Нельзя мне медлить доле, я должен в путь идти, Дорогу в темном поле я должен сам найти. За мною вслед тоскливо лишь тень бредет моя. В снегу ищу пытливо следов звериных я.
***
Апрель принес много сюрпризов. Приглашение в Большой театр не заставило себя ждать, и хотя Эрику пока что сулили лишь небольшие, маловыразительные роли, профессору было достаточно, чтобы гордиться. Он даже толком не помнил, на что был конкурс – а теперь вот. Григорий Аристархович его то высокопарно хвалил, то высокопарно ругал: пению не хватало эмоций, порой его голос срывался, и все, что ему оставалось делать – это неловко выслушивать замечания или поспешно извиняться. Раньше водка была верной помощницей в выведении стройных, ровных партий, но доктора строго-настрого запретили ему пить хоть что-нибудь крепче кефира. Каждый раз, проходя мимо круглосуточных магазинов, Эрик хотел зайти туда и скупить все, на что хватило бы денег… и снова оказаться в грязной палате инфекционного отделения? Нет, спасибо. Мать сказала, что соседка, выгуливающая своего бульдога каждое утро затемно, увидела его, замерзающего, в одном пиджаке и с бутылкой под боком. В семь утра его уже забрала «скорая». Эрик рассеянно, вымученно улыбнулся тогда – какая, мол, удачная прогулка, великолепная метаморфоза. Наверное, лучше было бы разбить эту бутылку о голову Лехи и перерезать осколком себе горло. Сердце характерно сжало, и Эрик сглотнул, силой – волей? – останавливая мысленный поток. Впереди репетиции, Большой театр, поклонники, элегантные старики и их молодые спутницы, костюмы, гримерные, сцена, в конце концов. Он не будет о нем думать. И вспоминать, что он тогда наговорил в переходе, тоже не будет. Чем-то таким Эрика одаривала в школе банда местных, доморощенных разбойников, будто не знавших, что девяностые уже кончились. Ты, говорили, Хуерик, нихуя в жизни не добьешься, потому что слабовольный ебанат. Ну и где они теперь, эти разбойники? Сосут грудь российской наркоторговли, закалывая себя между пальцами ног? Топчут зону в темно-синей форме? Или работают на заводе, где… Нет. - Я очень устал сегодня, - Эрик виновато улыбнулся, придумывая, как выгоднее строить дурачка. Горло действительно болело от сухости, но если ты не умеешь с этим справляться, то даже в плохой опере тебе не место, не говоря уже о театре. Ему показалось, что после больницы Григорий Аристархович стал проще к нему относиться, и хотя он промучил его еще десять минут, заставляя петь один куплет на разный манер – вскоре Эрик уже вышел из помещения, накинув на плечи куртку. Шумное метро встретило его весенней прохладой, и он позволил себе вздохнуть, глубоко набрав в прокуренные легкие запах поездов, пыли и людской спешки. По новостям передавали, что рано или поздно в метро будут играть оркестры, и Эрик находил эту идею отличной, но плохо реализуемой. Вагон, в который он зашел, быстро заполнился, и полная дама, конечно, не могла пройти мимо и не зацепить его легкий шарф, который потянул его за ней, намереваясь удушить. До Арбатской он ехал стоя, чуть ли не схватившись за сердце: нечаянное удушье откинуло Эрика назад, в холодную зиму, в бурлящую в глотке водку. Он закрывал глаза, видя надпись «Не прислоняться», а открывая, видел бешеное, выбеленное в какой-то дряни пучеглазое лицо, кричащее гадости в его адрес. Он чувствовал сбитое дыхание на своей щеке и носу, и от этого дыхание никак не хотело прийти в норму – оно моментально подхватило воспоминание и начало повторять короткие, как выстрелы, вдохи-выдохи. В старые времена он заглатывал панические атаки водкой, находя любой другой алкоголь недостаточно серьезным. Теперь, когда на крепких напитках стоит табу, страх всего подряд заглатывал его самостоятельно, и Эрик не знал, как с этим справляться. За «анестезией» к Лере он больше не пойдет. Если отношения с Пашей и раньше были натянутыми, как струна, потому что если он не репетировал очередную арию, то Паша был на сутках и наоборот, то теперь Эрик вообще решил от них отказаться. Еще в больнице, под капельницей, он понял, что ничего к нему не чувствует. Полная пустота. Нотный стан без такта. И если раньше он бы нашел в себе силы бороться со своим безразличием, то теперь он боролся с паникой. Видеть в такие моменты ревнивое лицо Паши – последнее, чего ему бы хотелось. На улицу из многолюдного метро он почти выпал. Вечер уже накрыл Москву, и кафе, бары, рестораны, торговые центры, все горело неоном, привлекая гостей, подобно тому, как фонарь привлекает ночных мотыльков. На длинной пешей стороне старого Арбата сидели уличные художники, предлагая свой труд за копейки, и у одного такого Эрик остановился, присев на малюсенький стульчик. Он попытался улыбнуться, но, увидев странный взгляд художника, поджал губы. - У вас такая тоска в глазах, - сказал он Эрику, - девушка бросила, что ли? Он моргнул. Почему, почему каждая сволочь намеревалась залезть к нему в душу? Почему каждая сволочь думала, что знает его настолько близко, что может диктовать свои правила и требовать неукоснительного их соблюдения? Единственный человек, которому он открылся достаточно за такой короткий период времени, будто специально воспользовался моментом, чтобы насрать в душу и уйти, не убрав за собой свой «перформанс». Он до сих пор чувствовал, как внутри что-то гнило и воняло – и каждая сволочь, вообразив себя охуительным психологом, пыталась залезть туда, куда их не приглашали, чтобы порыться в его, Эрика, трупе. Мать, Иван Сергеевич, Григорий Аристархович, Паша, Лера, этот мудак с карандашом – кто им вообще дал право думать, что они хоть немного о нем знают? - С вас пятьсот рублей. Эрик сунул руку в карман, нащупав купюру, и просто кинул ее в чужое лицо. Портрет он так и не забрал, хотя художник горланил «молодого человека» с целую минуту. Он шел до самого конца улицы, пройдя не одну горящую вывеску и не один памятник. За спиной осталось все: стена Цоя, украинская библиотека, старый грузинский ресторан с заоблачными ценами, лавочки, гуляющие парочки, английский акцент туристов. Голос, резанувший его хуже острейшего ножа, тоже вдруг оказался позади: - Слышь, ты кажется забыл там че-то, ебанат. Наверное, он узнал даже не голос, потому что его, собственно, не было. Он узнал интонацию, в каждом звуке которой был слышен бунт, анархия, протест. Сиплое подобие на слова заставило его медленно обернуться и замереть. Паша говорил, что его нашли под каким-то мостом, чуть ли не до смерти окоченевшего, зато в шубе. Очередное удачное стечение обстоятельств: кто-то увидел падающего с высоты человека, вызвал бригаду, что по чистой случайности находилась вблизи, и за пару часов несостоявшегося утопленника вытащили на берег. Паша гладил его по руке и говорил с искренней, как Эрику казалось, грустью: о том, что его не удалось спасти, о том, что в его крови нашли алкоголь и наркотики, о том, что, прыгая, он подписал себе смертный приговор. Паша соврал – и мир снова покачнулся, снова начал крениться в разные стороны, как корабль, попавший в шторм. Эрик почувствовал, как у него закружилась голова, как земля ушла из-под ног, как перед глазами почернело, как живот скрутило тошнотой. Массив реальности упал на него с непостижимой высоты, беспощадно раздавив. Леха был жив.