Собака лает

В такси играет какая-то незамысловатая русская попса. То, что не меняется и не развивается годами. Муть типа «мы потеряли любовь среди многоэтажек» и других треков на аналогичный мотив и схожий посыл. Никакой оригинальности, никаких хороших голосов и строк, над которыми можно было бы задуматься. Мирон проводит смутные параллели. Карелин считает, что он исписался. Подразумевает, что королю пора на заслуженный отдых, раз накрыло однообразным не запоминающимся маразмом. У Мирона другое мнение, но посмотреть на себя со стороны нормально не выходит. Для этого и нужны такие Карелины, кутающиеся в несколько слоёв доставучей иронии. Мирону не пора на пенсию, ему нужен новый звук. Вдохновение, мать его, но не маниакальное на несколько ночей под веществами или выкрутасами собственного мозга без колёс. Потому что так он жрёт себя с хвоста как змея, не помирающая с голода. Он подозревает, что голова с утра болеть будет больше не с пакетного винища, а с приступа самокопания, подхлёстываемого Карелиным. «ОКСИМИРОН ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ЧТОБЫ Я ТЕБЯ ВЫЕБАЛ, ТЫ ЗНАЕШЬ ЧТО ДЕЛАТЬ. АНТИХАЙП», — очередное личное сообщение, которое приходит аккурат после релиза клипа с Маркулом. Мирон решает его проигнорировать. Пожалуй, пьянка с Карелиным была одной из самых выдающихся ошибок в его жизни. Потому что теперь эта пляска точно будет вечной. И надо бы уже его заблокировать по всем фронтам, чтобы не реагировать больше никак. Идти, мать его, своим путём. Карелин — не гуру, к которому стоит прислушиваться. Его неопределённое мнение нахуй не упало. Как и навязываемая игра в загадочки. Мирон не блокирует. Засасывающая клиническая пустота непрозрачно намекает, что биполярочка его больше не любит. Во всяком случае, без колёс, схему которых надо бы или поменять, или откорректировать. Но для этого надо прекратить заливаться алкоголем и вписать в свой плотный график поход к психиатру. Одинокую рефлексию на своей квартире Мирон вписывает. Поход ко врачу — нет. Ему кажется, что под колёсами он вообще ни хрена не напишет. И Дизастер действительно выебет его на мировом уровне так, что где-то в Питере один Карелин откусит себе локти по самое жало. Он завис, он стагнировал, он варится в собственном соку и не видит дальше собственного носа. Всё правда, всё очевидно. Треки уже не такие, вскрытие показало локализацию патологического пиздеца. Есть куда двигаться и расти над собой. Только караван опять остановился. Мирон скручивается в позу эмбриона на застеленной постели. Кажется, что лишние десять минут в одном положении позволят передохнуть, чтобы потом снова заскочить на поток. Или ещё десять, или ещё. На то и кажется — это ловушка воспалённого накатывающим депрессивным эпизодом мозга. Вечное «передохну, не сдохну, переделаю всё, что можно переделать, я же, мать вашу, стоик». Его апатия перекликается с тревожностью и самоедством на тему того, что он мог бы не лежать бревном, а действительно переделать всё, что можно. Вдохновиться, открыть глаза, поймать в своей голове такие панчи, над которыми будет орать в экстазе Америка. Но нет. Мирона выдёргивает в реальность из рефлекторного размалывания своего существования и миллиона практически инстинктивно выполняющихся дел Карелин. Новым сообщением. Присланной фотографией с самим собой на фоне магазинной витрины с неоновой надписью «all you need is here». Сначала Мирон хмурится, рассматривая изображение. А потом ловит себя на том, что сдерживает глуповатую лёгкую улыбку. Карелин — долбоёб. Плохо выбритый, закрывающий очками глаза с наверняка тёмными-тёмными кругами под ними, долбоёб. Позже к вечеру прилетает ещё одно сообщение: «МОЙ ОКСИ В ДРУГОМ ЗАМКЕ». И такое третирование кажется Мирону наименьшим из зол, преследующих его. Карелинские вбросы — как знак того, что он ещё существует и не потонул. Потому что становится ясно — если бы в его понимании с Мироном всё было уже потеряно — как с поэтом, как с эмси — он бы плюнул уже. Доходит это сквозь серую пелену, затянувшую сознание. Яркими вспышками, от которых недолго и ослепнуть. И к которым хочется, блять, тянуться. Мирон и тянется. Покупает бутылку хорошего вина, садится в такси и называет адрес. Являться без предупреждения к Карелину — та ещё затея. Но он действует на порыве, при этом не до конца уверенный в том, что поднимется на нужный этаж и нажмёт на кнопку звонка. Доезжает. Протискивается в парадную следом за какой-то поздней пенсионеркой с пластиковыми пакетами. Придерживает для неё дверь. Поднимается по лестнице медленно, чуть ли не считая ступеньки. Плохая затея, пиздец какая плохая. Но дверь не открывается, как бы он ни трезвонил. Только слышится из-за неё глухое кошачье «мяу». Карелин наверняка завис где-то на ночь. И хорошо если вернётся к утру. Хорошо, если один. Ловить его в компании какого-нибудь Фаллена или Замая не хочется совершенно. Пойдут лишние разговоры, которые в преддверии действительно важного баттла Мирону ни к чему. Он думает, что надо бы и честь знать, а не подпирать стенку у двери, которая не откроется. Но вместо этого по стенке же и съезжает. А затем достаёт бутылку вина. Штопора под рукой нет — хреново. Приходится пробку проталкивать внутрь длинным ключом. Возвращаться на свою хату ему сейчас хочется ещё меньше, чем сталкиваться с кем-то из карелинской компании. — Кукуха ты ебаная, — слышит Мирон голос Карелина. — Хули ты тут делаешь? Мирон поднимает взгляд, чуть расфокусированный. Его тут едва в сон не сморило после распития вина без закуски на пустой желудок. Так, что он даже шаги на лестничной клетке пропустил. Карелин, похоже, сам едва держится на ногах. Пошатывается, придерживаясь за стену. — Жопу отмораживаю, — отвечает Мирон. Карелин машет рукой с зажатыми в ней ключами и направляется к двери. Мирон упирается руками в грязный пол парадной, кое-как поднимается. Спина и задница ноют, ноги затекли. — Стеклотару подбери, — бросает Карелин, не оборачиваясь. Мирон послушно наклоняется, подхватывает бутылку за горлышко. В пояснице тянет, ощущения омерзительные. Да и пальцы от сидения в холодной парадной немеют. Он волочится следом за Карелиным в квартиру, содрогается от контраста подъездного холода и тёплого воздуха. Тормозит в прихожей, выбираясь из кроссовок. — Позвонить не мог? — спрашивает Карелин. — Гордость в жопе заиграла? Под ногами снова путается кошка. Карелин выдыхает, покачивает головой. А затем грубо дёргает Мирона за рукав толстовки и тащит за собой в сторону ванной. Включает воду из душа, грубо толкает его, заставляя наклониться и попасть под струю башкой. Под холодную струю. После холодной парадной. Мирон дёргается и выворачивается. — Ты охуел совсем? — орёт он. Промокает в процессе, кажется, всё. И толстовка, и джинсы, и Карелин, и кошка. Кошка выбегает из ванной первой, видимо, пожалев, что вообще сунулась. Карелин выпускает трубку душа из рук, отстраняется к раковине и начинает ржать. Мерзко и громко. Мирон выпрямляется и отфыркивается. Отсиженная на твёрдом полу задница больше не кажется серьёзной проблемой. Он быстро вылезает из вымокшей толстовки. Комкает её, кидает в Карелина в раздражённом жесте. Ржёт он. Смешно ему, блять. Придурок конченый. Животное отбитое. — Пошли, чаю тебе намутим, — говорит Карелин, наконец проржавшись. К чаю Карелин притаскивает Мирону футболку с антихайповским принтом и простые штаны на резинке. А в кружку наваливает дохрена сахара, размешивая его с отвратительно громким звуком ложки о стенки. — Нормальных футболок нет? — спрашивает Мирон. — Есть, — кивает Карелин. Но не шевелится, чтобы принести. Мирон подозревает, что ему это доставляет какое-то особое удовольствие. Мол, не идёшь обратно в андеграунд, так хоть в мерч запихну. Карелин садится напротив него, широко зевает, не прикрывая рта. — Рожа ты жидовская, — говорит он. — Я спать собирался, а не с тобой нянчиться. И хули? Чай омерзительно сладкий. Но горячий, едва разбавленный холодной водой. Прогревает изнутри получше всяких спиртосодержащих. Мирон греет руки о кружку, прихлёбывает маленькими глотками. — Короче, нахуй, — провозглашает Карелин и поднимается. — Я тебе раскладушку в комнате поставлю. Проснёшься раньше меня — покормишь Коху. Жратва вон в том шкафу. Он коротко кивает головой на шкаф. И покидает кухню, снова оставляя Мирона одного наедине с тотальной пиздецомой, творящейся в его сознании. Нормально заснуть на узкой старой раскладушке не представляется возможным. Мирон ворочается, пытаясь устроиться удобней. Кутается в оставленный Карелиным плед, словно гусеница в кокон. Слышит сонное «да ты заебал» со стороны дивана. Он выдыхает и поднимается. — Курить есть у тебя? — спрашивает Мирон тихо. Видимо, чтобы не разбудить спящую Коху, потому что Карелин-то явно не спит. — На балкон пиздуй, там есть. Мирон кивает, идёт в сторону балкона. Обнаруживает, что снаружи нет ручки. Дверь приходится аккуратно прикрывать за собой, оставляя щёлочку. Чтобы не захлопнуть случайно и не остаться закрытым на балконе до тех пор, пока Карелин не соизволит его выпустить. Он находит сигареты, отыскивает рабочую зажигалку. Закуривает и опирается на перила балкона. Смотрит на светлеющее под утро питерское небо. Только побыть в одиночестве не получается. Карелин вываливается на балкон, завернувшись в икеевский плед с головой. Рожа у него сонная и недовольная. — Сквозняк, блять, создаёшь, — ворчит он. И выдёргивает цепким движением сигарету из пальцев Мирона. Чтобы в свою очередь затянуться. — Пидорас, — резюмирует Карелин. — На раскладушке спать невозможно, — говорит Мирон. Он тянется за пачкой, но Карелин возвращает сигарету. — Бля, давай. Предложи пригласить тебя на диван. И подремать в обнимочку. Милота какая, ути-пути. Хули, рассвет уже встречаем. — Тебе не надоело? — Меня заебало. — Разница в чём? — Когда надоедает, проще положить болт. Мирон затягивается, сбрасывает пепел. Протягивает сигарету Карелину, но тот отмахивается и только плотнее кутается в плед. — Так на диван-то пригласишь? — спрашивает Мирон. Карелин фыркает. — Ну что ж, мазель Оксана, не соблаговолите ли составить компанию мне и Кохе на диване? Не разделите ли нагретое ложе? По сонной роже пробегает ухмылка. Шут, как он есть. В любой непонятной ситуации. — Ноу хомо? — с лёгким смешком в голосе спрашивает Мирон. — Отсоси, — беззлобно отзывается Карелин. И первым покидает балкон.