Taboo

      Она продумывала детали их возможной встречи тысячи раз. Обдумывала день, час — распланировала поминутно — место и мотивы.       Последнее казалось кристально чистым. Понятным интуитивно. Гармадон был скверным человеком, а в делах мести, так особенно. Она не видела других причин появляться здесь. Конечно, теперь их на одну больше: нетронутый раздором и распрями остров, что может быть лучше, чем уничтожить эту идиллию? Конечно, на словах это куда более лакомый кусочек для его самозабвенного эго, чем какая-то женщина, попутавшая ему планы на личном фронте. Он же не может быть настолько мелочным?       Чёрт бы его драл, ему ничто не помешает заняться и тем и другим одновременно.       Комбинаций следственно-причинных связей можно придумать невесть сколько. Наименее вероятным казалось то, что он рассматривал её как потенциальную угрозу своим планам. Если кто-то здесь взаправду считает, что некогда Леди Стальной Дракон станет препятствием на его пути в разрушении этого города — может даже не утруждаться. Она не сможет встать поперёк его экспансии чисто физически, не сможет повлиять как-то существенно на происходящее, а потому обезопасить сына казалось ей задачей первостепенной и наиболее выполнимой, за рядом исключительных обстоятельств. Дальше вставал вопрос о собственной безопасности, но даже так, врать себе было бессмысленно. Отмирающее чувство долга и справедливости не позволили бы со спокойной душой наблюдать за тем, как бесчинствует насилие во главе со своим кровавым маршалом. Рано или поздно бездействие сведёт её с ума.       Думать стоило о насущном. Он издевается, запугивает, или преследует определённые цели выследить и убить её? Обо всём следовало думать в совокупности. Одно его шизофреническое, быть может, появление уже могло спровоцировать кровоизлияние в мозг, и никакая клиническая картина не смогла бы выявить предпосылки этого механизма.       Один лишь стресс на грани безумия.       Он нашёл её. Он наверняка знает, чем она занимается, где обычно ходит. Где живёт, в конце концов. Если бы он хотел убить, то ведь убил бы? Легко было сделать это ночью или вообще в любое другое время, для него её график ненормирован. Свободен как ни для кого. Быть может, ему нужно убить её прилюдно, ради шоу, явив триумф неотвратимости и неизбежности судьбы? Конечно, он бы легко справился с этим ещё неделю назад, вот только это самое шоу задаёт не она — изощрённость Гармадона потрясает воображение.       А потому он волен выжидать сколько ему заблагорассудится.       Может быть ему нужен сын?       Мало приятного было от одной только мысли. Если по факту, то кем был для него Ллойд? Можно ли сказать, что они хотя бы раз виделись, если брать во внимание недавний инцидент? По сути же они… Ладно. Пускай так. Если допускать такие мысли, испытывает ли Гармадон хоть что-то к своему чаду? А если «что-то», то что? История его рождения повидала множество противоречий. Переломных моментов на пути к его «несуществованию» было достаточно, чтобы один из них привёл к ожидаемому результату.       Чего, однако, не случилось. Оттого и вопрос стоит достаточно остро. Хочет ли он выкрасть его и воспитать какой-нибудь одной из левых рук? Генералом своей армии? Военные диктаторы имеют такую элитарную привычку: приобщать собственных детей к общему делу. Выгода — первое, что приходит на ум и не один раз, учитывая отсутствие у Гармадона привязанностей к чему-либо.       Прагматизм и холодный расчёт.       Не проще ли избавиться от потенциальной (?) угрозы, пока её сила и тот самый потенциал не стали множится с каждым годом в некоторой прогрессии?       С подобным настроем выходить на работу — издёвка над собой и нервной системой, да и бред в целом. Ей бы неделями из квартиры не выходить, ожидая его неминуемого визита, но дурные ноги понесли её в город. Возможно, дело в пробивающемся наружу сомнении об истинности увиденного. Сама работа, собственно, не ладилась и если бы не угроза оклада напополам с отголосками рационализма, то дело приняло бы несколько иной крутизны поворот. Удар по её недо-репутации в связи с потерянными отчётами был смягчён рядом обстоятельств. Пускай на руках у неё тогда была, иносказательно выражаясь языком коллеги, «какая-то фигня никому не нужная», но даже так, её это не очень оправдывало. Целая неделя потрачена впустую, грядут интенсивные отработки, пускай трудовой кодекс и воспрепятствует этому, стоит только заручиться юридической поддержкой.       Но все её мысли были заняты огромной демонической тушей, тянущей свои мерзкие лапища к ней и её сыну, и часть из них можно было заглушить лишь одной работой, каким-нибудь внезапным авралом, желательно.       Часть.       Кожа словно наждачка. Коко прекрасно помнит эти длинные ногти, разрывающие плоть на куски. Помнит дефект на левой… нижней руке в виде сросшихся мизинца и безымянного пальцев и помнит достаточно хорошо.       В конце концов она просто их помнит.       Помнит его. Помнит нагромождение мускулов, но в то же время отвратительно торчащие под кожей в ряде мест кости. Когда он спокоен, то даже немного походит на человека, но стоит только скривить лицо в какой-либо эмоции, как на это уже спокойно смотреть нельзя. Его глаза сначала кажутся налитыми кровью, что само по себе мерзко, но, присмотревшись, понимаешь ошибочность своих суждений. Они отвратительны. Ужасны до помрачения рассудка, но в чём конкретно — ответить было сложно. Это чувство исходило даже не от непонятной природы их составляющей, не от открытого вопроса как они устроены и что представляют собой с точки зрения физики и биологии, сколь от какого-то внутреннего наваждения. Предчувствия, продирающегося сквозь самые тёмные глубины человеческого подсознания.       Словно все человеческие пороки обнажаются перед тобой.       Ужасным казалось то, что этим же взглядом он мог притуплять истинно возникающие чувства и заместо них навязывать ложные, эффект был схож с гипнозом.       Ему нельзя смотреть в глаза.       Ты не знаешь, чего ждать от него. Да, она научилась читать его по эмоциям, — с натяжкой, какие-то очевидные донельзя настроения и паттерны — но его сознание, процессы в нём, какие-то умозаключения, само существование оставалось загадкой.       Игрой больного рассудка казались образы постоянно всплывающих растерзанных человеческих туш, изуродованных не оружием, нет, и даже не одними лишь руками.       Правда ли, что он жрал их — по правде говоря, это один из самых открытых вопросов, на который она никогда бы не хотела знать однозначного ответа.       Это отвратительно.       Он отвратителен.       — Здравствуй.       Её отчёты нашли.       Коко уже и не теплила надежду на подобное. Максимум, на что она могла рассчитывать, это на какую-нибудь муть, размазанную сапогами прохожих и дождем по асфальту, но никак не на хрустящую стопку, аккуратно разделённую на две части для удобства.       В помещении тут же заискрило напряжение. Выронив отсканированную, право осточертевшую ей макулатуру, она молчала.       Молчала. Ответной реакцией было лишь сердце, а точнее его безмолвие в женской груди. Коко забыла как дышать на несколько долгих, мучительно долгих секунд. Секундой более она бы просто потеряла бы сознание.       Сложно.       Слишком сложно.       Это не паника.       Не страх или отчаяние.       Это безумие.       Безумие.       Он смотрел на неё очень долго. Кажется, всю жизнь. И этого внимания было слишком много. Его было достаточно, чтобы никогда больше не чувствовать себя в безопасности от чужих глаз снова, ибо чувство это было знакомо ей.       Коко не знает, какие части мозга в её больной, напрочь отбитой голове отвечают за реакцию на объективные вещи и построение причинно-следственных связей. Ведь всё, абсолютно всё, все процессы, протекающие в пределах данной комнаты, от очевидных, уловимых визуально, вплоть до каких-то мимолётных и осознанных лишь на уровне шестых чувств, говорило о том, что напряжение в этой самой комнате вот-вот польётся через край. Что очевидно, сейчас он сжимает бумагу до болезненного ощущения в пальцах - она чувствует её на собствнных.       И это ни разу не здоровая штука.       Кажется, пора предпринять хоть какие-то действия, нарушить тишину в конце концов, но бурный поток мысли вынуждал всё внутри неё задыхаться от непонятного, точно извращённого чувства.       Она представляла эту встречу совсем иначе.       На улице, в какой-нибудь глуши, в жуткий ливень, ветер и грозу. Она, будучи вырванной из повседневной жизни, — в лёгкой блузе с коротким рукавом, юбке длиной чуть выше колена, капроне и туфлях на небольшом каблуке — посреди повсеместной слякоти и грязи. Волосы собраны в высокий хвост, некоторые пряди прилипают к лицу, как и вся одежда к телу в целом. Её взгляд метает молнии похлеще взбунтовавшейся на фоне их конфликта природы. И он — в своих неизменных одеяниях, совмещающих элементы победоносного изящества и доспехов с каким-нибудь колюще-режущим оружием в одной руке, а то и во всех четырех. Манёвренность, величие и смертоносность — всё в одном.       Следуй он здешней моде, как последовала она, — всё равно бы фантазии на большее не хватило. Она привыкла видеть его либо в доспехах, либо без них — третьего не дано.       Они должны были переговорить о чём-то, бросить парочку пафосных фраз, как в былые времена, и схлестнуться в схватке насмерть, причем во всех вариациях этого боя она видела себя на щите, но никак не с ним. Сражаться с ним в рукопашную всегда казалось безнадёжным занятием, если не безумием вовсе.       Но то она представляла, на деле вещи складывались иначе.       Они в здании редакции городской газеты. Из окна лился приятный солнечный свет. Погода тёплая и, если судить по графикам и статистикам, побывавшим в её руках около получаса назад, одна из самых благоприятных за это лето, дождей не предвидится вовсе. Коко действительно была в салатовой блузке в горошек, юбке кофейного оттенка и чёрных туфлях. Волосы разве что частично собраны в пучок и струятся по спине до поясницы* — хвосты она сейчас не делает.       В помещении из звуков только писк сканера, в столь напряжённой обстановке приравненный к тишине. Сказать, что она чувствует что-то, кроме ступора, самой себе лгать.       Он… она вообще не уверена, что всё это не предсмертный бред, но похоже в его одежде нет каких-то привычных глазу тёмных оттенков, да и кажется строго деловой в рамках данного общества: что обычно носят здешние мужчины? Пиджак там, рубашка, штаны, галстук?       Вздор, ей некогда зацикливать внимание на его одежде — её вот-вот саму разденут, судя по тому, как явственно на коже чувствуется чужой взгляд. В воздухе нет сексуального напряжения в привычном понимании, только если в обиход сексуальных практик у людей (стало быть, нормальных) не вошло раздевание других людей до мяса.       Почему-то Коко кажется, что на неё смотрят именно так, и чувство это не чувство даже и не кажется вовсе, а вполне реальное тактильное ощущение всё на той же коже. Когда на тебя смотрят так — с тебя снимают намного больше слоёв, среди которых, конечно же, может оказаться и одежда.       Пауза затягивается, а она до сих пор не может предпринять хоть что-то для смягчения обстановки — такими темпами её вот-вот сожрут прямо здесь и без всякого сопротивления как морально, так, может, и физически. Невнятно переглядываясь вот уже n-ое количество времени, в голове всё больше формировалось противоречие, а после него складывалось следующее — и в этом она была не одинока.       Не понимала.       Никак не могла понять, почему же сейчас, после стольких лет издевательств и боли, когда время измеряется не количеством лет в нём, а качеством, характеризующим их продолжительность, тягучесть и бесконечность с высоты мироощущения и восприятия; когда всё её вымученное бесконечными бессонницами и паранойями существо в попытках отгородиться от всего того дерьма, допущенного когда-то в жизнь по не менее дерьмовому стечению обстоятельств, воспринимает человека, за короткий промежуток допустившего твою личностную кончину, как-то иначе, чем однозначно и чётко.       Однозначно негативно — она не просит от себя откровений.       Ведь он допустил всё это, так почему же…       Не понимала и не могла понять.       Он наблюдал и впитывал все её эмоции, освежая в памяти любое их проявление в прошлом. Это словно листать альбом с фотографиями, как если бы он был персональным для одного конкретного человека. Такие альбомы любят и особенно сильно почитают персонажи определённого склада ума и деятельности — либо отцы, либо маньяки. Сомнительным занятием было причислять себя к первой категории, проще было согласиться: любой человек становится этаким маньяком после долгого расставания, будь тебе этот человек врагом или любовником — две стороны одной медали.       Маньяк ли Гармадон — вопрос достаточно риторический, чтобы оставить его без ответа. Очевидно, ни один здоровый ментально человек не будет смотреть на неё именно так. Коко знает, так смотреть может только он. Знает, что словами — абсолютно отвратительными и богомерзкими — он мог не то что бы глубоко ранить, а рушить человеческие жизни, не имея при себе ни оружия, ни армии.       Знает, так глубоко под кожу никто боле не забирается.       У него нет ни уважения, ни почтения к людям, какого бы статуса и положения они ни были, и даже если он выделит среди них всех её одну — он ничем не скован. Границы морали ни к чёрту, будучи, по сути, оскорблённым её поведением в разрешении относительно недавней дилеммы — его руки развязаны настолько, насколько это вообще возможно, даже если гипотетически допустить его некогда беспамятную влюблённость.       Равно как развязан его язык.       Но сейчас Гармадон был готов прожевать его до состояния бесформенной кроваво костной массы и проглотить, лишь бы не сказать чего лишнего. А желание это было велико, — кровь в жилах вскипает от преступного бездействия, даже на уровне молчания, речи как таковой — но столь же предательски в отношении самого себя он молчит.       Быть может оттого так явственно ощущается перепад температур в организме и за его пределами, нервы подобны струнам на грани своего коллапса — вот-вот лопнут. Всё кричит о том, что бездействием он доведёт себя до исступления, ведь ломка по нереализованным перверсиям имеет свойство аккумулировать свой эффект, однако он продолжает стоять на своём, считая разыгранную именно таким образом партию — лучшим из всевозможных исходов встречи.       Их общее замешательство могло бы стать предметом для исследований.       Но он продолжает при всём при этом смотреть на неё именно так — так, как, казалось бы, она никогда в своей жизни не пожелала бы, чтобы на неё смотрели.       Она не видит за всем этим человека.       Коко, будь у неё силы, легко могла бы сейчас высказать многое. В одно мгновение поднять такую шумиху, что кровь непременно потекла бы реками и плевать, что в 99, (9)% исходов кровь была бы её, — плевать — плевать, что она ненароком заберёт с собой и весь отдел на паре близлежащих этажей — плевать — она бы непременно запачкала газеты, отчёты и приятные салатовые стены — тот занавес, за которым скрывается истинная картина её душевного состояния — плевать, плевать, плевать. Весь город непременно бы узнал, кто такой Лорд Гармадон, стоит лишь обличить его «послужной список» зверств и бесчинств за пределами этого города.       Этот город заплатит за то, что когда-то впустил её на свой порог.       Проблем в понимании не возникнет, она не видит в нём человека, которого высматривала минутами (?) ранее — никто другой в здравом уме даже не попытается.       Не видит.       Совершенно.       За этим взглядом человека нет и не было вовсе.       Может ли бы так, что человеку нужен не-человек,       а не-человеку — человек?