Ты, пидор

— Санёка, — тихо позвал Олег, вдруг почувствовав, как задрожал голос, — Санёка, Санечка… Витя… Санёка, наконец, подал признаки жизни — вздрогнул. Витя… Олег никогда не называл его по имени. — Ты это, — обрадованный, что получил хоть какой-то отклик, всё также дрожащим голосом продолжил Олег и вновь сел рядом на диван, — ты ж чего это… Ты чего не сказал, что у тебя день рожденья? Я бы хоть это, ну, не знаю, тортик бы тебе купил? Глупые, бессмысленные слова. Что теперь ни говори — ничто не изменит того, что случилось, что он по пьяному куражу, из минутного детского желания выпендриться перед другом сломал, растоптал чужую жизнь. А то, что Санёка такое не переживёт, — это ясно. Он сам, Олег, здоровый и сильный мужик, не пережил бы. А Санёка он вот какой — тонкий, хрупкий, такой совершенно особенный… — Да ну, — тихо, хрипло, равнодушно ответил наконец Санёка, — подумаешь. Ты работал, я работал… Зачем? Олегу стало плохо от своего бессилия. Странное чувство зарождалось где-то внутри: что-то вроде паники, когда, не умея толком плавать, вдруг попадаешь в течение и начинаешь захлёбываться. Санёка, его Санёка сидел тут на диване и в то же время был далеко-далеко. Не докричаться. Можно делать всё, что хочешь, — орать, умолять, распускать руки и просить прощенья… Да разве такое прощают? Он, Олег, точно бы не простил. «Бросай его нахер». Да, это было бы проще всего. Выгнать, закрыть дверь и постараться навсегда забыть, что был такой парень у него — Санёка. Да вообще забыть, что у него был парень. С которым они трахались, смотрели футбол (вернее, это Олег смотрел, а Санёка просто сидел рядом и терпеливо выслушивал его мнение по поводу качества игры и ориентации судей), играли в компьютер, ходили в пивнушку (как друзья, конечно). Забыть этого странного парня, который жил тут почти четыре месяца, готовил Олегу еду, убирал квартиру, бегал за пивом, когда Олегу было лень (а ему почти всегда было лень, и Санёка храбро шел в ночной супермаркет — «Ну у меня же там скидка», — отлично зная, что торчащая возле входа шпана его пооскорбляет, а то и попытается драку завязать), терпел его пьяные подколки и грубость, его иногда просто отвратительные выходки (Одна только история с антресолями чего стоит! А переодевание в женскую одежду на Новый год!), всегда прощал, говоря: «Ничего, Олежа, нормально всё», легонько, невесомо целовал в щёку возле губ, когда думал, что Олег спит, и плакал в ванной, думая, что Олег не видит… Забыть всё это и жить как раньше? Самому себе тупую башку оторвать будет проще и справедливей. — Санёка, — Олег осторожно присел рядом на диван, бережно кутая худенькое, покрытое синяками тело в одеяло, — а давай… Давай… А что ему предложить? Что он вообще любит? Сладкое вроде любит. Ещё орехи. Песню про город золотой — частенько её напевает, когда убирается. Что ещё? Ничего-то он про Санёку не знает, жил с ним — и не обращал внимания. Дебил конченый. — Может, сходим куда… А чёрт, куда ты с такими синяками теперь! — Да тоналкой замажу, — всё так же тихо и равнодушно, — после Нового Года осталась, ну и попрошу пока на выкладке товара поработать… — Какое нахрен работать! Ты давай, больничный возьми, дома посидишь! Ничего, не обеднеем! Давай, я щас… Что он щас, что он может сделать, Олег не знал. Это неприятное чувство, когда ничего не поправить — вроде как со сломанным зайчиком или случайно задавленной собакой; только хуже, во много раз хуже. Потому что именно сейчас, сидя на диване рядом с избитым, изнасилованным, смотрящим в одну точку Санёкой, Олег отчётливо понял, что не сможет уже без него. Что то, что он принимал как должное — его ласки, его улыбка, его забота, это его «Ничего, Олежа, всё хорошо», — на самом деле было любовью. Настоящей любовью, той самой, которая долго терпит, не ищет своей выгоды и так далее и так далее… То, что Олег всегда считал слащавой хренью, подписью к глупым картинкам, которые его знакомые девицы размещали у себя на страничках. Любовь для него была всегда чем-то вроде туманной перспективы: он верил в неё, но не прикидывал на себя. Как в Америку — где-то она есть, но так далеко, за горизонтом, куда не заглянешь. А любовь оказалась не сиськастой тёлкой с пафосным статусом, не девочкой-виденьем на цветущем бульваре. А вот таким вот Санёкой. А он эту любовь убил. И ничего уже не вернуть. Будь мужиком, Олег. Давай же. — Санёка, маленький мой, — заговорил Олег, соскальзывая с дивана и становясь на колени, — ну прости меня, прости, пожалуйста, пидораса тупорылого! Ну сволочь я, сука, знаю, но клянусь, честно… Теперь всё хорошо будет, я обещаю! Я больше никогда… Никому и тронуть тебя не дам, и сам не буду, если не захочешь! Ну пожалуйста, Витенька, ну скажи что-нибудь! Ты только не уходи никуда и не делай с собой ничего! Я… Ну не знаю, ну что хочешь, попроси! Хочешь, я про нас своим родакам расскажу? И друзьям? А хочешь, мы с тобой куда-нибудь отдыхать поедем? Куда ты хочешь? Ну, скажи! И Гарик тоже, я его больше не пущу, честно, ты для меня важнее. Санёка, я так виноват, прости… Санёка молчал. Так же вот и его отец плакал утром на коленях перед его матерью, просил прощения. И мать прощала, забирала из милиции заявления. «А что ж делать, — говорила она потом соседке — бьёт, да. Ну, уж какого мужа Бог послал. А что ж мне иначе с двумя детьми? Да и люблю я его. И он меня. Бьёт — значит любит». В последнее Санёка не верил. Вот он любит и не бьёт. Бьёт — потому что может. — Если в магазин пойдёшь, купи таблеток обезболивающих — я последние выпил. И эту знаешь, мазь… Постеризан форте, кажется как-то так. Или безорнил. Они вроде недорогие. Олегу снова захотелось разбежаться — и об стену. Он вспомнил, как просил прощения у его матери отец — приносил цветы, конфеты, водил её в ресторан… Но отец мать никогда не бил. У самого Олега и мысли в голове никогда не было — поднять руку на женщину. Но Санёка не женщина. И цветов ему не купишь. И такое не прощают. А что прощают? За что так часто извинялся его отец? Олег не помнил. Бесполезно. Чувство вины жгло, как будто Олег глотнул кислоты, выедало всё внутри. Он не привык просто вот так сидеть, он был человеком дела, но что можно сделать сейчас? Как это ужасно — чувствовать своё бессилие. — Да, конечно, — пробормотал Олег, поднимаясь с колен, — сейчас, хороший мой, я всё тебе куплю. А ты приляг, поспи… Хотелось уйти, словно в доме был покойник. И лучше всего — через окно. Или под первый попавшийся длинномер. «Ах ты, пидор», — ещё раз подумал Олег, поймав в маленьком зеркальце в прихожей свой полный отвращения взгляд. Завязав шнурки кроссовок, Олег выпрямился — и увидел Санёку, стоящего в дверном проёме. Он стоял совершенно обнаженный, босиком. Тёмные, пропитанные водой волосы узкими прядями падали на лицо и шею, лишь кое-где изгибаясь на кончиках. Россыпь свежих синяков по всему телу — словно кто-то хватался грязными руками за фарфор. Олег смотрел на него потрясённо, словно видел в первый раз, и понимал, что никогда не видел никого красивее, что всё, что он говорил и Гарику, и себе — о том, что ему наплевать, что всё равно кого — враньё, жалкое, трусливенькое враньё. А слова Гарика «Бросай его нахер» — чистой воды зависть. Им с Гариком всегда одно и то же нравилось. Видать, и в этом они сошлись. — Ты чего встал, а? — тихо спросил Олег, ожидая услышать всё, что угодно, — от «Вызови мне такси на вечер, я сегодня съезжаю» до самого страшного «Я тебя ненавижу». — Ты это ещё, — Санёка опёрся о косяк, — знаешь что? Купи мороженого. Обычного, пломбир. И спрайта. Я в детстве коктейль пил… Вкусный такой, захотелось вот… — Санёка, — словно ударная волна разбила сердце и осколки брызнули во все стороны, впиваясь во всё подряд, разрывая грудь, горло, выбивая из лёгких воздух, а из глаз — слёзы, — Санёка, любимый мой, прости меня, сволочь такую… Это были два шага, которые тело сделало без мозга — вот Олег стоял у двери, а вот он уже обнимает Санёку, плача и обещая что-то и клянясь, что больше никогда, никогда, никогда… На секунду Олег увидел своё отражение в Санёкиных глазах, таких больших и словно стеклянных — и дикий прилив вины и нежности затопил сознание. Целоваться с Санёкой было совсем не так, как с Гариком. С Гариком была страсть — просто дикая страсть, схватка, борьба. Санёка был нежным и неуверенным, как всегда, и немного недоверчивым, но не сопротивляющимся, а искусанные губы — очень мягкими и тёплыми. И солёный привкус слёз и крови, который они делили на двоих. — Санёка, — шептал Олег, — я такая сволочь… Такая сволочь… Такой пидорас… — Ничего, Олежа, — вздохнул Санёка, погладив щетинистую щёку, — это ничего. Я тебя всё равно люблю. Подайте на пропитание, на моих плечах два дармоеда - муж и кот. Муж ещё туда-сюда, но коту надо есть 6040214645 - яндекс-кошелёк 4874 1595 0952 4582 Газпромбанк 4255 3407 7874 4445 Восточный экспресс банк