Как начинается Родина

      На кино народ начал во двор подтягиваться заранее, еще задолго до заката — всем хотелось выбраться из душных палат. И лежачих тоже аккуратно выкатили, в первый ряд. Партер, так сказать. А что комары зудеть начали — так то не беда. Как сказал сосед Саши по лавке, сразу видно: тертый жизнью сибирский лесовик, - если бы такие милосердные комарики в полесских болотах кусали летом 44-го, то б только за счастье было. С кроватей его эмоционально и многоэтажно поддержали.       Впрочем, лежачим больным заранее на ближайшем пустыре нарвали метелки из травы — отмахиваться от кровососущих.       Медсестры суетились вокруг раненых, которым может стать плохо пока фильм идет или вечером лекарства принимать надо — наделяли их таблетками и бутылочками воды. Саша обратил внимание, что одну из них регулярно именуют Белочкой. А на деле она, если ему память не изменяла, - Светлана. И не сказать, чтобы девушку это прозвище радовало — тут уже такого психолога, как Белов, не обманешь. Почему Белочка? — тот же пожилой сосед просветил — фамилия Белявская.       Да-да. Знакомое дело, буквально - до соплей.       Сколько ему было тогда? Шесть, седьмой год?       Черт возьми, только сейчас внезапно понял, что тогда была по сути его первая сознательная победа в жизни.       Над своими страхами, вообще над ситуацией и отношением к ней.       Теперь, когда он старательно «возвращал себя к себе», в памяти выплывали самые неожиданные эпизоды, в подробностях, красках и эмоциях, о которых он, казалось, давно забыл.       Отца тогда направили с Путиловского в Москву на авторемонтный завод, который должен был вскоре и автомобили начать производить. Когда стало понятно, что это не временная командировка и отцу дали ордер на жилье, к нему перебралась и семья.       В итоге, из маленькой, но знакомой до каждой трещинки в стенах, комнаты в петроградском коммунальном дворе-колодце с окошком внутрь двора, семья Беловых переселилась в огромную комнату с тремя широкими окнами. Такой даже не зал, а залище - в тогдашнем Сашкином восприятии, - картонно-фанерными перегородками почти до потолка свободно делился на сашину комнату в одно окно, зал и небольшую прихожую.       Квартира была тоже коммунальной, но здесь окна глядели на улицу с высокими липами и вязами. И подоконники были такие, что Сашка в те годы на своем прекрасно устраивался поперек «по турецки» с книжками или рисовальными блокнотами в обнимку. Хоть читай или рисуй, хоть наблюдай за жизнью за окном, особенно когда на дворе дождь льет.       Мама очень быстро наладила дружеские отношения с соседками и по квартире и со всего двора. Много позже Саша докумекал, что ключевым моментом дворовой дипломатии был внос в квартиру маминого сокровища — ножной швейной машинки «Зингер». Соседки это видели, одежду и вкус «Анечки Петровночки» тоже оценили и приняли к сведению.       Саше же с его личной дипломатией повезло поначалу куда меньше. Ну да, а с каких таких заслуг, собственно?       Мальчишки и девчонки во дворе и из соседних домов приняли приезжего мальца не слишком дружелюбно. Возможно повлияло и то, что, осваиваясь в огромной Москве, с ее запутанными улочками и районами, Анна Петровна старалась и сына максимально «освоить» и везде по городу брала его с собой. Между прочим, учила застенчивого малыша обращаться к прохожим и самостоятельно спрашивать дорогу. Сашку тогда начали дразнить «маменькин хвостик», а услышав еще и фамилию — приклеили прозвище Белочка. Признаться — довольно метко. Глядя позже на свои фотографии тех лет, Саша не мог не согласиться, он был очень похож на бельчонка, вот только пушистого хвоста там остро не хватало.       И вот во дворе каждый день неслось вслед: «Бе-е-е-елочка!, а может ты де-е-евочка? Надень бантики, маменькин хвостик» и прочие варианты. Обидно было до слёз, но чтобы показать это дворовой ребятне — нет уж, дудки. Кулаками же на это отвечать — силой и ростом пока не вышел. А маме он, конечно же, не выдержал и выревелся в фартук.       Мама успокоила, что это у детворы такая проверка, как говорится «на вшивость» - есть характер или человек тряпка, ничего не стоящая. Мол, обиду во дворе не показываешь — и молодец, так держать. Вообще веди себя так, будто и не дразнят вовсе. Подразнят и перестанут. Помнится, он именно тогда взял у отца два тяжелых технических справочника и начал с ними заниматься, как с гантелями.       Где-то в те же дни мама вечером в последний рабочий день собралась в Мытищи, перешивать одной из новых московских знакомых что-то из одежды. У той была своя машинка, но руки, как выражался отец, не из того места росли. Своего Шурочку мама взяла с собой. Это была первая его дальняя поездка в окрестности Москвы, на удивление хорошо помнилась. Впрочем, это как раз и неудивительно при том, что потом он много раз с удовольствием эти два дня вспоминал.       Как приехали на пригородном поезде уже затемно — хорошо хоть на улице фонари горели, особенно запомнилось, как вокруг фонарей бабочки кружили. Пили в гостях чай с вкусными ржаными ватрушками с фруктовой патокой и потом - сладкий сон на мягкой перине.       Назавтра мама сметывала, примеряла и стрекотала машинкой, а Шурку отправили во двор, где он, лежа на пузе на дорожках, наблюдал за деловитыми жуками и муравьями на грядках и тропинках огорода, а когда ему это занятие прискучило — нашел в саду толстую палку и поскакал на ней на ближайший пустырь, сражаться с «белыми отрядами» чертополоха и прочих сорняков. Кажется, той же палкой, которая легко превратилась из верного коня в острую шашку.       Потом храброго бойца и его маму довольная новой одежкой хозяйка накормила чем-то сытным, Шурке аж спать захотелось, но пора было ехать домой.       Возвращались с вкусными грузами. Мама на тележке везла мешочек с картошкой и репой, а сыну торжественно доверила небольшой жестяной бидончик с густой сметаной. Ну конечно же, вначале дали ему попробовать этой вкуснятинки. С горбушкой хлеба и квасом. Что на свете может быть вкуснее? Особенно для вечно-голодного мальца, победившего несметные полчища зеленого и колючего неприятеля.       К железной дороге шли мимо густого леса. Березы, сосны, клены на опушках. В листве было какое-то движение. Не птицы, хотя их тоже хватало. На вопрос сына, кто же там такой скачет в ветках, мама ответила что-то вроде того: «Как кто? Это же твои собратья, шустрые, ловкие и красивые белки.» А ведь действительно, он до этого белок только на картинках видел. Вроде как в сказке «белка песенки поет, да орешки все грызет...». В Петрограде, да и в Москве старые деревья на улицах и в парках в голодное время распилили на дрова, молодые парки только подрастали — где ж там белкам жить. Да и сами белки в голодные годы как еда идут. Переловили, видать.       А тут в лесу им такое раздолье.       До поезда еще было много времени, мама предложила тихонько зайти в лес и понаблюдать. А пушистые зверьки в поисках семян, которыми питаются, то сбегали до земли, то взлетали куда-то в высь. Шура мог только завороженно бегать вслед за ними своими глазами. Хорошо хоть бидончик на землю поставил, а то бы точно уронил. Мама нашарила в сумке полупустой пакетик с семечками, то ли подосолнуха, то ли тыквы, — белки подношение оценили и сразу трое сбежали вниз. Какие они красивые, а ловкие — как акробаты в цирке шапито! Да нет, куда там тем акробатам!       Наверное у него в глазах было все написано, и удивление и восторг. Мама подытожила: «Вот видишь, того, что тебя с белками сравнивают не стыдиться надо, а гордиться этим. Кому медали, а кому — звание Белки. Тоже честь немалая! Пусть во дворе думают, что дразнятся, а ты принимай это как почетное звание.»       Это была словно новая жизнь. На улице очень кстати похолодало. Надев длинные штаны с кармашками, Саша теперь на дразнилку «Бе-е-е-елочка!» с независимым видом засовывал кулаки в карманы и, по маминому совету, дружелюбно отвечал: «Приятно познакомиться, а меня зовут Саша». А на предложения надеть бантик спокойно говорил, что белки бантики не носят, зато у них есть теплый подшерсток и длинный мех, и им даже сорокоградусные морозы не страшны, вот. Или что еще что-нибудь рассказывал о белках. С таким выражением, словно этим скромно гордится.       Эти сведения, а также многое другое о белках он добыл у старика-соседа, который до революции преподавал биологию в аграрном училище. Саша, как приехал с мамой домой, радостно к нему забежал, поделиться, каких ловких зверюшек он видел. И сразу получил короткую, но занимательную лекцию. Максим Никодимович до своих преклонных лет сохранил ясный ум и неплохую память, знал много интересного о животном и растительном мире и с удовольствием делился всем этим с любознательным соседом, потом и интересные книжки ему начал подбрасывать. Саша с ним всерьез подружился, и очень скучал, когда через несколько лет совсем состарившегося биолога внуки забрали к себе под Воронеж.       С этих пор во дворе Сашу резко перестали дразнить Белочкой. И даже начали звать играть в выбивалу, салочки и другие дворовые игры. А после того, как его отец во дворе починил мотоцикл соседу, а Саша ему вовсю помогал, подавая нужные инструменты, старшие мальчишки со двора его даже на голубятни стали брать с собой, в кварталы старых дощатых домов через несколько улиц.       Как-то Саша поинтересовался, почему его больше Белкой не зовут, он не против, белки ведь такие замечательные зверьки. Ловкие, красивые и пушистые. Так он и стал для всей округи Сашка Белка. Прозвище в детстве вспоминали даже чаще, чем саму фамилию. Однажды новая учительница со слов одноклассников даже в журнале его так записала — вот смеху было. Он же сам вместе со всеми и хохотал.       А о белках знал все, что можно было вычитать в книгах: чем питаются, где живут, как растят детенышей, какие бывают породы и окраски белок. И вообще по отношению к ним чувствовал что-то как в книжке про Маугли - «мы с тобой одной крови, ты и я». Киплинга ему, кстати, тоже Максим Никодимович подарил. Незадолго до отъезда просмотрел свои книги и многое раздавал московским друзьям и знакомым. Сашке тогда на память целая библиотека осталась.       А на фанерной стенке в Сашиной комнате висела добытая одноклассниками большая фотография белки-летяги в полете на фоне леса — её прямо в классе ребята торжественно вручили ему на десятилетие. Вот это был подарок!       И одними из первых хороших рисунков, еще даже до школы и до худкружка в Доме Пионеров, были именно белки, которых он старательно срисовывал из книжек и с фотографий в журналах.       К седьмому же классу он вытянулся и стал больше напоминать отощавшего суслика, видать поэтому прозвище постепенно отошло в историю.       Здесь же в окрестных рощах белок было не заметно. Может обстрелы и взрывы распугали, а может местные жители и расквартированные военные ставили силки и пополняли нехватку жиров в рационе, пока всех в округе не переловили. Скорее всего и то и другое.       Когда-нибудь вернутся и расплодятся, но наверное не в ближайший год. Зверью, пожалуй, сейчас в горах Швейцарии и Австрии хорошо. Столько высокопоставленных любителей охоты либо отравилось-застрелилось, либо тихо, без шума, отбыло в направлении Южной и не очень южной Америки. Теперь на этих, отбывших, уже всем миром охотиться надо. Кого-то отловили еще по дороге, в Европе, но далеко не всех. А зверям теперь самое время размножаться, пока новые «бонзы» не появились.       Тряхнуть что ли стариной, нарисовать белку, чтобы как живая была? Может и медсестру Светочку удастся убедить, что вызывать у окружающих сравнение с этим зверьком не так уж и плохо? Только поделикатней преподнести, а то еще больше может обидеться.       Ну да-да, ты сначала нарисуй, а то известное дело, шкура неубитого носорога это твоё всё.       За этими мыслями Александр не заметил, как стемнело и киномеханик уже пробовал включать свет на экран, выравнивая кадр.       Фильм же был... Ох и фильм!       Дзюбин со своим одесским колоритом конечно был не очень похож на Лешку, но эта лихая удаль... Александр крепился, стараясь не дать волю эмоциям, но видел вокруг себя, что он в том не одинок. У каждого были товарищи, которых они потеряли, оставили под холмиком со звездой, а то и вовсе — в безымянной воронке, безжалостной реке или болотной топи. И последние кадры — как же хочется верить, что такой замечательный парень остался в живых, и после госпиталя снова бил врага. Что дожил до конца войны и сможет вернуться в родную Одессу. К морю, каштанам и красивым девушкам... Но в глубине души понимаешь, что в фильме это, как говорится, красивая метафора. Такие ребята, даже умерев, не умирают.       А песни и впрямь, замечательные! Вслед за ними душа пела. Мелодию «Шаланд» Саша чуть раньше слышал возле госпиталя. В отряде, остановившемся на привал на пустыре, один из солдат наигрывал на гармонике. Песни однозначно «ушли в народ».       Эх, черт возьми, где его губная гармошка, сейчас бы «Темную ночь» на ней подобрать... Ребра уже почти не болят, можно было бы потихоньку дуть. А гармошка-то пропала в 41-м, когда его после истории с танком без сознания отправили в немецкий госпиталь. Новой гармошкой он после возвращения к Штейнглицу так и не обзавелся — несколько сменил образ, посолиднел, губная гармошка туда уже не очень вписывалась. Другими же музыкальными инструментами он не владел. Когда-то, в дворовых посиделках с ребятами, пытался бренчать на мандолине и гитаре, но попытки эти были не слишком серьезны.