Сказание об Альтерне

Этим утром на одной из опушек Ланэрского леса, вблизи от непроходимых топей и болот, далеко окрест разносился стук топоров, визжание пил и треск падающих деревьев. Матросы валили лес, заготавливая древесину для починки корабля. Поваленные деревья разделывали на бревна топором, отделяя толстые сучья от хлыстов и хвороста, чтобы потом уложить штабелями и переправить по дороге, ведущей в город нагов, а оттуда уже волоком дотащить до берега. Время близилось к полудню. С каждым часом становилось все жарче, и некоторые сбросили свои рубахи, оставшись в одних штанах. Душный, липкий воздух, казалось, облеплял со всех сторон, мешая дышать. Сюда не долетали ни свежие и прохладные ветры с гор, ни соленый бриз с моря. Лишь только невыносимый смрад от болот и густые миазмы испарений царили повсюду. Солнце было уже высоко, и пот лился градом с разгоряченных и смуглых тел. Сатиго, командовавший процессом, сам работал с особым усердием, ведь ему, как капитану, больше всех хотелось, чтобы его любимое судно вновь пустилось по безбрежным волнам. И только старпома нигде не было видно. Мэтью ушел от опушки в самую чащу, чтобы глотнуть свежего воздуха, туда, где верхние ветви деревьев сплетались между собой, образовывая плотный купол, через который не пробивалось солнце. Лес здесь был куда гуще, а древесина — плотнее и лучше, поэтому старпом шел, осматриваясь по сторонам и ища самые хорошие деревья. На поясе у него висел топор, а в руках он нес длинный железный рычаг для валки деревьев. Наконец ему приглянулся старый, высокий и кряжистый дуб, что в обхвате был не меньше девяти футов. Старпом подошел к нему, придирчиво осмотрел и, как следует размахнувшись, начал подрубать дерево почти от самых корней. Плотные древесные волокна, затвердевшие от времени и пропитанные влагой, с трудом поддавались лезвию топора и усилиям старпома. Но тот продолжал упорно работать, предвкушая, как его похвалит кэп. Этого дерева точно хватит на то, чтобы залатать борта корабля. Прошло не менее получаса, и наконец зарубка на стволе стала уже достаточно глубокой, чтобы повалить дуб. Мэтью просунул клин рычага в проруб и навалился на него всем весом. Но дерево и не думало падать — оно даже не накренилось, и как Смит не пыхтел, ему не удалось ничего сделать. Раздосадованный, Мэтт уж собирался вытащить клин и подрубить ствол еще больше, но тут с удивлением заметил, что рычаг застрял. Старпом подергал основание рычага, навалился на него, пытаясь вытащить, но орудие застряло намертво. Он громко выругался и махнул рукой, раздумывая, что предпринять, как вдруг услышал за своей спиной шорох листвы и едва различимое знакомое шипение. Мэтью быстро обернулся. В нескольких шагах от него, прячась в глубокой тени, стояла Нэрэн и молча наблюдала за ним. Взгляд женщины-змеи, казалось, пронизывал насквозь. Старпом замер в смущении, не зная, что сказать. — Похоже, тебе нужна помощь, — проговорила она. — Позволь, я сделаю это. Она плавно и неспешно приблизилась к дубу, крепко ухватила обеими руками рычаг и, сделав какое-то странное, неуловимое для человеческих глаз движение, с силой дернула его на себя. Дерево жалобно затрещало, накренилось к земле и с влажным гулким хрустом медленно повалилось на траву. Старпом потерял дар речи от удивления. Это хрупкое, беззащитное на вид существо только что сделало то, что с трудом могли бы сделать несколько взрослых крепких мужчин. Где была граница их способностей? Наги были способны влиять на людей своей ментальной волей, обладали большими познаниями в медицине и врачевании, несмотря на то, что по общему уровню развития их раса всё же уступала Ксианской Империи. И вдобавок ко всему — огромная физическая сила, что была, казалось, несоразмерна с их хрупкостью и телосложением. Старпом не переставал удивляться змеиной расе. — Может, с виду и кажется, что мы слабы, но это далеко не так. Все же мы еще не до конца утратили силу и величие наших первопредков. — Спасибо… — растерянно произнес старпом. — Не стоит благодарить меня, человек. Никогда не благодари змею ни за что. Мэтью молчал, не зная, что на это ответить. Но все же, одна мысль навязчиво крутилась у него в голове, не давая покоя. — Можно я кое-что спрошу? Нэрэн кивнула. — Почему вы, чистокровные наги, постоянно прячетесь в храмах? И почему вас только трое, куда подевались все остальные? Нэрэн тяжко вздохнула. — Наша кожа и глаза не выносят яркого солнца. Мы можем покидать храмы лишь ночью, либо в пасмурные и холодные дни. И счастье господина Хиамори, что он хоть как-то приспособлен к солнцу. Наша же с хани участь — скрываться от его лучей в темноте, иначе они сожгут нам глаза, а кожа слезет клочьями, будто облитая кислотой. Это чудовищная цена, что мы заплатили за гнев, глупость и безумие ланэрн. И мы вынуждены жить с этой ношей. Дети так часто расплачиваются за грехи их родителей. А что же касается твоего второго вопроса, человек, то мы не единственные чистокровные в клане. Ты не видел остальных, потому что они избегают людей, и по причине, которую я изложила только что. Увы, все мы слишком хорошо помним, чем обычно оборачиваются для нас столкновения с вашей расой. Господин Хиамори и мы с Нэррисэ удостоили вас своим вниманием, так как мы являемся основателями клана. И мне велено наблюдать за вами со стороны. — Так вот оно что… — протянул старпом. — Ну, теперь все становится на свои места. Значит, вы, чистокровные, здесь что-то вроде элиты, правящей верхушки? — Если говорить очень упрощенно, то да. Мы Правящая Триада. Однако тебе незачем вникать во все тонкости нашего социального строя. Кроме нас, в этих землях обитает еще четыре клана. Однако обоеполых из них - лишь три, считая наш. Чистокровных нагов в них осталось меньше тысячи — по несколько сотен на три клана. Мы называем себя "цинхильду". Чистокровные. А тех полукровок, что были рождены от союза людей и нагов - "аэнруку". Старпом слушал ее с явным интересом, и продолжал бы слушать дальше, но тут рассказ нагини внезапно оборвался. — Нэррээээн… — снова послышалось из зарослей. Нэррисэ, появившаяся так же незаметно, как ее соратница, произнесла ее имя с явным презрением, растягивая гласные. — Давай, продолжай дальше в этом духе, помогай им, и поглядим, как твоя доброта к людям выйдет тебе же боком. — Ты неисправима, Нэррисэ. — Нагиня покачала головой. — Бесполезно тебя переубеждать. — Мы и так уже позволили людям слишком много! Они охотятся в наших лесах, убивают нашу дичь, рубят наши деревья… а ты еще и помогаешь им! Это просто возмутительно. — Господину Хиамори виднее, чем нам. Приказ есть приказ. Кто мы такие, чтобы обсуждать его? Раз он распорядился приютить этих людей и дать им еду и кров, значит, так тому и быть. — Кто мы такие? Мы его ближайшие подданные! Разве он не должен слушать нас? Хотя о чем это я говорю, он почему-то всегда слушает только тебя, хани, — последнюю часть фразы Нэррисэ произнесла особенно ядовито. Старпом не знал, что сказать, да и вмешиваться ему как-то не хотелось, но в то же время он понимал, что уйти сейчас будет невежливо. А змеи увлеченно спорили, будто и вовсе не замечая его. Ему было даже забавно наблюдать за их вечными препирательствами. Да и для самих нагинь, казалось, это все было веселым развлечением. — Вы так похожи друг на друга, — наконец вклинился он в разговор, — все время ходите вместе, спорите, переругиваетесь… сразу видно, что родные сестры. — Нет, — Нэррисэ взглянула на него слегка удивленно, — с чего ты взял? Старпом пожал плечами. — Нэррисэ-хани — моя названная сестра. Нас не связывает кровное родство. — А ваш господин Хиамори… он… кем вы ему приходитесь? — Мы его верные и самые близкие советники, что всегда находятся подле него. — И только? — А что тебя смущает? — ответила вопросом на вопрос Нэрэн. — Просто я думал, что… — старпом немного занервничал, — что вы его жены. На лицах обеих нагинь застыло выражение крайнего возмущения. — Что? Да как тебе вообще могло такое прийти в голову?! — Не знаю, как у вас, нагов, а в людском мире есть государства, в которых богатым и знатным сановникам разрешается иметь несколько жен. — Я говорю не об этом, — мягко произнесла Нэрэн, — если уж тебе так хочется знать, нам вообще чужды эти человеческие понятия. — В каком смысле — чужды? Нэрэн снова вздохнула и перевела взгляд на свою названную сестру. Нэррисэ начала объяснять старпому, как неразумному ребенку. — У нас нет семей, и мы никогда не вступаем в «брачные узы», как это называется у вас. Мы ни к кому не привязываемся. «Свобода и взаимоуважение превыше всего» — так гласит основной завет клана Хиамори. Наши дети подчас даже не знают, кто их родители, а иные родители никогда не видят своих детей. — Но это же безумие! — Нет, Мэтью Смит, это справедливость. Задумайся над смыслом фразы, что мне так ненавистна. «Связать себя узами брака…» — значит потерять свободу. Или может, для тебя лишение свободы является счастьем? Если бы человечество никогда не знало привязанностей, оно бы было куда более счастливым. — Что ты такое говоришь… жить без семьи, без любви, родных и близких — это, по-твоему, счастье? — Ты искажаешь мои слова, человек. Привязанность — не есть любовь, и истинной формой любви является отсутствие привязанностей. Любовь, будь то материнская, или братская, или любовь мужчины и женщины — не должна никому причинять боли и неудобств, а иначе это уже не любовь. Любить — значит отпускать человека, давать ему свободу, и не быть ни от кого зависимым. Брак — это просто условность, не более чем сделка между двумя людьми, которая обязывает их исполнять свой долг, соблюдать определенные правила, и после которой они будут всю жизнь что-то должны друг другу. Как смеешь ты ставить его на одну планку с любовью, что сама по себе является безвозмездной и бескорыстной? В любви нет никаких правил. Вспомни своих сородичей-людей: по-твоему, многие из них счастливы в браке? Да и ведь ты сам, готова поспорить, ни за что не променяешь свободу и море на домашнюю жизнь и семью. Вы извращаете само понятие любви. Все, что вами движет — это лишь жалкие привязанности, зависимости и инстинкты, которые вы с такой гордостью именуете настоящими чувствами. Материнский инстинкт — это самое непростительное, чудовищное и порочное, что только есть в людях. Чем сильнее забота матери, тем больше она убивает ребенка. Слабость и жалость развращает, а бесконтрольная опека превращается в навязчивое желание подчинить своей воле. Это недостойно человека. В итоге, многие дети становятся просто марионетками своих родителей. Да уж, недалеко вы ушли от животных… вы ищете себе пару не по любви, а для того, чтобы соответствовать мнению общества, чтобы над вами не смеялись. Вас страшит сама мысль о том, чтобы быть одинокими, быть хоть чем-то непохожими на других. Вы хвастаетесь своими партнерами, будто вещью, которая якобы поднимает ваш статус в глазах окружающих. Вы считаете право выбора изменой, а измену грехом. Живете с теми, кто вам неприятен, и не решаетесь быть с теми, кого любите, либо вовсе быть одни, если вам так угодно, так как боитесь осуждения. Какие же вы жалкие! Вы повинуетесь мелочным, пошлым и тщеславным стадным чувствам только потому, что неспособны на что-то большее! Это конец вашего развития, выше вам уже не подняться. Вот что такое безумие, Мэтью Смит. И если уж говорить о чувствах, то это вы, а не мы неспособны испытывать настоящую любовь. Смит низко опустил голову. Резкие слова нагини поразили его, как гром среди белого дня. Будто бы мало ему было сказанного Нэррисэ ранее… И зачем он вообще заговорил с нагами? Теперь казалось, что они его просто ненавидят. Хотя по сути, Нэрэн и Нэррисэ лишь объяснили ему свою точку зрения. Это было нормально, что их уклад жизни радикально отличался от присущего людям. Но в то же время, какой-то частью сознания Мэтью вынужден был признать, что змеи в чем-то правы. В груди его разлилось нехорошее, давящее чувство. Чувство, которое он давно уже не испытывал. Нэррисэ, сама того не желая, вытащила из его головы воспоминания, что он предпочел бы никогда не тревожить. — Была у меня семья, — печально произнес Мэтью. Слова давались ему с трудом. — Славная жена, и дочка-красавица… ждали младшего сына… — И что потом с ними всеми случилось? — Ребенок оказался мертворожденным. А жена после этого тяжко захворала, и ни один знахарь в деревне не мог ей помочь. Говорили, какое-то заражение крови. Так и сгорела, бедная, за два месяца. Похоронили ее на общей могиле, где покойные мать с отцом лежали. Глаза старпома заблестели от слез. Он отвернулся, чтобы не показывать нагиням свою слабость. — Твоя дочь, — напомнила Нэрэн. — Ты не сказал, что стало с ней. — Ханна-то… хорошая была девчушка, озорная, работящая, глаза мои на нее не могли нарадоваться. Да только вот и года не прошло, как забрали ее ксианские солдаты в уплату долга. Время выдалось голодное, налоги платить было нечем, и самим-то есть нечего, а тут еще и этим поборникам проклятым треть урожая отдай, — голос его дрожал от праведного гнева. — Нагрянули, как чума, и увели с собой мою девочку. С тех пор ничего о ней и не было слышно. Закончив свою исповедь, старпом снова посмотрел на змей. И на миг Смиту показалось, что на их лицах мелькнуло что-то вроде сочувствия. — То, что случилось с тобой, вовсе не настолько ужасно, как лжет тебе твое сознание. Конечно, в определенной степени это заслуживает скорби. Все мы заслуживаем скорби. Однако не стоит зацикливаться на этом, искать во всем чей-то замысел или обвинять судьбу. Семьи распадаются, люди умирают. Это естественно. Жизнь есть жизнь. Всё, что так или иначе происходит — просто происходит, и в идеале нужно воспринимать это без какой-либо оценки, просто как непрерывное течение. — И в конце концов, всегда можно найти новую семью, ту, которая будет тебе ближе к сердцу и более настоящей, чем прежняя, — попыталась утешить его Нэрэн. — К примеру, Муни — наш сын, хоть по крови он нам тоже абсолютно не родственник. Ни мы, ни он не помним, кто его настоящие родители. Хотя… «сын» — это ваше, человеческое понятие. Я пытаюсь говорить вашими словами, чтобы донести смысл. Мы ищем свои семьи по духу, а не создаем их тем порочным способом, что и вы. И неважно, действительно ли кто-то из нас родной нам по крови или нет. Мы все равны между собой. У нас нет ни «жен», ни «мужей», ни «отцов», ни «матерей», ни «сыновей», ни «дочерей». Ведь всё это — всего лишь условности, придуманные людьми, вероятно, для того, чтобы облегчить себе жизнь. Однако вы лишь усложнили ее таким способом, заковав себя в рамки, из которых не можете выйти. Вы потеряли свободу. Разделение всегда было злом. Кто-то всегда будет хуже или лучше кого-то. Однако мы свободны, потому что можем быть собой. — Когда ребенок начинает разговаривать, слышать и понимать самые элементарные вещи, это уже не младенец, которого нужно кормить своими соками и плотью, это осознанный человек, — продолжила ее мысль Нэррисэ. — Личность, на которую нужно смотреть как на равного себе, как на друга и соперника. Как на того, кто может превзойти тебя в любой момент, неважно, сколько ты знаешь и умеешь, неважно, сколько ты прожил лет. И нужно уважать его выбор, даже если он отличается от твоих идеалов. Принять таким, как есть, и отпустить, не привязывая к себе и не привязываясь к нему сам. Даже если он будет совершенно не похож на тебя и его поступки и убеждения будут идти вразрез с твоими. Ребенок и родитель, ученик и наставник должны взаимоуважать и слышать друг друга. В этом и весь смысл быть родителем. — Готова поспорить, дай человеческим родителям волю, они бы отрубили руки своим детям, жестоко наказав их потом за это, и всю жизнь кормили бы их, держа возле себя. Это рабство. — А если родители делают все возможное, чтобы ребенок жил в тепле, уюте, никогда ни в чем не нуждался и не знал даже малейших трудностей и опасностей, он может сделать родителей своими рабами. И те будут всю жизнь потакать ему. - Любое рабство омерзительно. Я ненавижу человечество. Они убили в себе человечность, и у них отныне нет никакого права называться людьми. — произнесли Нэрэн и Нэрисэ в два голоса. Эти слова стали последним гвоздем в крышке гроба душевного спокойствия Смита. Он не желал больше слушать их философские рассуждения о вечном — слишком уж бередили его разум подобные темы. Да, он и сам любил за чаркой крепкого стэрра потолковать с капитаном о жизни — но то были приятные, греющие душу разговоры, ведь они с Сатиго были закадычными друзьями. Тут же все было прямо противоположно. — Ну ладно, понял я вашу глубокую мысль. Я, пожалуй, пойду. — Мы тебя не держим, человек. Ступай к своим, раз хочешь, — ответили нагини. Старпом возвращался к остальным матросам в крайне подавленном состоянии. Жестокие слова змей с каждым днем все больше и больше повергали его в уныние. Они пошатнули его привычный мир, перевернули восприятие и исказили самую суть вещей. Они были токсичными, ядовитыми, развращающими разум, отравляющими душу. И ведь что самое интересное, люди его никогда так не задевали за живое — словам недоброжелателей и сплетников Смит и вовсе не придавал значения. Значит, нажья раса действительно имела какую-то странную власть и способность влиять на других существ. Весь оставшийся день до заката Смит был молчаливым и подавленным и предавался своим мыслям. Но вот наконец на Ланэр опустилась ночь. Долгожданная прохлада окутала лес и уставших, натрудившихся за день моряков. Пираты разожгли на опушке большой костер, расселись вокруг него на пнях и начали ужинать, петь песни и рассказывать друг другу страшные байки, услышанные в далеких странствиях. К ним присоединились и Одри с Дианой. — …и значит, спускаюсь я в трюм ночью, когда все уже уснули, а идти-то боязно! И ночь была безлунная, все небо тучами заволокло, что и не видно ни черта. Искал-искал я, кто это свистит и стонет так жутко, а оказалось, что это мелкая щель в борту, где доска отошла, ветер через нее и дул. — Хорош заливать, Билл! — засмеялись остальные пираты. — Ты, небось, перебрал тогда, вот и напридумывал небылиц. У страха-то глаза велики. — Ничего я не вру! — обиделся Хромой Билл. — И клянусь, я тогда был трезв как стекло! Матросы загалдели, перебивая друг друга, рьяно обсуждая рассказанную пиратом историю. Одни поддержали Билла и начали доказывать, что это правда, другие подняли первых на смех, и так могло продолжаться без конца. Однако капитан не разделял всеобщего веселья: сидя ближе всех к лесу, он первым почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Сатиго обернулся через плечо и, внимательно присмотревшись, увидел среди темной листвы два белых светящихся глаза. Его слегка передернуло от неприятного ощущения. Хищники в Ланэре точно не водились. А даже если и так, то пусть только попробуют напасть. Уж он-то пустит их на жаркое. Но у него было стойкое ощущение, что это совсем не животное. Уж слишком осознанным был этот взгляд. И если бы это был хищник, то он бы уже давно попытался напасть. Кэп еще раз обернулся. Существо, кем бы оно ни было, по-прежнему продолжало наблюдать за ними из тьмы. Но вдруг оно шевельнулось и тихо, практически бесшумно уползло вглубь леса, полностью скрывшись из виду. Чуткое ухо капитана уловило лишь слабый треск веток и шорох листвы. — Что там, кэп? — обеспокоенно спросил Мэтью. — Неужели никто из вас ничего не заметил? Пираты покачали головами. — Разве что ветер шумит, — отозвался Хромой Билл. — Там в кустах что-то было, — настороженно произнес Пантера. — Ждите меня здесь. Взяв из костра факел, он шагнул в лесную чащу. Но тщательный осмотр и поиски не дали ничего. Он не слышал никакого рычания, ни шипения, ни вообще каких-то звуков, которые могли издавать дикие животные. Даже следов нигде не было видно. Тот, кто наблюдал за ними из леса, как сквозь землю провалился. Капитан уж начал думать, не почудилось ли ему. Но ведь те глаза и шорох кустов были слишком реальными. Такое не могло быть порождением нездорового воображения. — Ну, что там? — нетерпеливо спросил его старпом, как только Сатиго вернулся из лесной чащи. — Ничего хорошего, — хмуро бросил старпом. — Вроде какой-то зверь. Сидел совсем бесшумно, только глаза светились, а потом уполз. Однако, что бы это ни было, нам нужно уходить отсюда, и побыстрее. — А тебе точно не почудилось? Сам посуди, ведь никто кроме тебя этого зверя не видел. Ты, верно, утомился за день, вот и мерещится всякое. — Мне не показалось, — раздраженно бросил Сатиго. — Нам все равно придется уйти. Ночью здесь станет гораздо опасней, чем днем. Он обвел взглядом всех присутствующих. И сказать по правде, матросы уже сами подумывали убраться с этого места подобру-поздорову. Теперь все они почувствовали что-то зловещее, это читалось по их лицам. Пираты поспешно собрали свои пожитки, потушили костер и покинули свое место. А несколькими часами позже, когда все матросы уже разбрелись кто куда, а Одри с Дианой мирно спали в своей комнате, Пантера подозвал старпома к себе на пару слов. — Послушай, Смит, — полушепотом начал он, — закралась мне тут одна шальная мыслишка. Наги ведь говорили, что у них в каком-то храме спрятаны свитки с письменами из Сингаллы. Так может, пробраться туда тайком, пока никто не видит? Тем более, время подходящее… — Окстись, кэп! Это же их святыня! — воскликнул Мэтью. — А ты собираешься вот так просто прийти туда и взять чужую реликвию? — Не собираюсь я ничего красть, — продолжал Сатиго. — Я лишь взгляну на них. Это ведь ради благого дела. — Да благими-то намерениями сам знаешь, куда дорога вымощена. — Странные у тебя моральные устои… неужто это змеи уже успели покопаться в твоих мозгах, а, Смит? — ехидно спросил Сатиго. Старпом поежился и нервно посмотрел в сторону. — Знаю я тебя. Всегда говоришь, что не возьмешь ничего, а сам потом обчистишь весь храм, да еще и ценности какие прихватишь, вроде золотишка или фарфоровых ваз. — Ну ладно, ладно. Как знаешь. Твоя взяла. Не буду я трогать их реликвии, так уж и быть. Ему на ум тут же пришла история, рассказанная господином Хиамори. О том, как фанатики культа напали на Нордлен и разграбили их храм. Моральные устои самого капитана были весьма сомнительны, но он решил не проникать в их запретный храм, просто чтобы не уподобляться варварам культа. Он не хотел показаться неблагодарным по отношению к тем, кто оказал ему и его команде столь радушный прием. В конце концов, он ничего не потеряет без этой реликвии. Расшифровать дневник, оказавшийся Книгой Демиургов, вполне удастся своим умом — в этом он почему-то не сомневался. Главное — найти координаты острова… А предсказания и старые басни — да и черт бы с ними. *** Тем временем жизнь в храме Хиамори размеренно шла своим чередом. Минула еще неделя с того дня, как Муни нанес визит господину Хиамори. С тех пор слуга заглядывал в покои господина гораздо чаще, и они продолжали вести свое весьма близкое и тесное общение. То, что произошло тогда, было их тайной, о которой сам Куро не спешил распространяться. Точнее, в свои планы он посвятил лишь Нэрэн — и то только в общих чертах. Но Нэррисэ, кажется, уже начала обо всем догадываться: она не могла не заметить перемены в поведении господина и слуги. — Скажи мне, Нэрэн, отчего Муни стал захаживать в покои господина так часто? — однажды спросила она свою названную сестру. — Может, дело в том, что они на самом деле более близки, чем кажется. — Но для чего ему это все, неужто ради праздного удовольствия? — Не думаю. Он никогда не предается бесцельным развлечениям. Да и вряд ли станет использовать для этого своего слугу. — Тогда зачем ему это? — Я знаю, что он хочет наследника. Наш господин бесплоден как мужчина. Но даже для того, чтобы зачать дитя, как женщина, он слишком слаб, и из-за низкого порога боли первые роды могут стать для него последними, — отвечала Нэрэн. — Клан не может остаться без своего правителя — Хиамори-сама слишком хорошо все понимает. Нэррисэ состроила одно из своих самых высокомерных выражений лица. Да, когда-то господин попытался зачать ребенка от нее и Нэрэн. Но они обе знали не хуже Хиамори, что это было бессмысленно — их семя не могло дать потомство. И то, что Хиамори обратился к полукровке, в ее глазах выглядело как предательство. — Ты что-то скрываешь от меня, Нэрэн. И к слову, лгунья из тебя никакая. — она разгневанно посмотрела на сестру. — Перестань, хани, мне ведь известно не больше, чем тебе. Я лишь пересказываю то, что поведал мне господин Хиамори. — Не желаю больше это слышать, — Нэррисэ махнула хвостом. — И так уже ясно, что тебя он любит больше чем меня. Он знал, что мне это не понравится, и потому сказал лишь тебе. — Хани, постой… — Нэрэн попыталась остановить ее, но было уж поздно: развернув кольца хвоста, Нэррисэ горделиво развернулась и молча уползла в свои покои. …С каждым днем Куро становилось всё лучше и лучше — кровь его слуги оказывала свое благотворное воздействие. Правитель чувствовал себя гораздо сильнее, чем прежде, по его венам словно разливалась новая жизнь. Одним утром Хиамори, как обычно, находился в зале приема, восседая на своем троне. Как вдруг он ощутил ужасную, нестерпимую боль внизу живота, будто бы его разрезали пополам. Он согнулся с глухим стоном, желая позвать своего слугу, но вместо слов из его груди рвались лишь тихие сдавленные стоны. Через несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, боль немного ослабла, и Куро развязал свой пояс, одной рукой скользнул под полы кимоно и провел по гениталиям. Поднеся руку к лицу, Куро увидел, что его пальцы вымазаны в крови. Не веря своим глазам, он поднял края одежды и осторожно раздвинул пальцами складки половой щели. Она была плотно закрыта толстой пленкой. Запрокинув голову, он глубоко вздохнул. Боль окончательно утихла, и он, собравшись с силами, выкрикнул имя своего слуги так громко, как только мог: — Муни… Муни! Звонкое эхо подхватило этот звук и пронесло его по просторной комнате и коридорам, и вновь повисла тишина. Но спустя пару минут издали послышались быстрые шаги, створки седзи отворились, и на пороге появился его слуга. — Вы меня звали, господин? — Муни зашел в его покои, и хоть каменное лицо его не выражало ничего, он был немного встревожен. Хиамори кивнул и продемонстрировал ему свою руку, измазанную кровью. — Муни, это свершилось… Нам с тобой удалось зачать дитя, и теперь в моем теле бьется новая жизнь, — проговорил он. Слуга внимательно смотрел на него, не зная, что сказать и как отреагировать на это. Хиамори вытер руку о лежащую на столике тряпицу и поманил его к себе. Муни послушно приблизился, и тогда Куро выхватил у него из-за пояса кинжал и резко провел лезвием по своему предплечью. На коже тут же выступила ярко-алая глубокая полоса. Правитель слегка скривился от боли. Однако его рана тут же начала затягиваться — конечно, не так быстро, как у Муни, но через какое-то время царапина перестала кровоточить и полностью покрылась коростой. — Твоя кровь все-таки подействовала, Муни, — проговорил он, снова подняв голову, — теперь я такой же, как ты… Моя теория оказалась правдивой. И я смогу выносить и родить дитя, не умерев. *** Но вот наконец настал и день отплытия. Пираты решили отчалить поутру. «Левиафан», полностью починенный, покачивался на волнах возле берега, готовый к отплытию. Еще нежаркое солнце ласкало бирюзовые прибрежные волны, подсвечивая песчаное дно. Возле берега стояло несколько шлюпок, дожидающихся путешественников. Накануне ночью яростно бушевала буря и лил не переставая дождь, и сейчас воздух благоухал прохладой, росой, ароматом цветущей вишни и сирени. И сам господин Хиамори в окружении всех своих верных слуг вышел на берег, чтобы проводить отважных путешественников, что так храбро и удачливо шли к своей цели, преодолевая все преграды. Да, Куро было за что осуждать и недолюбливать человеческую расу. Но тем не менее он не уставал восхищаться мужеством и отвагой некоторых из них. И те, с кем его свела судьба, пусть и ненадолго, вновь заставили его поверить в то, что люди еще могут измениться к лучшему. На лице Куро была маска краснокожего демона — с жутким оскалившимся лицом, черными изогнутыми рогами и торчащими клыками. Маска была сделана из красного дерева, покрыта лаком и инкрустирована золотом, и поэтому блестела под лучами солнца. На лицах Нэрэн и Нэррисэ, что стояли за его спиной чуть поодаль, были точно такие же маски, только из белого дерева. Нагини обмахивались веерами и прикрывались шелковыми расписными зонтиками от яркого солнца. И только лишь Муни не нужно было всего этого — он без последствий переносил любые ранения и увечья, его кожа была практически нечувствительна к внешним воздействиям, а уж солнце тем более не могло нанести ему никакого вреда. Одри, Диана, Сатиго и Мэтью подошли к змеям и склонились перед ними в низком поклоне. — Спасибо вам, — произнес Сатиго. — Спасибо от всей команды. За все. — Мы искренне вам благодарны за приют и помощь, — сказала Одри. — Да, хоть вы, змеи, и твердите, что не нужно вам благодарности, все равно спасибо, — добавил Мэтью. — Я лишь сделал то, что посчитал нужным. Если люди, пришедшие ко мне не со злыми намерениями, находятся в беде, то мой долг и право помочь им. — мудро ответил Хиамори. Остальные его прислужники только молчаливо наблюдали издалека. — Ну что ж, пора нам и отчаливать. — сказал капитан. — Прощайте. — Я желаю тебе и твоей команде безбедных плаваний, человек. И прошу тебя, помни мое предостережение и будь осторожен. И может, однажды вы все обретете истинный покой, — грустно произнесла Нэрэн. — Да-да, и вам того же… ну то есть, я хочу сказать, рад был с вами всеми познакомится, — снова вклинился старпом. — Хоть и вряд ли мы уж свидимся когда-нибудь. И сказать по правде, в глубине души он был несказанно рад этому обстоятельству. — Ну всё, всё, хватит, нам действительно пора. Не люблю этих слезливых и долгих прощаний. — Сатиго махнул всем рукой. — Идем. Он и остальные трое подошли к пиратам, толпившимся у берега. Матросы сели в шлюпки и, взмахнув веслами, отчалили от берега. Как только лодки подплыли к кораблю, вся команда взобралась на борт, и «Левиафан» медленно отчалил. Матросы то и дело глядели с палубы на пустынный берег Ланэра. Вскоре фигуры трех нагов и одного полукровки стали едва различимы, а затем и вовсе исчезли. Расстояние между кораблем и сушей постепенно увеличивалось, быстрый ветер полоскал черные паруса, и вскоре стали видны лишь покрытые снегом курящиеся скалы. А Куро все смотрел и смотрел вслед удаляющемуся кораблю, до тех пор, пока тот не превратился в едва заметную точку на горизонте. Он задумчиво поглаживал себя по животу, и его помыслы были не ясны никому, кроме него самого. — Скоро у клана Хиамори появится наследник, — одними губами прошептал он. — Наша судьба, наша воля, наше будущее.