Спокойно спи

Давай же будем откровенны и скажем правду о себе. Тревоги наши вместе сложим, себе расскажем и другим, какими быть уже не можем, какими быть уже хотим. Жалеть не будем об утрате, самодовольсиво разлюбя. Завязывается характер с тревоги первой за себя.

Просыпаться в тепле чужих, нечаянных объятий было… приятно. После расставания с Пашей он плохо помнил о том, что это – сонно продирать глаза и первым делом видеть умиротворенное лицо с взъерошенными, чуть мокрыми от пота волосами, торчащими во все стороны пучком. Чужая рука, как медвежья лапа, лежала на его боку, не прижимая и не сковывая движений, но все равно согревая. Стараясь не разбудить, Эрик тихонько вынырнул из-под ладони, затем – из-под одеяла, направившись в душ. Он не хотел никак идентифицировать то, что упиралось ему в бедро; в конце концов, Леша был молодым парнем, наверное, одного с ним возраста, и вряд ли мог похвастаться популярностью у женщин… Непрошенная мысль – «зато точно мог у мужиков» - вызвала у него негромкое хихиканье. Он представил, как новоиспеченный сожитель отреагирует на такую шутку: сначала замрет с непонимающим, немножко глупым выражением лица, потом подожмет губы и пошлет в места, куда не ходят поезда. Больше Эрик к этой теме не возвращался. Завтрак он сымпровизировал сам. Любой блин у него всегда получался комом, но молоко, срок годности которого близился к критической точке, требовалось куда-то деть, поэтому неравномерно прожаренные не то шары неправильной формы, не то лохмотья быстро заполнили небольшую тарелку. Сверху, как это делалось во всех американских фильмах, он полил горку медом, крайне довольный своими кулинарными навыками. - О, еда чемпионов, - сонный, по-прежнему сиплый голос послышался из-за спины, заставляя Эрика развернуться. Он видел его однажды в таком виде – волосы действительно напоминали сбежавшего из леса ежа-альбиноса, от сна и без того пухлые губы распухли еще больше, а майка с желтым пятном посередине была более мятой, чем если бы по ней проехались трактором. - Спасибо, что все-таки не ушел на диван, - невпопад ответил он. Перед тем, как отправиться под теплые струи воды, он проверил, в каком состоянии постель на диване – и убедился, что она была нетронутой. - Ага. Они ели почти молча. Уже приступив к еде, Эрик понял, что без ста грамм его импровизированные блины-комья есть нельзя, но Леша не то, что не возражал, он еще и делал вид, что это действительно вкусно. Волны умиления, накатываемые на Эрика в такие моменты, выталкивали из него все вопросы, которые он не успел задать ему раньше. Даже представляя, как он ведет диалоги с воображаемым Лехой той зимой, он с удивлением понимал, насколько не подходящими для разговоров были те ситуации. Единственный раз, когда они нормально, да и то недолго поговорили – это когда он курил и нервничал, а Леша, такой же мятый и взъерошенный, как сегодня, проснулся и потянулся социализироваться. Кто он такой? Откуда он взялся? Почему у него нет жилья? Кто тот чертов Укроп и чем для него действительно была та продолговатая, кривая игрушка? Как он жил и почему решил, что он, Эрик, может осчастливить его за свой счет? - А документы твои где? Леша помолчал, а потом нехотя сказал: - Утонули. - А ты в школе учился? - Ну да. - А сколько тебе лет? - Девятнадцать… Или двадцать. - А… А с милицией что? Леша недовольно потянул угол губ. Судя по всему, история с «людьми в синем» тоже обдумывалась им долгое время, но, учитывая, что каким-то образом он дожил до сегодняшнего дня и даже не умер от сильной простуды (хотя покашливал и шмыгал носом до сих пор), милицейские не спешили брать его под арест. Эрик же искренне переживал, что, пока мать отсутствует, стражи порядка придут в его дом, если не сказать «ворвутся», и вытащат вора-рецидивиста за уши прямо на зону. С другой стороны, то, что он находился один в квартире, избавило бы мать от очередного приступа затяжной депрессии. А что подумают соседи? А о чем ты думал, паршивец? Представляя себе это особенно ярко, Эрик едва заметно вздрогнул; затылок прошило холодными иглами. - А че они сделают? Песика они нашли, когда этот мелкий, которому я его продал, где-то сдулся в компании нарколыг. Пришла эта баба истеричная, которая на меня заявление подала, странно посмотрела и забрала свою писульку. Я ей тихонько бусы те подсунул… Дело закрыли. Ну и все. Облегченный выдох пронесся по всей кухне, и Эрик ощутил, как его плечи отпружинили тонны напряжения. Он положил руки на стол и упал на них лицом, пряча туповатую, расслабленную улыбку. - Подожди, - Эрик приподнял голову, чуть хмуря брови. Странное осознание сбило его с ног. – Ты же сказал, что ты его потерял. - Э-э-э. - Значит, так. Он сложил ладони так, чтобы указательные пальцы едва касались друг друга. Эрик не знал, что происходило с его лицом, но видел чужое напротив – и ощущал, что все так, как нужно, потому что Леха не то устыдился, не то почувствовал себя виноватым. Рука, протянутая в его сторону, легла на чужую кисть, крепко сжимая ее. - С этого момента ты больше не врешь мне. Никогда. Ни за что. Иначе… Просто не врешь, ясно? Он изо всех сил старался быть грозным, как минимум – строгим, но и так знал, что Леша почувствовал слабину в голосе, которую он проявил под конец. Эрик ничего не мог – и не хотел – ему делать. Желание, которое билось в его висках, когда он увидел его, утопленника, на Арбате, пульсировало и сейчас – и в нем не было ни капли жестокости или принуждения. Ему снова стало неприятно от обмана, в голову полезли непрошенные мысли о том, сколько еще таких придется выслушать – но теперь уже его пальцы оказались в тисках грубого рукопожатия. - Шуберт, только не опять. Я тебя вчера еле откачал, совесть имей! Кажется, смех, которым Эрик расхохотался, не внушил Леше ни капли спокойствия. Ну и ладно, Эрик все равно не собирался соответствовать чужим ожиданиям… Несколько дней они притирались друг к другу. На второй вечер готовка Эрика до такой степени довела Лешу, что он психанул, пошел к плите сам и разбил на сковородке яичницу. Сначала он долго колупался в быстро твердеющем на масле белке, стараясь вынуть осколки скорлупы, затем, когда каждый миллиметровый кусочек был вынут, почувствовал запах гари – предполагавшийся ужин немного подгорел. И все равно, громогласно утверждал он, это лучше, чем твоя стряпня, Шуберт. Шуберт – он же Эрик – не возражал, но на утро третьего совместного дня, когда они проснулись одновременно и оправились с неловкостью после сонных объятий, в которых снова застали друг друга, Эрик предложил компромисс. Завтракали они мясной пиццей, заказанной из ближайшего ресторанчика сети пиццерий, и с тех пор вся еда была либо заказная, либо приготовленная по принципу «бросил в кастрюлю, ушел смотреть телевизор, а когда вернулся, то все готово». В целях экономии Эрик стал покупать недорогие продукты, поэтому для него стало открытием, что пельмени «Останкинские» по вкусу были не хуже, чем «Сибирские», которые мать брала по праздникам. Днем он уходил на репетиции, возвращался к вечеру, брал Лешу под руку и вел гулять по окрестностям, то и дело останавливаясь, чтобы погладить уличного кота или купить себе леденцов. Каждый день Леша говорил о том, что не может оставаться жить в чужой квартире, проявляя чудеса гордости – и каждый вечер Эрик толкал его на диван перед телевизором со словами «ну завтра пойдешь, сегодня-то чего?». - Надо тебе паспорт восстановить, - задумчиво сказал он, глядя новости. – У тебя прописка есть? - Нет. Эрик приглушил громкость телевизора и внимательно посмотрел в чужие глаза. - Это как? Следующие несколько часов показались ему пыткой, которыми потчевали нацисты советских солдат. Он вытягивал из Леши по одному слову, делая это максимально тактично, насколько ему хватало понимания в такте. За это время он смог выяснить: а) Леша был детдомовским, поэтому ни школьного аттестата, ни необходимых знаний у него не было; б) он получил паспорт в четырнадцать лет, как того требовало законодательство, но потерял его где-то год назад и с тех пор больше не видел; в) судя по всему, он еще попадал под закон о льготе для сирот в вузе, поэтому, если его подтянуть по школьной программе, он может попробовать поступить. Почему-то последний пункт вызвал в Эрике столько положительных чувств, что, мешая ложкой купленные вареники, он стал напевать что-то грандиозное, что-то, чему фоном должен быть марш или даже гимн. А вот недели, проведенные в паспортном столе, они вдвоем будут вспоминать как канцелярский ад на земле. Постоянные формы, бланки, бумажки, документы, поездки в приют, тамошние ссоры и небольшие взятки, затем снова бумажки и бланки, оплата штрафа за просрочку, фотографии, беготня… Эрик вваливался домой на нестоящих ногах. Он ощущал удовлетворение лишь когда попадал под горячий душ, затем – на кухню, к теплому ужину, после – в кровать. Закинув руки за голову и разбросав черные локоны по контрастирующей белой подушке, он спросил: - Извини за интимный вопрос, но что случилось с твоими родителями? Когда ты в приют попал? - В девяносто третьем. Их в «лихие» девяностые прибили за что-то, мне никогда не говорили, за что. Я плохо все это помню, мне пять лет было. Помню, что кто-то зашел в дом и вывел маму с папой на «разговор», а потом я их уже не видел. Эрик плохо помнил «лихо» девяностых. Его отец тогда еще был жив, прилично зарабатывал, мог оплачивать курсы вокального пения. Криминальную сводку по новостям они никогда не читали и не смотрели: отец говорил, что по телевизору все врут, а газеты телевизорам вторят. Однажды, возвращаясь домой, Эрик увидел через открытую дверь подъезда, как какая-то девушка пытается отбиться от настойчивого ухажера, но как только что-то блеснуло в приглушенной темноте старой лампочки – перестала сопротивляться. Он не придал этому никакого значения – в детском саду девочки его группы тоже мальчиков недолюбливали, ну так и что? Ему было всего девять, он не знал, от чего незнакомка отказывается. Осознание пришло сильно позже. Еще отец всячески хвалил смену власти. Свободный рынок, падение железного занавеса, заинтересованность иностранцев в холодной, русской земле, пирамида Мавроди, тех-но-ло-ги-чес-кий прог-ресс – для маленького Эрика все эти слова были непонятны и малозначимы, но если они радовали папу, значит, радовали и его. Это потом уже отец стал часто ездить в командировки, все меньше навещал их с матерью, а потом, ближе к нулевым, просто не вернулся. Девяностые же в его детских воспоминаниях были спокойными, размеренными годами: он ходил в школу, он занимался пением, учил уроки, не ввязывался в плохие компании, которые то и дело его задирали, обнимал маму и папу на ночь, и не было в его жизни никакого там лиха. До сих пор он не понимал, почему одни так ненавидят этот пост-советский период, когда России открылись врата свободы, а другие – напротив, обожествляют и стараются вернуть все так, как было. - И как же ты жил тогда? Неужели никого не нашлось, чтобы тебя к себе взять? Соседи, друзья родителей? Леша посмотрел на него так, будто Эрик завел очень скользкую, очень неприятную тему. Будто он по собственному желанию взял нож и, ради забавы, вскрыл рану, которая давно не напоминала о себе, а теперь будет болеть месяцами, пока рубцы снова не зарастут в некрасивый шрам. Будто в этом скепсисе, иронии и непонимании Эрика он увидел что-то личное, касающееся только его одного, его прошлого и возможного будущего. - Траву с землей жрал, - сказал он спокойно, но с выражением, которое не предоставляет простора для сомнений. Эрик закрыл глаза и захотел дать себе по лицу. С ноги.