уходят под треск перекрытий. Ханеми прокладывает путь. — Почему мы её не взяли? Она умерла? Она уже мертвая была, да? Тамаки не находит ответ. Это с практикой приходит, машинально почти, когда вот вроде живой человек, жертва, гражданский враз становится просто трупом. Который можно оставить гореть и спасаться самому. Тамаки оставил бы тело в любом случае, потому что Ханеми тоже досталось по дороге, вся в ожогах, местами пластик к коже прикипел, а он сам не дотащил бы двоих. Он не знает, как объяснить это Рюджи. Рюджи начинает плакать и без его ответа. За это Тамаки искренне ненавидит свою работу. Когда пламя стихает, останки магазина тушат пожарные, потом спасатели вытаскивают тела и составляют сводки для новостей. Настаёт время зализывать раны, сводить дебет с кредитом. В агентстве все пострадали, чуть не лишились главного слухача Юмэно, но живы. Главарь подрывников отделался испугом, один тяжело ранен в ногу, но Тамаки с Ханеми его вытащили, один сбежал, двое заблудились в пожаре и погибли, стало быть, точное количество ещё под вопросом и будет уточняться по показаниям заложников. Из пятнадцати уцелело десять — спасенная Ханеми консультант и покупатели, которых вывел Суи. Остальные четверо угорели почти у выхода. И ещё мертвая девочка, за которой Рюджи кинулся в полымя да сам чуть не пропал. Тамаки замечает, что он хромает на левую ногу. — Я спасти её хотел, — всхлипывает он, пока их осматривает свободный экипаж «неотложки». Никто его не ругает, все вообще молчат, даже шеф Фэтгам. Когда Рюджи косячит в обычной ситуации, Юмэно отвешивает ему подзатыльник, а Суи строжится, Тамаки намеренно не заступается, а Ханеми жалеет. Но сейчас все серьёзно, проступок его серьёзный, он серьёзно мог умереть, а ему было велено остаться в агентстве. Тамаки не спрашивает, не говорит, не смотрит на него. При всей своей доброте даже Фэт-сан не сочтёт глупость за героизм. Скорее всего, Рюджи придётся допроходить практику в другом агентстве. Он натурально умывается слезами. — Добро пожаловать в профдеятельность, — мрачно усмехается Суи. Ханеми кивает, ойкает, стоит фельдшеру случайно зацепить пинцетом ожог на её шее. Хорошо, что Юмэно уже увезли штопать, а то был бы стэндап нравоучений. По поводу интернов, которые не слушают сэнпаев и сбегают из агентства. Тамаки сидит смирно, пока из лопатки его выбирают осколки, дёргается лишь раз. — Ага, велкам. Обычные будни или типа того, — говорит Ханеми. От этого Рюджи сникает ещё сильнее. Тамаки охота как-то поддержать его, но нельзя же поддерживать то, что сам осуждаешь пуще всех. — Надо было рил тебя наручниками приковать. Немного разряжает обстановку. Суи с Ханеми переглядываются, чутка хихикают, потом пускаются ржать, как ненормальные, но это обезболивающее, наверное. Отходняк. Рюджи делает большие глаза свои ещё больше, слезы текут по веснушчатому лицу его и сливаются воедино на подбородке, капают на закопченные руки, на костюм без пуговицы, драный и обугленный. Это идеальная мечта — людей спасать, но люди не всегда спасаются. Очень часто умирают на глазах и из первоочередной цели становятся биомассой. Ну, Тамаки проще так, чем перебирать бесконечные списки погибших и вешать на себя вину за каждого. Ацу-сан без устали повторяет, что себя нельзя никогда винить, а то можно заболеть головой. Поэтому Тамаки шутит несмешно и обещает себе попробовать спасти больше в следующий раз. И лучше приглядывать за интернами. Если это не последний его интерн. — С-сэнпай, — скулит Рюджи, пряча от фельдшера поврежденную ногу. Тамаки дарует ему щедрый подзатыльник вместо Юмэно и честно предупреждает, что придётся собрать монатки. От греха подальше. Фэтгам едет с ними в госпиталь. — Ты молодец. — Он выбирает свободную минутку и мельком гладит Тамаки по голове, и это зыбкое двоякое ощущение скребется под дых, когда охота вжаться в него лбом и поблагодарить за заботу, а с другой стороны затянет же в живот, к чему такие риски. Тамаки бывал там неоднократно в бытность свою интерном. Тамаки все ж поддаётся соблазну и коротко приобнимает его сбоку. — Спасибо. — Оп, вот и попался. Вообще Тамаки очень любит свою работу.***
Что Тамаки не любит, так это получать люлей от благоверного. Благоверный его круглосуточно разбрасывается улыбками, а дома без формы превращается в свою мать, Хикари-сан, и разве что за полотенце не хватается. — Милый Тамаки! — Начинает он издалека, и Тамаки знает наизусть, что он сейчас скажет. Что человечество для того и изобрело гаджеты, чтоб звонить друг другу и оставаться на связи, что когда люди волнуются о своей половине, они берут с собой смартфон и отзваниваются после миссии. Тамаки все это знает и стабильно забывает телефон в раздевалке. Такой он человек, ему надо время, чтоб отойти после тяжёлой смены. Мирио вот отходит в общении и семейных делах, готовка, свидания, разговоры, родители. Тамаки хилится один в темноте, как истинное дитя ночи. — Прости. Я исправлюсь когда-нибудь, ну. — Ну, — передразнивает его Мирио. Но даёт ему время посидеть в ванной. Вечером Тамаки приглашает его в ресторан, дабы вымолить прощение, но необходимость в прощении отпадает как-то сама. Это одно из качеств Мирио, которое Тамаки любит аж до трясучки в пальцах. Их там вообще целое ассорти — великодушие, мудрость, лёгкость характера, умение прощать. Отходчивость. Букет, по которому Тамаки определяет взрослость и всерьёз понимает, что хочет провести с этим человеком всю жизнь. Человек вроде не возражает. Ещё у него зеленеет диагностика, но это плохо по словам Ацу-сан, это значит, что у него сильное потрясение и он нестабильный, колеблется меж привычной меланхолией и гиперактивностью, даже звонит Киришиме с видеосвязью и сам рассказывает о недавней миссии, все в мельчайших деталях. Киришима вообще-то новости смотрит и в курсе, но слушает его внимательно, сам тараторит, выкладывает все подробности отношений с Бакуго вплоть до нежелательных интимных. Тамаки жутко рад за них, листает все фотки, истории, лайкает и шлёт смайлики. Ацу-сан проводит повторную диагностику и наперекор любой логике отстраняет его от работы. — Да почему? Все зелёное же! — Возмущается он, размахивая листочком с несвойственной себе энергичностью. Ацу-сан откатывается от него в кресле, косится как на поехавшего. Тамаки медленно садится, вспоминает, когда успел вскочить. Лист в кулаке его кислотно-зеленого цвета, а для него норма фиолетовый. Ацу-сан без грамма снисхождений выписывает ему отгул. — Давай сюда лицензию. — Ацу-сан. — Молча. Тамаки повинуется, пока не стало хуже. Весь отгул проводит у родителей.***
К зиме Наоко заметно округляется. Она всегда была пухлушкой, много ела и шибко не парилась по этому поводу, а теперь все её кофточки и свитера откровенно малые, и Тамаки выделяет выходной, чтоб устроить ей шоппинг-сопровождение. Она хватает его под локоть, деловито тянет за собой из отдела в отдел. Не обходится без философских цитат, любимая рубрика Тамаки. Он до сих пор тормозит и виснет от изречений всяких древнегреческих старцев. — Давай сначала, — умоляет он, стоит Наоко загрузить его по уши и сверху навешать шмотки. — Я ничего не понял. — Ну смотри. Вот есть бытие и есть сознание. Что первично? — Не знаю! Наоко закатывает глаза, еле держится, чтоб не взоржать над ним. Он правда старается быть хорошим сыночкой, прочитал выданные ею толстенные труды о материи и всяком таком и все равно ничего не знает. Наоко снимает с него одну вешалку и исчезает в примерочной. — Верно! «Я знаю то, что я ничего не знаю, а другие не знают и этого». — Сократ, да? — Предположительно. За попадание в цель Наоко покупает ему палку шашлыка на фудкорте, но допрос не заканчивается. Далее Тамаки приходится тупить и выкручиваться из тупняка, нести всякую чушь, даже если в голове пусто. Наоко первая смекнула, что лишь в критической ситуации он деятельный и не заикается. Поэтому несёт ему благо просвещения и школу классической философии. — Что есть добродетель? — «Ничего сверх меры». — А вот и не угадал. Он обиженно цокает, когда со шпажки его пропадает кусочек мяса, тут же замолкает и разевает рот, потому что Наоко заквирковывает гребешок и кормит его пищей богов. Что ж там, если не сверх меры. Вслед за гребешком Наоко суёт ему креветку. — Правильный ответ в том, чтобы вообще не задавать такого вопроса. Это интересный подход, Тамаки слышал от Ацу-сан, что иногда проще не считать проблему проблемой, нежели воевать с ней и биться головой о стену. Он пробовал, частично помогало, частично все шло наперекосяк. Есть вещи, которые изменились, а все равно прежние, есть то, чего уже не изменишь и никак не исправишь. Его детство, например. Наоко учит его ни о чем не жалеть, но на то Наоко и бывший препод. Тамаки уверен, что ни за что не пойдёт в вуз, если там все такие. — А вообще, Тамаки, — припечатывает она, швыркая милкшейком через трубочку, — бытие переходит в ничто. И это уже становится другое бытие. Тамаки смешно, Наоко тоже смешно от его выражения а-ля «приложение перестало отвечать». Тамаки перезапускает процесс снова и снова, снимает галку с проблемы, но там либо всплывает окошко с кнопкой «ок», либо крест «закрыть». Наоко вот наворачивает картошку по-деревенски с мороженым и не думает особо, что делает с ним своими речами, а он реально ощущает новую ступень, когда перемены уже проехали, а теперь надо размышлять о бытии. И добродетели. И вовек не задавать таких вопросов. Домой к офицеру он возвращается с подарком — Наоко вынудила купить жёлтое худи, застает его деловым в фартуке за плитой. Это один из плюсов взрослой совместной жизни, когда можно готовить на раз что хочется, съесть сразу, замочить сковородку, утром помыть или выкинуть, купить новую, или не готовить вообще, а перебиваться воками на вынос и лапшой быстрого приготовления. Или есть два, три дня одно и то же, или не есть вообще. И никто слова не скажет. Ну может, раз за уши дернут, но это пустяки. Тамаки вроде ел с Наоко, однако от запаха опять голоден. — Мирио, — блеет он Мирио в спину, ткнувшись в него лицом. Мирио напевает себе под нос, готовит что-то из репертуара своей матери. Много сливок и перца, чеснок, паста, грибы, все сразу. Кухня не пойми какой страны. Любимая стряпня Тамаки. — Что? — Что первично — бытие или сознание? Мирио поворачивает голову, переводит на него синий взгляд. Пожимает плечами. Тамаки вовсю сочиняет, как сумничает, но тут же передумывает. Материи это не для него, он силен только там, где надо действовать, не говорить. В пожаре, например, или на облаве. А разговаривать — ну уж нет, увольте. В агентстве за всех выступает Суи, иногда Фэт-сан, если повод серьёзный и телевидение приехало. Ханеми на подхвате, если надо шуткануть где или поддержать беседу, Юмэно не заткнуть, коли дорвался до журналистов. Тамаки стабильно фиолетовый и отворачивается от камеры в стену. Интереса к нему от этого меньше не становится. — Тебя Наоко опять загрузила? — Мхм. Проблема рил рассасывается, если не задавать такого вопроса.***
Что не рассасывается, так это его сны. Диагностика вновь дивного сине-фиолетового оттенка, он вновь допущен на работу и геройствует уже с другим интерном. В этот раз прислали девочку с «Кетсубутсу». Тамаки даже не запоминает её имя. Ему вновь начинает сниться мама. Мирио до сих пор хранит письмо для неё, где-то прячет, только не сознаётся, и Тамаки давно перестал практиковать такую терапию, давно не пишет письма, а перестаёт считать проблемы проблемами, но в этом случае отмахнуться не работает. В этом случае ему доходит двадцатый год, и он созревает на своём пути так, что хочет увидеть её. Найти её как-нибудь, вернуться за ней в Токио, объявить Сэгакуро Цубаки в розыск, набросать фоторобот по памяти, на самом деле копию своего невыразительного лица. Поговорить с ней вживую, отдать ей это чёртово письмо, ибо тогда он был ребёнком и писал на эмоциях, плакал, кричал, а теперь он взрослый и все равно испытывает то же самое. Горечь, боль, обиду, гнев. Надежду. Интерес. Может, какую-то сыновнюю любовь даже. Если Наоко не приватизировала всю за эти почти четыре года. В моменты, когда он остаётся один на выходном, ему то легчает, то становится аж невыносимо, все как раньше, когда он поливал слезами ковёр для йоги и физически не мог встать с пола. Это не его старая пустая комната со шторами в пол, а крохотный съем, где они с Мирио скоро поженятся, но горе в груди его такое большое, такое неисправимое, он работает с ним каждый день, глотает его и снимает галку «проблема», да куда там, она мигает вновь. Ничего не изменится, если горевать. Он помнит, что надо смеяться с миром, а не грустить в одиночестве, он смеётся и параллельно грустит, в открытую признается Ацу-сан, но никто не отбирает у него лицензию. Ацу-сан говорит, что так просто вышло, что такое бывает и у других детей, и нет смысла винить кого-либо в его одиноком детстве. Умом он сознает, что нельзя винить того, кто далеко и, возможно, даже вины своей не понимает, но и отрицать причинённый ущерб не в силах. Это его взрослый выбор — простить или не прощать. Взрослый выбор делает лист с его диагностикой фиолетовым. Он встаёт с пола. Ещё он хочет прям заколдовать Наоко. Сказать ей: «Люби этого ребенка. И отца его люби тоже», выложить ей все как на духу, обнажить то самое отчаяние, чтобы через девятнадцать лет брат или сестра его не плутали средь леса из ненависти к себе, потому что мама не любит их. Но это сложно. Гораздо сложнее её талмудов про классическую философию. Это философия жизни, а Тамаки свою только начал. Заканчивает страдать, пишет новое письмо, тут же рвёт на клочки и сжигает в раковине.***
В феврале Мирио делает ему официальное предложение, а вообще-то он хотел сам и как-нибудь эпично, может, на совместной миссии или когда Мирио будет сдавать очередную смену. Но время летит, и они вот оба точно знают, что поженятся этой весной, как Тамаки сравняется двадцать, потому что это совсем другой статус, когда женаты. А точной даты нет. Наоко говорит, такие вещи надо планировать заранее. Тамаки возразил бы, что некоторые перемены приходят внезапно, но не нарывается на лекцию. После отпуска дома друг на друге они с Мирио культурно выходят в свет. — Мой милый Тамаки! — Торжественно начинает Мирио, и все дамы в ресторане аж замирают, стоит ему встать на одно колено. — Выйдешь за меня? — Йеп, — просто отвечает Тамаки в его же стиле. Официантка с придыханием жмет меню к груди, пожилая пара за соседним столиком наблюдают за ними даже с ностальгией какой-то. Это чистая формальность, чтоб Наоко отвязалась, и Мирио вручает ему обычное полнотелое кольцо, которое он и так надевает на выход. Публика остаётся довольна, кое-кто вяло аплодирует, Мирио кланяется, Тамаки прячется за меню. Оказывается, ничего там планировать не надо. Они тут же занимают онлайн-очередь на регистрацию брака в мэрии и заказывают банкетный зал на конец марта. Родители Мирио подогнали ему старенькую машину и обещали оплатить вечеринку, раз уж именно со стороны Мирио толпа родственников, а у Тамаки лишь отец и пузатая Наоко. Отец и пузатая Наоко не признаются, что подарят, но Тамаки как-то пришёл в гости без предупреждения и застукал отца с билетами на курорт. Подумал, что это для них с Наоко когда-нибудь, но Наоко рожать в конце марта-начале апреля. Какой курорт. Веселье только предстоит. Ожидают мальчика. Тамаки смотрит на точно такое же кольцо на пальце Мирио и вздыхает украдкой. Пожениться охота сейчас, потому что у них обоих опасные службы и ситуации бывают разные, вплоть до реанимации, куда Мирио не пустили к нему в позапрошлом году, а они не так уж много зарабатывают, чтоб позволить себе все. Кольца у них самые простые золотые, даже не из белого золота, как у Наоко с отцом, ибо на шикарные с гравировкой вязью «Lemillion+Suneater» у них нет денег, и даже перед походом в этот на самом деле недорогой ресторан они перекусили дома, чтоб счет меньше был. Мирио говорит, что главное лад в семье, а остальное наживётся. Тамаки кивает и втихушку копит ему на свадебный подарок. Он приглашает Киришиму с Бакуго, Мирио — Мидорию с Ураракой. Киришима визжит в трубку, аки резаный порось, сэнпайкает и прям сыплет восклицательные знаки ему в ухо, и вообще Киришима такой же очаровательный дурак, с каким Тамаки познакомился в школе, а уже совсем скоро присоединится к их крэйзи команде. Тоже взрослый, красивущий котодракон, красный, солидный, тоже с бойфрендом и внушительными планами. Тамаки натравливает его спорить с Мидорией на тему того, кто будет шафером, а сам вообще планировал подключить отца, но отцу уже не сподручно, возраст, статус, хлопоты перед предстоящим вылуплением. Фэт-сан, может, согласится, или Айзава-сэнсэй. У Тамаки был всего один лучший друг, да и тот занял место жениха. Придётся как-нибудь исхищряться.***
На его двадцатый день рождения Мирио не возвращается с работы. Тамаки в истерике листает сводки и лишь поздно вечером в участке узнает, что Мирио ранили на перехвате. Они все ещё не женаты, поэтому Тамаки носится кругами под дверями его палаты и послушно ждёт разрешения войти. Когда разрешают, он врывается. Мирио спит, поэтому он не орёт, но на повышенном шепоте выясняет у его напарника, что случилось и как так вышло, что все остальные в патруле невредимы и в принципе никого особо серьёзного не перехватывали, а у одного офицера Тогаты пробито лёгкое. Форма у него полицейская, ничуть не геройская, а повадки прежние, отчаянные. Родители приезжают вчетвером, Хикари-сан перепуганная, Наоко колобок в ночной сорочке. Отец Мирио враз лишается загара по лицу, стоит весь белый. Тамаки решает пошутить. — Все хорошо. До свадьбы заживёт. Хохма срабатывает только на Наоко и его собственном отце, они от чего угодно хохочут, даже если просто палец показать, привыкли к несмешным приколам Мирио за столом. К шуткам из сборника анекдотов пятилетней давности, он лежит в туалете на случай, когда надписи на всех бутылочках с чистящими средствами кончились и читать нечего. Родители Мирио не смеются. Тамаки знает, что Хикари-сан взялась бы за полотенце, если б имела к нему доступ. Мирио выписывают через неделю, когда до свадьбы именно неделя и остаётся, и у них с Тамаки происходит серьёзный разговор. «Серьёзный» означает, что Тамаки с ходу попрекает его в манере геройствовать там где не надо, а Мирио защищается, нападая, Мирио обижается на него. Это злой и долгий разговор, эмоциональный, тоже очень сложный. Даже грандиозная ссора, их первая настоящая. В порыве чувств у Тамаки вылетают всякие разные слова, потому что Мирио не должен был закрывать собой сослуживцев и попадать под прямой удар аккурат за две недели до собственного бракосочетания. Ну вот не должен был и все. Герои могут рисковать собой, полагаться на квирк, а у Мирио из-за этого риска больше нет квирка, и он обязан действовать следуя должностной инструкции, не интуиции, не благородству, не каким-то своим диким геройским позывам, на которых он с дыркой в лёгком ещё полкилометра гнался за подозреваемым. А обычный регламент обычных полицейских. Без жертв собой, спокойно, рационально. Пусть даже его и повысили на днях. Он не должен так поступать с Тамаки. — Ты не должен так со мной поступать! — Повторяет Тамаки складное предложение в своей голове. Уроки Наоко не прошли зря, их пространные разглагольствования про бытие и небытие помогают ему формулировать связную речь и лучше выражать свои мысли, но у Мирио все равно брови приподнимаются, у Мирио шок и возмущение, что он не горд им, а даже недоволен ещё. Видите ли, хочет видеть своего жениха целым и невредимым на свадьбе, совсем обнаглел, что ли. Мирио важнее утолить свое эго. Да, это эго, Наоко рассказывала что-то там заумное про такое учение. Когда неосознанно двигаешь свои потайные цели, а остальные побоку. Эгоизм чистой воды. — Что-о. От тирады его Мирио вдруг сердится. Невозможно простое 2D лицо его становится суровым, заламываются морщины, кончик брови подрагивает. Тамаки догоняет, что выпалил все это вслух, хотя не хотел. У Мирио до сих пор постельный режим, синяк на груди размером с ладонь, и вообще им надо бы обсуждать предстоящее торжество и выбранные Хадо костюмы, а они спорят с таким азартом, что аж соседи притихли и слушают. В повисшей тишине Тамаки живо представляет их удивление, потому что обычно в съёмной квартире их тишь да гладь. Иногда кино идёт, иногда играет музыка, скрипит кровать по выходным, гремят тарелки, когда Мирио нечаянно роняет их намыленными и забывает, что предметы больше не могут пролететь сквозь него, надеется, что пролетят. Но чтоб прям скандал это прецедент. Мирио приподнимается на кровати, охает, стоит бинтам на груди впиться под подмышку. Тамаки во всеуслышание обозвал его эгоистом, а кто не эгоист-то, кто о себе не думает, и в чем добродетель, что первично. Бытие или сознание. Простить мать или не прощать. Герой его будущий супруг или всего лишь полицейский. Лист у Тамаки в голове пополняется новыми пунктами, галками, которые нереально снять, стремительно зеленеет. Неоновый зелёный. — Ну давай. Выкладывай все что думаешь. Тамаки думает многое, натворил уже достаточно, но до конца так до конца. Это тоже форма смелости, форма уважения. Честность хотя б с самим собой. Он набирает воздуха, а Мирио вот не может, потому что перемотанный весь. Мирио заслуживает правду. — Я хотел сказать, что тебе впредь не стоит поступать так опрометчиво. Выехать не получается. Мирио враз раскусывает его шаблонные фразочки, и его не разжалобить банальщиной типа «я же волнуюсь» и прочее. Во всяком случае не сейчас, когда Тамаки уже раз ляпнул. — Нет. Ты хотел сказать, что я больше не герой. Чтоб я больше не геройствовал. Вот что ты имел в виду. Это в яблочко. Жестоко, но правда, которую Тамаки заслуживает не меньше. Тамаки нервно ковыряет заусенец, сдирает кутикулу, чтоб стало больно. Мирио явно больнее, потому что номинально он куда более мягкий, эмпатия ему не чужда, а Тамаки и впрямь не договорил. Поступать опрометчиво раньше означало бы по-геройски, и там ещё окончание должно быть. Мирио не следует поступать опрометчиво, потому что это убивает Тамаки. Эгоизм, да. Потому что Тамаки тоже эгоист, вот. И тоже думает в первую очередь о себе. — Ну так кто из нас эгоист? Такое блестящее поражение отрицать нельзя. Тамаки смотрит на него, на белые бинты, на старые шрамы. Все его жалкие попытки выкрутиться Мирио разбил щелчком. — Нет, — мямлит он. Звучит как отец. — Нет. Я имел в виду, что ты больше не неуязвимый! Понимаешь, нет? — Я Лемиллион. Всегда им буду, — просто говорит Мирио, и это та самая сцена, где им было по тринадцать, когда Мирио дал ему имя, когда до него дошло, что это всегда был Мирио, всегда будет. Лемиллионом, героем. Любовью всей его жизни. Это флешбек к началу, до колец и предложений, до смерти Сэра, до UA. Может, ночь на холме за городом, небо в огнях фейерверков, два мальчика на траве, одна мечта. Мирио вот остался ей верен. А что до Тамаки, ну. У Тамаки бытие переходит в ничто, кислотно-зеленое, горькое, пульсирует, мигает. Делает ему хуже. Он поднимается рывком. — То есть, так будет всегда? Даже когда мы поженимся? — Уточняет он. Пальцы его ощупывают кольцо. Мирио уверенно кивает. То есть, ему придётся до конца своих дней ждать мужа с работы и трястись, как бы с ним ничего не случилось. Он же герой в синей форме офицера, он же Лемиллион без квирка Лемиллиона. Такая себе перспектива. — Хорошо, — спокойно продолжает Тамаки. — Тогда я не хочу жениться вообще. Тогда нам лучше расстаться и не трепать друг другу нервы. Он снимает кольцо, кидает на кровать, чтоб потерялось в складках одеяла, пользуется тем, что из-за раны Мирио не может быстро встать и броситься за ним, тут же уносится в прихожку за кроссами и сбегает. Трус, эгоист. Мирио кричит ему вслед, но ему страшно вернуться после этих слов, стыдно посмотреть на него. Он обувается уже в лифте, шарит по карманам в поисках денег, но кошелёк с картами и телефоном остался дома в прихожке, на комоде рядом с сумкой Мирио. Проездной там же. Поэтому он решает развеяться, прогуляться пешком до ближайшего парка, потом немножко бежит трусцой в надежде отвлечься и высушить глаза, затем срывается в конский галоп, словно за ним гонятся. Словно все ещё во сне и бежит за кем-то по лесу. Или от кого-то, от матери с её аурой йокай и синдромом несчастного родителя, от Наоко с отцом, от работы, где листы с его психдиагностикой цветут то фиолетовым, то чёрным, от Мирио, от Лемиллиона. Он сказал это, потому что правда не хочет остаться один и провести жизнь в сожалениях, но это же его выбор, сожалеть или нет, и если все ж сожалеть, то о чем именно. О своём необратимом детстве или в целом о судьбе, о потерянном будущем Мирио, о вот этом совсем не красивом поступке дома. Обо всем сразу. Или не жалеть вовсе. Дыхалка у него кончается аккурат с мыслями. На улице прохладно, это помогает ему остыть, но он не возвращается из принципа. Из парка он уходит на площадь через аллею, потом в подземный переход, пялится на витрины киосков, зябко сутулится в своём домашнем флисовом костюме. До дома его родителей аккурат полгорода и часа четыре пешего пути, но ему сейчас как раз необходим марш-бросок. По прямой он укладывается в примерно три часа и тридцать минут, потому что круто срезал на перекрёстке и весь район Ото-Гунга бежал без остановок. Освежает ещё как. Ему успешно удаётся втянуть слезы обратно, ну или же их сдувает ветром. Наоко удивляется, чего он припёрся под вечер, когда по идее должен быть дома с милым, но он не скрывает особо. Это не тот обычный мандраж, от которого он дерганый и к работе не пригодный, а какой-то новый воспаленный, отчаянный, нездоровое состояние, усталость, наверное. Да, он устал, и он ушёл, вот. Отличная отговорка. Наоко, ясное дело, никогда на неё не купится. — Мы с Мирио решили расстаться, — с порога объявляет он. Вообще решил только он и то уже двести раз пожалел о сказанном, но так выразиться проще. Слава небесам, отца дома нет, а то вот тут точно бы без обморока не обошлось. Наоко смотрит на него, сощурившись, враз раскусывает, что его ебашит изнутри. Настаёт время пространных разговоров в кухне. Неожиданно для себя Тамаки выкладывает ей больше, чем сам мог бы осилить за один приём у психотерапевта. Как-то естественно и само собой пламенная речь его о том, какой Мирио непрошибаемый дурак, скатывается в его обычное нытье о матери, что она до сих пор его не любит и до сих пор даже не знает, что у него сорвалась свадьба, не знает, что свадьба вообще планировалась и как раз с непрошибаемым дураком Мирио, который всегда будет Лемиллионом и всегда будет рисковать собой ради других, всегда будет заставлять Тамаки нервничать. А его хлебом не корми дай понервничать. Поэтому, может быть, Мирио и прав. Но они все равно расстанутся, потому что так Тамаки будет ещё хуже, а он заслуживает, чтоб ему было худо, потому что трус распоследний и эгоист, каких во всем мире не сыскать. Вот. Наоко все это должна знать. Наоко поправляет задирающуюся пижамную майку на животе и садится к нему за стол. — Я трус и эгоист, как моя мать! — Не менее страстно повторяет он. Наоко хмыкает, мол, ну что с него взять-то теперь, не возражает. Это чуть убавляет Тамакин пыл, потому что он хочет спорить и ругаться дальше, сыпать шокирующими подробностями и вываливать грязь, а Наоко вечно одолевает его одной-единственной цитатой в тему и сидит довольная. Он все равно не понимает. Ему уже полные двадцать, но он до сих пор ничегошеньки не понимает. — Да? — Переспрашивает Наоко. Тамаки туго натягивает подол кофты в руках. — Да. — А она-то здесь при чём? Вы же сами решили расстаться. Ты сам. Он аж вылазит из капюшона, чтоб глянуть на неё с издевкой, ибо как этого можно не понимать. Ей хоть лишь предстоит стать матерью, но она ж сама ребёнок своих родителей, она должна понять его. Его вот бросили, и это его пожевало и исковеркало, это почему-то напрямую связано с бедами в его жизни. С конкретно этой бедой, где он решает за двоих и влёт отменяет свадьбу, которую ждал целую вечность. — Да при том. Она же меня бросила. Он говорил об этом с Ацу-сан, повторял много раз, чтоб исчезло чувство обречённости и появилась привычка, но так и не выработал стратегию борьбы. Люди живут и не с таким бременем, переживают все и двигаются дальше, потому что такова человеческая натура, если верить Ацу-сан. Но подобный расклад пугает его до онемения, калечит его даже сегодня, сейчас, больше, чем перспектива заключить брак с Мирио и каждый день бояться потерять его, сильнее, чем истории других точно таких же мальчиков, не нужных своим родителям, и в нем волной вздымается гнев, бесцельный бесполезный гнев. Потому что Мирио уже потерял квирк и все равно лезет на рожон, потому что Мирио должен подниматься в топе вместе с ним и идти рука об руку, а не на патруль, потому что Тамаки должен обрушивать это все на свою мать, не на Наоко, потому что лист его должен быть зелёным всегда, как у нормальных людей, а не в критические моменты. Все получилось именно так, а он хотел по-другому. И теперь ему надо с этим жить, а он не знает как. — И? Что дальше? У Наоко такой тон, будто все это уже проходили и вот опять повтор серии, будто она знает. Она встаёт, отворачивается от неописуемой трагедии в лице его, лезет в холодильник за кастрюльками. Пахнет вкусно, он в курсе, что её квирк имеет накопительный эффект и работает тем лучше, чем сложнее состав. Объективно вкусное становится вкуснейшим, пресное отдаёт то в сладкое, то в солёное, откровенно приторное хорошеет на глазах. Наоко шуршит салфетками, соображает что-то на ужин, хотя он не просил, но хочет. Помаленьку до него доходит, как нелепо выглядит его нытье. — Как что дальше? — Оторопело мямлит он. — Я заикался до шестого класса! Не спал ночами, плакал больше чем во мне воды было! — Дальше? Есть будешь, кстати? — А? Да. Ну, дальше это. Он показывает в воздухе кружки, делает щупальце сердечком, Наоко не придаёт должного значения его кривляниям. Вообще-то Тамаки специально нагнетал драму, не для того чтоб она гремела тарелками и грела ему карри. А чтоб эффект был. Пафосный, как положено, драматический, потому что его обидели, и он обижен, да. Не все ж ему кого-то обижать. — А потом мы с Мирио начали встречаться, — продолжает он уже тише. — И вот. Живём вместе, работаем. Хотим пожениться, чтоб все официально было. Я хотел. Хочу. Наоко кивает, чтоб он не останавливался, но он замолкает. В момент его относит в тот день, когда они с отцом разом собрались и на одной машине переехали в Мусутафу, практически без вещей, Тамаки уволок материну пустую жестянку из-под крема, отец просто бежал, сам себе разбил сердце и не хуже него думал, что не заслуживает любви. А потом они с Наоко тоже начали встречаться. А до этого Тамаки начал встречаться с Мирио. И все его обиженные песни сменились на песни о любви. Он наконец просекает, к чему его ведёт Наоко. — Зачем меня родили? — В лоб выдаёт он, помолчав немного. Наоко пожимает плечами, ставит перед ним полную тарелку, нагребает себе ещё больше, онигири, мясо, салат, булки с маслом и сахаром на закусон. Ставит чайник, потому что обиды обидами, а есть охота. И родили его давно и явно не для того, чтоб он ныл и всю жизнь сожалел, маялся, трясся. Его основной род занятий. Зачем люди вообще рожают детей. Наоко сидит с почти девятимесячным пузом и всерьёз пожимает плечами. — Все ошибаются, Тамаки, — отвечает она с набитым ртом. Тема колкая и номинально доводит его до слез, но он хватает ложку, делает вид, что честный ответ его вовсе не жалит. Она действительно права, потому что иначе мама не ушла бы, а она устала и тоже ушла, тоже решила, что не хочет быть в семье и называться его матерью. Тамаки глотает это медленно, вприкуску с рисом, и вот в таком свете ему легче, когда голые факты и рациональность без эмоции. Все ошибаются, и мама ошиблась, когда собственно стала его мамой, и он тоже ошибся, когда вменил Мирио свою трусость за любовь и эгоизм за беспокойство. Это он может изменить сейчас, то есть, мог бы, если б не оставил дома телефон, на комоде рядом с сумкой Мирио. Дальше можно только смириться. — И то, что я родился, ошибка? — Всё ж отваживается он. Наоко перекладывает ему в тарелку половину яйца. — Ну типа да. А вообще правильный ответ знаешь? — Да, знаю. Не задавать такого вопроса. Ком в грудине его разваливается под карри и впрямь перестаёт казаться проблемой. Ему хватает собственных косяков, чтоб разгребать чужие, поэтому он принимает отсутствие ответа на незаданный вопрос за ответ и закрывает окошко, где-либо значок креста, либо «окей». Потому что рил окей. Потому что он хотел не простить, а потерять надежду и двинуться дальше со спокойной душой, и это долгая дорога, дольше, чем три часа и тридцать минут через полгорода. Он немного начинает понимать. — Так с кем ты там расстался? Это все, драма его рассеяна и упущена безвозвратно, Наоко в открытую улыбается над его ошалелым выражением. Он подставляет ей под руку свой чай, чтоб стало лучше, и действительно становится. — Я обидел Мирио, — спохватывается он. От этого еда не лезет ему в горло и опять хочется куда-то бежать, но Наоко тормозит его и направляет по-другому. Шоковая терапия её почему-то помогает лучше классической у Ацу-сан. Возможно, за годы практики у Фэтгама он привык к харассменту и соображает лучше, когда на него давят. Правдой в том числе. — Попросишь прощения потом. Как мозги на место встанут. — А если… — «И ни в жизнь себя не винить в том, что сделал кому-то больно», — пропевает Наоко скороговоркой. Тамаки такое изречение не слышал. Чувство, что это и не изречение вовсе, а лайфхак. — Это откуда? — Не помню. Какие-то стихи. И вроде все отвечено, все на месте, все по полочкам, чтоб доесть молча и вернуться в привычную колею, исправить косяк, извиниться, допланировать торжество до конца и жить жизнь как живётся, с тревогой за мужа и сожалениями, но Тамаки неймётся. Он откладывает ложку и лишь теперь замечает, что все-таки расплакался позорно и капает слезами на стол. Рукава его не так-то просто намочить. — Почему ты мне все это говоришь? — Потому что я не твоя мать, Тамаки. И мне не все равно. А теперь вытри нос и доедай. Нечего болтать попусту, — спокойно отвечает Наоко, и вот тут он точно б разревелся, если б уже не плакал. Наоко должна понимать и понимает его, и это прям успех, это победа. Тамаки сморкается прям за столом, прям в кухонное полотенце, тут же получает по ушам за это, съедает ещё тарелку карри, приправляя рис слезой. Все равно вкусно. Он не задаёт вопросы.***
Весь вечер они проводят в гостиной, потому что большую Тамакину комнату Наоко оккупировала ещё летом и переехала туда с отцом, и там уже приготовлена древняя коляска от кого-то с работы и обои переклеены с тёмных на бежевые. А Тамаки с Мирио ночуют в маленькой холостяцкой спаленке отца, когда приезжают вдвоём. Одному там грустно, поэтому Тамаки придавливает карри яблоком и идёт помогать. Наоко распускает малые вязаные кофты в кресле, Тамаки сидит у ее ног и сматывает пряжу в клубки. Это скучно, но делать все равно нечего. Наоко кряхтит, когда эмбрион в ней начинает бултыхаться. — Весь в тебя неугомонный, — жалуется она, стоит Тамаки поймать кулачок под ее кожей. Жутковато, словно там поспевает личинка Чужого, а не его будущий младший брат. Вообще Тамаки хотел сестру, но однако не стол заказов. — Мы с Мирио разругались, — сообщает он животу. Там начинается движение, за кулачком появляется ножка, потом две сразу, потом Наоко ойкает и отпихивает его, чтоб не вносил смуту в спокойные доселе воды. Они с отцом до сих пор даже не пытались придумать имя, а на все предложения Тамаки скрестить их имена в одно отмахиваются. Один раз Наоко пригрозила, что назовёт в его честь, если не отстанет, и он отстал. С Наоко вообще спорить себе дороже. Отец приходит в восемь и не спрашивает, какого черта он тут забыл, целует Наоко в губы, Тамаки — в лоб, и тоже вальсирует в кухню за карри. К закату Тамаки по старинке успокаивается, остро хочет домой к Мирио, потому что зря оставил его раненого в одиночестве, и это все, о чем он может думать, тысяча вещей, которые он мог бы сказать своему нерожденному брату, а он думает лишь о Мирио. Мирио должен знать, что он сожалеет, что это его сознательный выбор — сожалеть. Из руки его выпадывает клубок, катится в прихожую, прыгает с гэнкана. Он идёт за ним в надежде сбежать так же незаметно, и тут изнутри его что-то дергает. Колокольчик над калиткой во дворе тонко звенит по ветру. Он выходит скорее наитивно, нежели на звон, потому что привык доверять чутью. Чутье всегда вело его в одну сторону и тыкало носом в самое больное, но это хорошо, когда больно, это значит жить. По ту сторону калитки на тротуаре припаркована старая «Toyota Camry», и из неё кое-как вылазит Мирио. Который непрошибаемый дурак и без недели его супруг, офицер среднего ранга и бывший герой, который навсегда Лемиллион, его первая любовь, его единственная любовь. С расстегнутой сумкой, в жёлтом худи наизнанку и невыглаженных джинсах. И у него простые золотые кольца на цепочке. Тамаки молча спускается с крыльца и идёт к нему прям в тапках. Они не разговаривают. Мирио держится за грудь и слабо морщится, но раскрывает руки, чтоб тоже обнять его. У Тамаки чувство, будто они были в разлуке миллион лет, а не от силы шесть часов, будто Мирио опять сгеройничал и отыскал его на краю мира, а не по-простому сел в машину и приехал за ним к родителям. Это быт, ни тебе сказки, ни романтики. Тамаки все ж различает её в тишине, лезет пальцами в его светлый затылок, чтоб все разворошить, и возвращает себе одно из колец. Уже затерлось по краям, надо нести ювелиру на полировку. Мирио замечает, что надел худи неправильно, и усмехается. — Эх, проглядел. — Мхм. Вообще в сказках все заканчивается свадьбой, но их с Мирио история никогда на сказку не походила. На комедию — да, местами на чистый бойзлав, местами чёрный юмор. Не обошлось без крови вот, соплей, слез, бутылки лубриканта, литры санскрина. До драк пока не доходило, но Тамаки уверен, что не справится с ним даже сейчас. В сказках свадьба это конец. У них с Мирио под свадьбу все только начинается. — Я дебил. Будь моим мужем, пожалуйста, — кается Тамаки ему в шею. Мирио хмыкает. — Да, хорошо. При виде гостя номер два Наоко вновь выкатывает яства на стол.***
В ночь перед свадьбой они разъезжаются по родителям, и типа им не положено видеть друг друга. Все уже обговорено, вальс с горем пополам отрепетирован, гости созваны. Кольца у Фэтгама, потому что Киришима с Мидорией вызвались биться с ним за место шафера и благополучно провалились ему в живот. — Слушай, Киришима еще ладно, ему не привыкать, а Мидория-то, видел? Нет, рил надо было снимать! — Да видел я. Мирио до сих пор ухохатывается над этим, Тамаки невольно лыбится всякий раз, когда Мирио ухохатывается. Ничего нового, только нажитая привычка засыпать вместе, ощущение большого горячего тела под боком, тяжесть на кровати. В бывшей комнате отца этого всего нет, зато буддийские четки навешаны по углам и огарки ароматических свечей к комоду прилипли. Наоко тоже не особенный любитель наводить порядки. Тамаки устраивается поудобнее, случайно роняет телефон себе на лицо. Видеозвонок с будущим супругом становится просто звонком. — Ты куда? — Телефон упал. Он не готовил речь вообще, не собирается ничего говорить. Это ж его праздник, с какой стати ему вымучивать слова в рядок и краснеть с микрофоном в руках. Вот пусть гости и корячатся, а он будет фоткаться с красивым Мирио в смокинге и впервые в жизни не закрываться. И ещё подарок Мирио на свадьбу, бас-гитара из махагониевого дерева, спрятана в кладовке в их съёмной квартире. Копил очень долго. Они присматривают дом, но это такие далёкие перспективы, что пока туда не стоит лезть. — Не могу без тебя уснуть, — признается Мирио, даже не переключаясь со своего обычного радостного чириканья. Хотя это сантимент, в Тамакиной системе ценностей приравненный к «я очень тебя люблю». Мирио тоже волнуется, как тут не волноваться, Мирио не говорит словами, но это один из поступков, что причиняют ему любовь. Офицер среднего ранга Тогата, его будущий супруг. Ханеми пищала хуже его одноклассниц, стоило ей узнать, что жених у него полицейский. Наутро у Тамаки шикарный завтрак в виде заквиркованной Наоко яишенки с беконом, а у Наоко токсикоз и стойкое желание блистать сегодня. Она отказывается от еды, рисует себе вырвиглазно красные смоки, щедрый румянец на и без того румяные щечки, малюет свисток блеском. На все увещевания, что в храм им только к обеду, а банкет вообще вечером, Наоко отмахивается, типа гулять так гулять. Сам Тамаки наряжается просто сказочно. Мисс Хадо Неджире aka Неджире-чан, двадцатая позиция в чарте про-героев и по совместительству лучшая подруга Мирио, поиграла в кутюрье и выбрала для него классический смокинг. А для Тамаки где-то откопала раритет — шёлковое кимоно, вышивка золотыми нитями по подолу и бабочки, воа, всюду цветные бабочки, стрекозы, цветочки. Это женское кимоно, узкое в ногах, явно дорогущее, но Хадо отмалчивается, в каком из бутиков его нашла. Возможно, это вообще чье-то наследство, фамильная ценность, слишком яркое для Тамаки, слишком вычурное. Летнее, богато украшенное. Тамаки колеблется, перебирает складки не дыша, складывает обратно в коробку, вновь достаёт и примеряет. В конце концов, у него праздник, и если не сейчас, если не эта золотая красота, то когда и что. Неужто тоже смокинг в пару Мирио. Поздно уже, до церемонии не осталось времени кататься по магазинам. Тамаки гладит вышитую лилию на поясе и решительно запаковывается в кимоно сам. Ему до сих пор странно видеть себя на фоне объективно прекрасных вещей. Лицо его белое и блеклое против розовой оторочки на вороте, глаза скучные, невыразительные, а по рукавам цветёт сад и махаоны сверкают крылышками. Он пытается замазать бледность консилером, делает чуть лучше, но недостаточно торжественно, вылазит за помощью к Наоко. Наоко изхищряется, колдует ему стрелки с золотой обводкой, сочиняет румянец в тон своему, что-то там пудрит, обозначивает ему губы, чтоб он не был совсем уж молью на фото. С накрашенными ресницами ему трудно моргать, но инородное чувство проходит, стоит влезть в сандалии и туже затянуть пояс. На женщину он походит плохо, плечи массивные и высокий в отца, однако для церемонии вполне годится, Наоко довольна результатом. Он боится глянуть в зеркало. — Только улыбайся, прошу тебя! Не вот это твоё выражение вселенской скорби! — Наоко складывает ладони лодочкой — подсмотренный у отца жест — и в качестве последнего штриха сует ему жёлтую лилию в волосы. Да, точно, что с волосами делать, они так и не придумали. Решили оставить бардак как есть. С Тамаки хватает потрясения, что накрашенное лицо нельзя трогать, и ни разу у него не скорбное выражение, а так. Обычный угрюмый покерфэйс. Он пробует улыбнуться слабо, сдержанно, все ж смотрит в зеркало краем глаза, впадает в шок с того, как сильно похож на мать. На фото с их с отцом свадьбы, где она в красном кимоно, и губы её точно так же еле трогает улыбка. Годы идут, а Тамаки все ещё тяжело узнавать ее в собственных чертах. Это как потерять надежду, которую хотел потерять, а потом скучаешь, скучать по той, кого плохо помнишь. И сейчас уж тем более не время. Наоко крутится вокруг него, Мирио повысили, сегодня у них свадьба, скоро у него родится брат. Жизнь идёт своим чередом. Он выбирает эту суету, не прошлое, а настоящее, где из зеркала мама в жёлтом шелке и с лилией в волосах слабо улыбается ему. Глюк исчезает, стоит Наоко потормошить его за плечо. Он не слышал, что она спросила. — Мне нравится. Все красиво, все сочетается. Так и поеду, — невпопад отвечает он. Наоко смеётся, мол, совсем он чокнулся от волнения, что ли, предлагает поесть, пока тошнота отпустила. Они нормально так обедают лапшой с мясом и отчаливают в храм.***
Мирио потрясающий. Тамаки говорил ему неоднократно, ещё в детстве, повторяет регулярно всякий раз, как он возвращается с задания, как послужной список его растёт, как к полицейской лицензии его прибавляются знаки отличия за доблесть. Но это лирика, а настоящую причину как знаки руками пощупать нельзя. Это его умение собирать вокруг себя людей и сеять смех, это звон его голоса, шутейки из сборника или придуманные на ходу, шрамы от стен по рукам, оттенки медового блонда в висках. Строгий чёрный смокинг, запонки, волосы аккуратно зачесаны, галстук-бабочка красного цвета, весь серьёзный у алтаря, а у самого лыба наружу щемится и просвечивает сквозь пафос. Яркий над солнцем. Тамаки семенит к нему в своих сандалиях, не обращает более ни на что внимания. Мирио теперь принадлежит ему одному. Именно это он будет праздновать сегодня. Он не слышит никого, ни священника, ни Фэтгама, стеной возвышающегося за алтарем. Он не нервничает, хотя поводов предостаточно, и формально Мирио уже его муж, потому что вчера они весь день проторчали в очереди в мэрии и забрали паспорта. А сегодня так, мишура. В храме полно народу, скамьи забиты с обоих сторон, семья Мирио, Фэтгам-сан, кузины, отец с Наоко, их одноклассники со средней школы, их одноклассники с UA, Айзава-сэнсэй, Ямада-сэнсэй, Каяма-сэнсэй, Ишияма-сэнсэй, коллеги Мирио, Юмэно с женой, Ханеми с Суи, Хадо со своим женихом, Казуо. И все смотрят на них, все шумят, хоть и надо сидеть тихо, перешептываются, смеются. Тамаки смотрит только на Мирио, отдалённо припоминает, что сегодня они сочетаются законным браком и по этому поводу собрали в Экидон-кан такую толпу. Да, точно, вот и простые золотые кольца у Фэтгама на подушечке. Мирио, перед взором у него один Мирио. Мирио говорит ему «да», повторяет, что согласен быть с ним, пока смерть не разлучит. Это странная формулировка, непраздничная. Смерть разлучит. Страх смерти вообще единственный, первоочередной, Тамаки вот боится. Медленно надевает кольцо ему, не роняет даже, стоит смирно. Мирио целует его слишком рано, и все будто впервые, сад Хикари-сан поздним вечером и мокрое от слез лицо его, одеяло одно на двоих, жестянка из-под кольдкрема, щенок золотистого ретривера. Был Мирио в Мусутафу и был Тамаки в Токио, а теперь есть господа Тогаты в съёмной однушке на станции Джакка. Тамаки обнимает его за шею, трогает залаченный затылок, будто они дома, не в храме, будто наедине в саду, не среди кучи народу, не в храме на церемонии по западному обычаю. Мирио руинит весь его нарисованный румянец своей щетиной. От поцелуев он становится натурально румяный. Там же устраивают фотосессию со всей шайкой — девчонки обступают Тамаки гурьбой, все разноцветные, галдят, пищат, как птички тропические, разглядывают его кимоно. Он фоткается по очереди с Юной, с Рёко и Коей, с Руэ и Сузумэ, для мисс Хадо выделяет отдельный фотосет. Она вся в белом, жасминовый цветок. Наоко тоже тяжело карабкается к нему на возвышение, кряхтит, держится за поясницу. Мажет о него свой блеск. Тамаки в ответ тискает её, чтоб встрепать ей «пикси» и окончательно попортить мейк, и вот без неё он точно бы не собрался, без неё б не знал, что хочет свадьбу здесь. Фото с ней получаются чуть смазанные, потому что она хохочет на весь храм и аж подхрюкивает, но и Тамаки не лучше, разбавляет свой покерфэйс улыбкой. Дальше все по старому сценарию. С корабля на бал. Банкет в том же зале, что и три года назад на свадьбе отца и Наоко. У них с Мирио запланирован вальс под песню Леди Гаги, и они оба неловкие, а уж в сандалиях шибко не потанцуешь, но получается даже мило, отец разняшивается от их неуклюжих топтаний на одном месте. Туториалы на ютубе это вещь, да, но практика все ж решает. Под конец песни Тамаки просто кружится в объятьях супруга и не мешает оператору снимать. Неловкими быть нормально и в двадцать, и в сто двадцать, так ему Наоко сказала, а Наоко в свое время отплясывала только так, Тамаки уверен, что она бросилась бы плясать и сегодня, если б в ней уже не буянило дитё. Она не показывает, но по нежному зеленоватому оттенку её лица Тамаки понимает, что её опять тошнит. Отец сочувственно гладит её по плечу. В перерывах меж речами свекра, свекрови, которые Тамаки слушает вполуха, фотограф снимает их с Мирио. Ловят правильный свет, и там получается самое любимое фото — Мирио приобнимает его за спину, целует его в ухо, статный, солидный в смокинге, Тамаки слегка угоревший после танцев, с глупым влюблённым выражением, с подсунутым Хадо букетом цветов. Розовые, сиреневые, проблески яркого жёлтого, золотая лилия, чудом оставшаяся у него в волосах, относительно ровные стрелки. Фото в моменте, случайное, они не позировали, просто так встали у фона. Фотограф показывает ещё пару удачных снимков, но Тамаки уже знает, что именно будет стоять в рамке на комоде. Далее фотки переплетенных пальцев и колец, Мирио с лыбой во все тридцать два, фото с родителями, фото с Фэтгамом, подружки, сослуживцы, сэнсэи. Отдельно фото с Киришимой, ибо он такой красный и выразительный сегодня, затмевает собой всех остальных. У них с Бакуго парные костюмы, жилеты с узором из роз. Тамаки помнит историю про взрывы, хочет намеренно метнуть букетом в Киришиму, но попадает аккурат в Кою с Рёко. Так получилось, ну. Рёко делает большие глаза, смотрит на Кою, визжит, что они следующие, поднимает помятый букет как трофей охотничий. Коя вздыхает, мол, делать нечего. Юкиэ с Мивой заходятся в таком свисте, что аж Тамаки присоединяется. Среди галдежа и смеха его вдруг легонько дергают за подол. Он оборачивается. Это Айзава Эри. — Здравствуйте. — Она кланяется, поправляет подол платьица. Тамаки не видел её с третьего курса, хотя Мирио всегда навещает сэнсэя на её день рождения. Мирио неподалёку разговаривает с Мидорией и Ураракой. Бывшие дикие перваки скоро выпускаются. — Здравствуй, — мямлит Тамаки, внезапно оробев. В отношении Эри у него все ещё масса непонятных путаных чувств. С одной стороны, она удочерена Айзавой-сэнсэем и трогательно предана Мирио, называет его «Лемиллион-сан» и намерена идти в UA после средней школы. А с другой, ну. Так и не научилась контролировать свой квирк и если не научится, Мирио навсегда останется офицером, не героем. Тамаки не сказал бы, что именно из-за неё Мирио потерял свое «Проникание», потому что это были б злые слова, несправедливые, а Эри не заслуживает такой несправедливости, Эри такой же ребёнок, как он, славная девочка со взрослым бременем за плечами, Эри готова работать над собой. А Мирио герой, всегда им был, всегда будет. С квирком или без. Поэтому Тамаки вежливо кланяется ей в ответ. Айзава-сэнсэй сидит за столом с Ямадой-сэнсэем, попивает шампанское. — Вам очень идёт, — говорит Эри, показывая на кимоно, но прежде чем Тамаки успевает поблагодарить ее и окончательно смутиться, Мирио приходит ему на помощь. Сразу же сцапывает её на руки и поднимает высоко, кружит, чтоб она запищала и вцепилась ему в смокинг. Вот кто из них двоих ладит с детьми, так это Мирио. Эри умоляет поставить её обратно на пол, а сама хихикает, заливается, пытается кое-как поздравить их, пожелать чего-то там, чего всем молодожёнам желают. Тамаки в свое время желал какую-то ерунду, типа любить друг друга, вместе превозмогать невзгоды. Не понимал тогда, что не все невзгоды надо превозмогать. А теперь он старше, теперь он пожил отдельно, успел тоже порисковать собой, посидел в коридоре у палаты милого. Теперь милый его супруг. Он пожелал бы, чтоб жизнь шла своим чередом, вот. С невзгодами и ссорами, как положено, как у людей бывает, как нормально, обыденно. Эри просит сфотографироваться, стоит прямо, сложив руки перед собой, вся как куколка с бантом на голове, потом убегает к сэнсэям. К Тамаки пристаёт прибухнувший Киришима, и Тамаки даже не снимает его с себя. — Сэнпай! — Икает Киришима на ухо ему. — Пздрвляю. Ик. — Ага, спс. Больше всего ему интересно, когда и чем он успел накидаться, и как от него теперь отвязаться, но сегодня небеса точно послали много удачи. Бакуго появляется из толпы гостей вместе с Мидорией, извиняется за беспокойство и утаскивает Киришиму к столам проветриться. Ещё Тамаки жуть как любопытно, когда это Бакуго Катсуки из чумного чихуахуа стал таким вежливым юношей, но это, стало быть, дурное влияние Киришимы. Они встречаются со второго курса, тоже планируют жить вместе, может, основать свое агентство. Тамаки отворачивается и типа замечает, как Киришима украдкой посылает ему воздушные поцелуи. Вечер продолжается танцами, Тамаки принимает приглашение Хадо, Мирио отжигает то с Ханеми, то с Рёко и Коей одновременно, потому что Коя архиревнивая и никого к ней не подпускает, а она всего-то хотела потусить с бывшим одноклассником. От танцев Тамаки потеет, краснеет, голубой хвост Хадо лезет ему в лицо, липнет к губам. Хадо умудряется оттоптать ему ноги, но он смеётся, пару раз тоже приподнимает её в пируэте, раз уж она так любит летать. После банкетных блюд Наоко полегчало, и Тамаки сам предлагает ей медляк. Из-за живота она не может встать к нему вплотную, ограничивается скромной близостью, а Тамаки обнял бы её, как отец обнимает, как отец жмёт её, низкую, толстенькую, лицом в грудь себе. Мачеха. Воздержалась от речи сегодня, потому что тошнило и еле удержала обед в себе, но Тамаки и так знает, что она сказала бы. Про перемены, где остаёшься самим собой, про родники, которые вот-вот родятся на Земле и сделают Тамаки старшим братом, про бытие, оно то существует, то его нет. Про правильные вопросы и несуществующие ответы. Про то, зачем он сам родился в этом мире и прожил до этого дня. Он наконец-то знает сам. Наконец-то его ничто не тревожит. И отец, отец тоже словно позабыл свое потерянное выражение, отец танцует с Хикари-сан, галантно подаёт ей бокал шампанского, болтает с отцом Мирио. Не оглядывается, не волнуется за него, а волнение по пустякам течёт у Амаджики в крови. А Тамаки теперь Тогата. Что, собственно, значит, что пора окончательно повзрослеть. Он отпивает белое вино из бокала Наоко, морщится, но глотает. Можно попробовать кастануть виноградные лозы и сплести ей венок, если выпить больше, однако вкус не прельщает, даже когда она использует свой квирк. Наоко тихонько говорит, что гордится им, а он вообще хз, о чем она. Наверняка новая философская премудрость. И тут что-то невидимое происходит с ним. Что-то смещается, горячо отбивается у него в груди, хлещет по нервам. В один момент его охватывает жар и следом холод, тянет нитью изнутри, екает. Он следует чутью и глазами ищет Мирио среди танцующих — Мирио застыл как по стойке, сжал бокал, немигающе смотрит в сторону выхода из зала. Там стоит женщина. В тот самый один момент, как Тамаки бросает на неё взор, конкретно ничего не случается внешне, не выключается музыка, пары не перестают танцевать, разговоры по-прежнему громкие, всюду фоткаются гости, официанты разносят напитки и закуски, тамада что-то напевает в микрофон. Это только в фильмах момент сразу обрывается на сцене, и все внимание концентрируется на появившемся гг. Ничего не происходит снаружи, ничего не меняется, но для одного неподготовленного Тогаты Тамаки лично происходит столько, что прям перегруз по всем фронтам. Он ощутимо белеет под остатками румян, тут же командует себе прекратить панику и собирается воедино. Мирио начинает пробираться к нему сквозь ребят, но не успевает. Женщина не сводит с него взгляд в ответ. Она высоченная, в платье до колен и с букетом розовых гвоздик, и Тамаки стопорится, едва шагнув к ней по плитке. У нее тоже серые глаза, такое же пресное невыразительное лицо, все еще длинные чёрные волосы. Тамаки силой заставляет себя двинуться, делает вторую попытку шагнуть к ней в своих сандалиях, раз шажок, два шажок, ещё один, уже больше, затем полноценный шаг, пятый ещё длиннее, ещё увереннее, она тоже ступает к нему мелко, медленно, затем почти бросается. Они лавируют среди гостей, встречаются посреди зала, где-то меж Токио и Мусутафу, Тамаки-ребёнок и Тамаки-взрослый, круглая жестянка, письмо в засохших слезах, лес и побег, разбитое зеркало, потерянный отец. Шестерёнки пускаются в ход быстрее, сцены свапаются одна за другой, кассета мотается назад, мимо летят одиннадцать лет без неё и день, когда она ушла. Он слишком поздно вспоминает, что в кимоно не положено бегать. Женщина стоит перед ним, почти одного роста с ним, почти такие же черты лица. Он реверсится до немого малыша и вновь вспоминает, как разговаривать. — Мам? — Вопросительно мявкает он наудачу. Она выдыхает, будто тоже боялась, что он её не узнает, кивает виновато, несмело. Дальше говорить становится неудобно, она понимает это, стало быть, поэтому просто шагает к нему вплотную, чтоб только гвоздики остались меж ними, чтоб тоже тронуть его, убедиться, что он настоящий, не призрак из сна. Она обнимает его вполсилы, достаточно легко, чтоб он мог отстраниться, достаточно решительно, чтоб он ощутил тяжесть рук её на своих плечах, тепло её тонкого тела. Близость, которой он не знал и только пробует. Он не отстраняется, но первые две секунды хотел, перебарывает порыв оттолкнуть её, сдерживается, но в горле у него щипает и глаза саднит, и прикосновение её реально, это и впрямь происходит, она здесь, на его свадьбе, это действительно она, не припрятанное отцом фото, спустя столько лет, небо. Цубаки Сэгакуро, которая его мать. Она тоже ждёт, пока её оттолкнут, но этого не происходит, потому что однажды Тамаки смолчал, что хотел увидеть её, а теперь разморозился и хочет говорить, и говорить, и даже крикнул бы, объявил бы во всеуслышанье, что да, хотел, и вот наконец они встретились. Уже неважно, кто именно нашёл её и пригласил сюда без его ведома. Либо Мирио, либо Наоко, на отца можно не рассчитывать. Но она действительно здесь с ним сейчас. Запах задавленных гвоздик поднимается, затмевает собой остальные запахи, перебивает сладкий парфюм Наоко. Тамаки закрывает глаза. Там, внутри него, происходит очень много, но он никогда не светил своим внутренним миром. Даже Мирио знает о нем дозированное количество информации, Мирио читал все его письма и в курсе, что с ним было и как он это преодолел единолично, однако это лишь малая часть, песчинка в пустыне, капля в море. А тут перед ним целый океан с прибоем и вполне осязаемыми берегами, а он всю жизнь боролся с воспоминанием, он всю жизнь плевал солёный вкус и видел сон о любви. Руки его подрагивают, плохо слушаются, но он все ж поднимает их, касается её в ответ, прижимает к себе сперва тоже слабо, ведёт ладонями по спине, тыкает нос ей в плечо. Хотел оттолкнуть, отозваться эхом в старом злом письме, но это та самая разница меж Тамаки-ребенком и Тамаки-взрослым. От его одинокого детства лицом в пол до встречи с Наоко, до перемен, до большой любви, предсказанной бабочкой подалирием. Поэтому он глотает горечь и выбирает не сожалеть. Обнимает её в ответ крепко, ещё крепче, жмется щекой. Гвоздики становятся гербарием. Она пахнет садом. Не тем садом, в котором они с Мирио дурачились мелкими, бегали от собаки и в итоге влюбились друг в друга, а садом с сухими пряными травами, что-то высушенное на солнце, нагретые соцветия, кора, травы, которые в чай заваривают. Тамаки вот ни в жизнь не спутал бы чабрец с чем-нибудь, готов блевать от пустырника, любит мяту, ромашку. В этом запахе ни грамма сладости, зато столько всего, тонкие ноты, терпкие, выдержанные. Лес в полдень, глубокая ночь. Надежда, которую он хотел потерять, да как-то не вышло. Мама тоже молчит, гладит его по волосам, вынимает лилию за ухом, и Тамаки хотел, но не стал. Смыкает руки по локти на её талии, хватает дежавю. Вновь невпопад сознает, что и плакать на собственной свадьбе не принято.***
Мирио говорит, что не звал её, Наоко тоже отнекивается. Мама признается, что сама его нашла, приехала в Мусутафу, искала аккурат в мэрии, где Тамаки меняли паспорт. Видела его издалека, но не решилась подойти. С таких роялей в кустах Тамаки надо чутка оправиться, вытереть праздничные сопли с золотой обводкой, охолониться, а то многовато потрясений, поэтому Мирио оставляет все на Наоко и уводит его из зала на балкон. На свежем воздухе Тамаки легчает. Мирио в шоке не меньше него, оборачивается на неё и переглядывается с отцом. Отцу визуально худо, оно и понятно, но он держится вроде, даже разговаривает с ней. Это small talk меж когда-то женатыми людьми, которые не виделись больше десяти лет, у которых псевдовзрослый сын, у которого сегодня гей-свадьба. Small talk, в котором Тамаки до сих пор пор плавает и ориентируется плохо. Мама улыбается ему, она ощутимо постарела на вид, во всяком случае, он все это время не помнил лица её, а воображал моложе, застывшей во времени, что ли. Без сетки морщинок у глаз и серой нитки проседи у висков. Отец тоже седой. Оказывается, родители его уже старенькие. — Вы так похожи, — шепчет Мирио на ухо ему. Мама, должно быть, тоже что-то говорила в зале, только он не помнит что, занят был, держал её в руках и вспоминал, что однажды в старом доме в Токио они стояли так же, обнимали друг друга, прощались, а он-то думал, что не знает ощущение её объятия, он-то всерьёз верил, что один скучал и плакал, писал письма в коробку и сочинял обвинительные речи. Все обвинительные речи подавились враз следом за гвоздиками, а вообще-то это был его свадебный подарок. Он вытирает слезу прям рукой, хотя глаза у него были красиво накрашены, шмыгает носом. Мама повторяет жест за ним, точно так же, большим пальцем к виску и вниз, красные круги вокруг бровей, вода по припухшему носу, эмоций либо ноль, либо одна, но такая сильная, Тамаки не может смотреть прямо. Он не помнит, о чем было то письмо. — Ну да. Да, — рассеянно отвечает он. Мирио утешает его, но вообще-то ему не грустно, не больно, ему что угодно, даже по-прежнему весело, потому что в зале танцы в разгаре и старый джаз, несмешные шутки, толпа шаферов и подружек ищет его фоткаться. И он ныкается с супругом на балконе и действительно не помнит старое письмо. Зато помнит, чему научился за это время. Там надо бы написать письмо новое, ещё длиннее, с другим финалом и на бумаге получше, но он хочет говорить с ней, не молчать. Рассказывать ей обо всем, что произошло. Складывать слова в фразы и держать её за руки. Поэтому он не старается вспомнить, а улыбается ей в обратку. Это крипово, стало быть, раз краска стекает с глаз его ручьями и пальцы чёрные. Одна из гвоздик прицепилась на шёлк его кимоно. — Пойдём? Ждут же. Он отстраняется, чтоб глянуть на Мирио, и вот та точка, вот где сказки сворачиваются, а жизнь идёт дальше. С чего все началось. Был Тамаки, первый день в новой школе, был Мирио, набравшийся смелости подойти к новичку. Долгая дорога, конца-края не видно. Их правда вон сколько народу ждёт. Тамаки делает выдох. Она становится любовью, эта сильная эмоция. — Пойдём. На том кончается глава со свадьбой.