Taboo

      Как долго они так стояли — в тишине, духоте и неопределённости?       Долго.       Достаточно, чтобы потерять счёт времени. Словно нахождение в этом офисе было обусловлено иной гравитацией или пространственно-временной аномалией — иначе объяснить двойственность времяощущения было невозможно.       Время стремительно утекает, когда смотришь ему в глаза.       В любой другой день Коко была уверена, при столь долгом зрительном контакте она бы просто сошла с ума. Обычному-то человеку порой в глаза смотреть сил нет, а что говорить про него? Даже не имея зрительного контакта они доводили её до ручки, просто периодически всплывая в подсознании и расходясь на образы по всей голове.       Утверждать что-то было сложно. Может казаться, что заместо ожидаемого эффекта её сознание на удивление не выворачивается наизнанку, но насколько вообще это суждение может быть истинной, если этот ярлык ему присваивает… она же и сама?       Если она не видит всего того ужаса за ними, насколько вообще можно утверждать, что сознание не свернулось в ленту Мёбиуса?       Прежде чем принять куда более изощрённое положение в пространстве.       В абсолютной тишине они подолгу смотрели друг на друга, но при всём том абсурде, притупляющем всякое здравомыслие, она ещё могла отслеживать некоторые изменения в обстановке и даже в его поведении. Его заинтересованность ею была очевидна с самого начала, и она достаточно быстро ударилась в крайность.       Как это бывало всегда до.       Отчёты падают к её ногам. Кажется, он уронил их осмысленно.       Точно также рушится её жизнь — она чувствует это.       Знает.       Коко не помнит, как она провела остаток дня, что делала всё это время, что с ними обоими сталось, в конце концов, хотя сам факт того, что она вполне явственно нащупывает дверную ручку сейчас, говорил о том, что она вроде как жива. Если это не пресловутые предсмертные галлюцинации. Закономерная мысль по типу: «если она здесь, то где он?», не особо её беспокоила сейчас.       Её мало что беспокоило в целом. Вернулась она домой в некоем подобии транса. Те самые два оборота были произведены на автомате. По какой-то причине оказавшись в ванной комнате, Коко невольно остановилась у зеркала. Не совсем понимая, что именно она должна увидеть в отражении, так или иначе сейчас оно стало её камнем преткновения.       В тот самый день, когда, как ей всё же кажется, они встретились вживую после двух лет расставания, когда дилемма о здравости рассудка была решена не в её пользу, констатируя лишь лёгкое помутнение ввиду продолжительного стресса, она кричала.       Чуть было не сорвала голос в истеричном припадке. Осознание всего того ужаса безвыходности ситуации — чёрт возьми она молилась на шизофрению и ещё на пару шизофазических диагнозов, лишь бы образ того злополучного дня оставался эфемерным, не имея под собой никакой материальной основы.       И тогда, когда ставка не взыграла, и он немногословно напомнил о своём существовании, ей хотелось порвать себе гортань, выдрать все волосы подчистую, поотбивать ногтевые пластины об кафель, чтобы они по инерции впились ей в пальцы — стойкое желание членовредительства было единственной путеводной звездой во мраке всепоглощающей истерии. То единственное, что отвлекало её от визуализации той сцены в офисе снова и снова, снова и снова — притупленное некогда неведомым образом чувство страха и хтонического ужаса, и сейчас оно овладевало ей в полной мере. Она вновь была там, вновь ощущала его взгляд на своей коже — он посягал на её личное пространство даже не касаясь физически.       Её сознание кричало в тот самый миг, стоило ему только перешагнуть этот порог, но крики были слышимы лишь сейчас. Весь спектр некогда приглушённых эмоций — истинных в своей природе — был её отражением на всякой отражающей поверхности в этом холодном, нелюдимом помещении.       Коко нашла свой приют не выходя из комнаты — пресловутый мутно-белый кафель принял её чуть ли не бездыханное тело с подобием распростёртых объятий. Спутанные рыжие волосы каскадом распластались по гладкой поверхности. Часть из них застилала её пустое, вымученное лицо — ничего лучше не нашлось, да и не хотелось искать.       Многие вопросы требовали нового рассмотрения.       Дни смешались, и этот день уже давно перерос в неделю.       Всё это время ей было дозволено начальством отсидеться дома — каким-то непостижимым образом Коко удалось собрать воедино остатки сообразительности и выбить больничный лист на липовых основаниях — и она не преминула воспользоваться этим. Каких-то осмысленных желаний на повестке дня не было. Думается, кроме одного — просто жить. Кажется, она ни разу не покинула квартиры за это время. Кажется, она ничего не ела всё это время.       Кажется, её рассудок резко сколлапсировал, и сейчас тело живёт по воспоминаниям тех процессов, что запечатлелись за все те годы существования. Понятие сна перестало быть релевантным — Коко не уверена, что не утратила эту способность с концами. Пара часов этакого залипания на неделе, а после спонтанные пробуждения были единственным триггером хоть какой-то активности в полуживом сознании.       Бесспорно, её выход на работу после недельного затишья был сигналом к восстановлению когнитивных способностей. Это было полуосознанное решение, и даже если дело в привычке, так или иначе она была на порядок выше инстинктов.       Руки её делали свою привычную работу спутанно, местами даже неуклюже, хоть и локально. Саму её трясло, внутренне передёргивало, в голове об черепную коробку с грохотом била кровь. Она ничего не замечала вокруг, ничего не слышала. Лишь единожды холодок, пробежавший по спине, ложно принятый за прикосновение, привёл её в чувство. Пришло понимание.       Она спятила.       Сошла с ума.       Топчется на одном месте из раза в раз, не замечая окружения, и это почему-то работает именно так. Жизнь обходит её стороной. Она сама будто выпала из потока и сейчас как рыба брыкается на земле, корчась от нехватки удобоваримого кислорода.       И нет понимания. Нет этого пресловутого осознания.       Когда, как ей кажется, сознание стало постепенно пробиваться сквозь пелену забытья — объективности некоторым вещам от этого не прибавилось. В попытках осознать, как и каким образом из её памяти выпала целая неделя, неминуемо встал вопрос: где Гармадон?       Это был вопрос на миллион, миллиард, если не больше. Вопрос, которому место в каком-нибудь юмористическом ток-шоу, но никак не в её жизни. Мгновения хватило, чтобы в очередной раз понять — она действительно жива, цела и невредима, хотя бы физически. Он будто как появился в её жизни, так и испарился в то же мгновение. Как это вообще возможно, если на секунду допустить такой исход?       Это возможно только в том случае, если это действительно всё один сплошной бред, но после того случая, который ни коим образом язык не поворачивался назвать мороком, она не была готова мириться с этой мыслью.       Это просто не может быть бредом.       Безумство ли, что позже она намеренно искала с ним встречи? Ждала, порой, когда ум стал проясняться всё больше. Искала знаки, намёки, ориентиры, в конце концов, но в стенах офиса она одна, равно как и дома.       Это ли не предел мечтаний?       Нет. Это безумие.       Потому что так не бывает.       Её не могли просто так отпустить — в охоте азарт достигается дарованием потенциальной жертве мнимого чувства свободы.       Паническая боязнь темноты не распространялась на квартиру — с самого порога видимость была оптимальной. Чувство защищённости возникало ещё до того момента, как пальцы нащупают заветный тумблер.       Мнимо — это слово преследует её везде. Поджидает из-за угла, таится, выжидая момент, когда бы ещё напомнить о себе и своей значимости в её жизни. С того самого момента, как существование человека становится осмысленным, за ней тянется этот шлейф из мнимых обещаний, клятв и ориентиров. Их верно отсекали когда-то, в то время, когда из детской размазни лепят «человека» под бдительным надзором.       Вторя, что сомнения выявляют эфемерность понятий и утверждений.       Ведь человек как ребёнок — неуклюжий, беспомощный, беззащитный перед собственной натурой. Всякий раз, когда он спотыкается, его либо пускают на самотёк, демонстрируя последствия оплошности сразу, либо ловят в полёте и ставят на ноги, поставив не иначе как перед фактом — упадёшь, и последствия будут чудовищными.       Можно быть преуспевающим в обучении. Гением среди себе подобных. Но лишь оступившись раз, осознаёшь весь ужас реалий.       Цену своей ошибке.       Коко выдохнула и включила свет.       Всё статично.       Хлопок. Два оборота ключа. Лязг металлической цепочки. Здесь должно быть что-то вроде ощущения спокойствия и безопасности, но по факту-то всё это тщетно.       Потому что мнимо.       Постояв немного у двери, так и не отходя от неё, она приглушила свет люстры (её подобия) ровно на половину.       Потому что так надо.       Она действительно не помнит, чем закончилась их встреча. Была ли она вообще. Эти странные взгляды, образы и посылы, которых нет — сценарий их встречи писал шизофреник. Нужно быть сказочным персонажем, чтобы лелеять мечту о прощении и неприкосновенности собственной персоны в её-то положении.       Безумство.       Безумство выключать свет в квартире, зная, что безопасности в помине не существует для тебя, а темнота лишь усиливает образы, напоминая человеку о его первобытном инстинкте.       Отголоски недельной апатии продолжали напоминать о себе. Вечер стремился к своему логическому завершению, а она не придумала ничего лучше, чем продолжать стоять на одном месте, непонятно чего или кого опасаясь больше: физической расправы или очередного помутнения рассудка.       Хотя очевидно, что с одним придёт второе.       Ему всё равно, с чего начинать.       В последнее время повседневная одежда давит так же сильно, как и в первые дни. А снимать её — всё равно, что отдирать вместе с кожей. Невыносимо. Ощущение наготы стало своеобразным триггером, и при спуске крючка реакция не заставляла себя долго ждать.       Всё очевидно донельзя.       В темноте зеркала не имеют смысла. Меньше соблазна исследовать, докучать себе чем-то. Единственно способность чувствовать, ощущать эти вопиющие неровности на теле, никуда не пропадает. Воображение отвечает лишь за степень прорисовки и детализации образов в голове — в полном смысле воображать не приходится.       Воспоминания свежи как никогда.       Она не совсем понимает, что нужно делать: хоть сейчас, хоть в перспективе. Ощущения контроля в помине нет — она ничем не управляет. Ни временем, ни обстоятельствами, ни собственной судьбой. Всё в руках третьих лиц. Остаётся только ждать. Строить догадки. Размышлять в полной тишине и теряться в домыслах. Представлять снова и снова одну и ту же сцену, но под разными углами.       Предчувствие держит её в страхе. Неизбежное дышит в спину. Меланхолия скребётся в подсознании.       Коко распустила волосы. Руки совсем холодные, оттого пальцы тонкие, будто хрупкие. Вместе с ними черты лица, проступающие под кончиками этих самых пальцев — такие же грубые и тонкие, стекловидные. От размышлений — абсолютно бесцельных и бессмысленных по сути — её отвлёк источник света, постепенно ускользающий из виду. Она следит за его траекторией, будто за этим действием стоит нечто большее, чем просто любопытство.       В мегаполисе с этим проблемы, но конкретно её дом проблема с естественным освещением обогнула. Тишина, неприметность, отстранённость от крупных центров — словно кусок спального района вырезали и поместили посреди бурно-развивающегося города. Не самая шумная его часть, однако здесь всё равно не так людно, детей не встречалось, и квартиры отдают по заниженной цене или по соц-программе — пока другие жертвуют спокойствием в угоду удобства перемещения по центру, это был оптимальный вариант для человека с низкой социальной активностью.       Её квартира в этом доме находится на большей высоте, чем последний этаж дома напротив и аккурат других домов далее по прямой. Можно было бы отчётливо проследить траекторию, по которой светило постепенно исчезает с горизонта.       Было бы.       Глаза упрямо пытались зацепиться за солнце, как за основной источник света, но это стремление было в сути своей абсолютно бессмысленным, и сам факт его наличия обличал некоторое нездоровое отклонение в работе мозга.       Ведь хорошо известно, что окна в её квартире выходят на восток.       Поэтому только небо. Оранжевое, безоблачное, медленно затухающее и постепенно уступающее черноте.       Она не в силах оторваться. На горизонте догорают горы и ветряки, переливаясь тёплым спектром оранжевого. Металл кое-где бликует. Пятна света путались в волосах, преломлялись на радужке и мягко обволакивали лицо.       Тепло.       И всё же постепенно уступая холоду надвигающейся ночи.       Она ближе. И уже даже не стоит — сидит. Кожа постепенно прогревалась, отчего на ней проступало лёгкое раздражение. Зрелище за окном ввергало в благоговейный трепет? Ступор, скорее.       Была в этом всём некая аллегория.       Вселенная рассудила по-идиотски, она уверена. Скорее даже отыгралась. Когда вокруг всё сплошь как смоль чёрное и нелюдимое, она — как сигнальный маяк — всегда привлекала к себе нежелательное внимание в заинтересованных взглядах. Работорговцы всегда плакали по её скальпу. В городе ситуация обстояла несколько иначе, разнообразие цветовой палитры порой вызывало у неё смешанные чувства, а порой даже изумление.       Когда-то собственный цвет волос казался ей извращением, но увиденное здесь, сплошь и рядом, — вот она.       Дикость?       Глупости, если бы только хоть что-то из этого имело смысл.       Простые людские пристрастия — бессмысленные и необоснованные ничем, кроме эгоистического «я» — всегда были и, похоже, будут бесконечно далеки от неё. И судить их — не ей.       Не ей тыкать в людей пальцами, кричать, вмиг срывая голосовые связки, захлёбываясь собственной кровью от надрыва, будь то даже не детская забава, — конечно нет, — а самая ужасающая несправедливость на всём запятнанном свете, пробивающаяся сквозь все мыслимые и немыслимые доселе барьеры этики и морали.       У таких, как она, нет права вершить судьбы.       Лимит исчерпан. Лозунги стихли. Огонь мнимой свободы от метафорической тьмы при всём его красноречивом описании погас так же просто, как фитиль свечи лёгким движением двух пальцев. И как послевкусие на чёрствой коже — несходящий след копоти, пульсация прожжённого нерва и шрам, вместо мимолётного пустяка. Весь её удел сейчас — немое созерцание мерно перетекающих процессов, навроде стыка между светом и тьмой, теплом и холодом — днём и ночью. Удел ныне бессмысленный и беспощадный, ведь эти незыблемые вещи способы заинтересовать лишь с эстетической точки зрения, а всё её существование лишено прекрасного.       И это факт.       Как легко мысли о закате на кончиках волос перебрались в самые корни.       Она наблюдает за тем, чего нет, долгие часы, а эффект казался подобным тысячи солнц — стоит моргнуть, и скулы очерчивает влага, постепенно стекая к щекам по нагретой коже, ведь роговицу вот-вот выжжет.       Это не слёзы, ибо силы остаются лишь на рефлексы и то безусловные.       На всё остальное есть ненависть: привкус зубной боли на языке, судорожное сокращение мышц лица, неутолимый жар, шумное, сбивчивое дыхание, яростный взрыв окситоцина и кипящий адреналин там, где должна проистекать кровь, но никак не слёзы.       Незримое солнце догорало, небо тускнело. Она продолжает сидеть у окна, и чувство обреченности всё также застилает разум. Спокойствие её внешне никогда не сможет передать беспокойства внутреннего. От кого прятать своё безумие? От себя? Ведь только если дать себе свободу в полном ощущении, восприятии ситуации, отражении реальности, в которой существуешь, проекция будет нести стихийный характер.       Слишком много по привычке приходится держать здесь, а не там.       Она не может признаться себе в том, что видит размыто. Что весь ее кругозор заканчивается на физической природе объекта, как например, очевидной грани между тьмой и светом при закате. Она не может признаться себе, что отсутствие солнца угнетает. Что окружение под натиском образов и ограничений давит на мозг не хуже сотен атмосфер.       Что она зависима от этих образов.       Руки холодные.       С осознанием темноты, что опустилась на город вот уже несколько часов, спектр ощущений резко накренился вбок, отчего наплыв чувств был подобен волне. Кончики пальцев немели от холода — градус тепла в комнате резко снизился. Быть может, в теле, а не помещении, и переохлаждение организма вот-вот даст о себе знать как-то иначе, существеннее, но у неё нет ни сил, ни времени копаться в своих ощущениях — они и сами рады откопать в ней что-то.       Что-то, чему лучше оставаться всегда внутри.       Судорожно выдыхая, она рефлекторно трёт ладони, как если бы хотела получить немного тепла, а после не знает, куда их пристроить. Их немного трясёт, как унять эту дрожь она не знает — тело, в последнее время, мало в чём её понимает. Они как будто хотят разного, будто их даже не двое, а трое — тело, мозг, и она. И хотя последние два пункта должны быть целым, Коко не уверена, что за время явно прогрессирующего расстройства в ней всё не развалилось на самостоятельные части.       Оттого тянет её во все стороны одновременно.       Коко находит опору в коленях. Ладони то и дело блуждают по телу, преимущественно по шее и всему, что выше — их некуда пристроить. Она старается сконцентрироваться, собраться с мыслями, но всё, на что её в конце концов хватает, так это на сухое «о боже». Привычкой с недавнего времени стало скрывать лицо в ладонях — непонятно от кого или чего. От себя, опять же, как будто она могла видеть достаточно жалкое зрелище — себя со стороны.       Или от других? Можно было бы выстроить стены и закрыть метафорическую дверь.       Не был бы этот замок стеклянным.       Коко пытается думать более рационально. Взгляд сосредоточенно выжигает плинтус под окном. Если посмотреть на ситуацию с объективной точки зрения, то обстоятельства сложились весьма плачевно. И это мягко сказано.       Она бросила всё. Абсолютно. Оставив помыслы, идеи и некогда ориентиры далеко позади; всех людей, которых она когда-либо знала — там же — забрав с собой только ребёнка. И они не вернулись.       Вернулся он.       Не человек.       Потянул всё обратно за собой и привнёс столько бреда вслед за собой, что если бы не темень в комнате, сам воздух мог быть отражающей поверхностью, и вопреки всем законам здравого смысла она бы видела в этом отражении свои страхи и отчаяния. И она видит.       А воздух ведь так и не отражает от себя ни свет, ни мысли.              Ни прошлое, ни его отражение.       К лицу постепенно подбираются тёплые оттенки. Ей хочется держать себя в руках, но руки откровенно трясутся. Как никогда до этого приходится сглатывать — обиды, горечи — всё, лишь бы не возвращаться к прошлому. Даже когда оно само к тебе возвращается.       Холод продирался сквозь кожу и мышцы глубже, в самое сердце, но сначала — в голову, ещё глубже в сознание, вызывая явную дисфункцию некоторых отделов. Оттого ей кажется собственное поведение максимально нелогичным, а потуги найти убежище там, где его быть не может, — абсурдным.       Это предсмертный бред.       Игры разума на фоне умирающего рассудка.       Глубоко в душе уже и так понятно, что она не жилец. Что на неё точат когти, зубы — всё сразу. Он никогда открыто не ставил своей целью нанести ей летальный вред физически, ограничиваясь детскими причудами там, но никогда не отказывая себе в удовольствии сбить её с толку, ввергая тот или иной раз в омут ложных ориентиров и безобразных мыслей.       Человеческое сознание хрупко, исключений в этом нет. Равно как хрупка человеческая жизнь — сопоставима с позвоночником, как в целом, так и отдельно шейным отделом, в особенности, если он принадлежит натуре тонкой, чувственной по заверениям дельцов письма художественного, высокопарного.       Если он принадлежит женщине.       Как спичка, если найти подход. Никакой талант, никакая физическая подготовка не спасёт — в своё время она преуспела, но выше головы не прыгнула. Перед силой вне человеческой досягаемости — управа находится лишь в исключениях.       Он убьёт её.       В любой момент.       Последний пункт тянет на милосердие, сей сценарий вероятен, но… в какой мере. В расправах Гармадон искусен и подходит к делу со вкусом, считая величайшие физические и моральные муки самым искренним искуплением перед ним. Даже если участь её не завидна и судьба весьма прискорбна, у неё есть преимущество — отсутствие родни и близких. Ей не придётся наблюдать за их страданиями. Разве что…       Голова на мгновение кружится, а к горлу подступает тошнота — весь её день обошёлся без еды и воды, покидать её тело могут лишь внутренности.       Если убрать очевидную манипуляцию через сына, у неё есть родственник.       Даже не по крови — они породнились совсем недавно.       В этой схеме он мог стать тем звеном, что будет давить на неё эмоционально — криками, стонами, всхлипами, когда от него что-нибудь демонстрационно отрежут ей в назидание — только апеллировать к нему причин нет.       Ввиду своей гордыни и тщеславия Гармадон не станет калечить себя самого в данной ситуации. Конечно он может, но эффект будет немного другим — едва ли он будет рассчитывать на экзистенциальный восторг с её стороны.       Насколько точно эта сцена имела право на существование Коко судить не берётся. В любой другой жизни она могла бы назвать его дурным достаточно, чтобы в какой-то момент явить нечто подобное — говорят, юмор в критических ситуациях срабатывает как часть механизма самозащиты.       Как вообще… мысли, мысли о том, что ты хоть в какой-то мере повязан с чем-то подобным, могут вызывать позывы пошутить на эту тему? Мало того, что был повязан «дружески», на уровне человеческих товарищеских отношений, мало того, что позже это всё переросло в дружбу организмов, и теперь это как клеймо на всю жизнь, а что в сухом остатке?       Они повязаны кровью.       Не напрямую, но этого и не требуется, чтобы ситуация раскрыла себя во всех красках.       У них есть ребёнок.       И она вообще без понятия, как сложится его судьба и на что он может рассчитывать в своей жизни — на что Ллойд может рассчитывать с такими родителями и их генофондом. Если у этого ребёнка есть будущее, есть дорога на пути к личным свершениям, то где гарантии, что эту дорогу ему не вытоптали третьи лица, а точнее «лицо», заранее, по своему замыслу и даже подобию?       Мысли о крови преследуют её достаточно часто, чтобы у самой кровь к голове приливала и молотом била по черепной коробке с особым усердием, набивая такт тёмному человеческому инстинкту — одному из тех, от которых хвалённый человеческий разум подобен животному, скалившему кровавую пасть на беззащитную жертву. В такие моменты человека выдаёт и отличает от того же зверя то, что он всегда способен проявить милосердие.       Способен, но не обязан.       В комнате ощущается пугающее присутствие.       Перед глазами мелькают тени прошлого снова и снова, и от этого они лезут на лоб с удвоенной силой, чуть ли не закатываясь время от времени. Ей катастрофически не хватает времени на принятие решений, — да даже на их толковое составление — и оттого ли, что рационально реализовать его не может? И учиться некогда, ведь в любую секунду его может не стать вовсе.       Чувство перетекает в ощущение — эффект присутствия множился с каждой секундой всё больше. Что-то внутри кричит о ложности всякого восприятия, об обмане органов осязания, ведь она продолжает слышать беззвучные шорохи, ощущать спиной чьи-то невесомые передвижения и при этом ни разу не развернуться, чтобы отсечь всякие иллюзии на корню.       Вместо этого продолжать высматривать берег среди стекла и металла, а за ним — бескрайнее, тихое море.       Внутренняя дисгармония извращала восприятие, бесспорно, но чтобы так сильно — впервые, за долгий промежуток времени. Ранее она с лёгкостью выдерживала психологическое давление со стороны, иначе быть не могло, когда столько усилий и лет было затрачено на воспитание качеств ему противных, но сейчас, с оглядкой на прошлое, это казалось невозможным.       Что-то, что Коко отдалённо назвала бы кончиками пальцев, холодным прикосновением прошлось вдоль висков, сместившись на затылок. С её стороны должна быть реакция, но её нет, равно как и какого-либо движения — тоже нет. И в то же время покоя — напряжение держит её достаточно крепко, чтобы ограничить в необдуманно резких движениях.       Доводы здравомыслия ни к чёрту — она здесь не одна.       Кажется, самое время подумать над поступками и оценить взвесь последствий, оседающих на дне эфемерного сосуда.       То время, которого всё нет и нет и не будет.       С учётом всего, всех свершений и поступков, судьба её казалось справедливой. Пусть её голову оторвут сейчас, стоит лишь чьим-то рукам спуститься и надавить должным образом на плечи, всё же смерть — это даже не цена.       Это взнос.       Предоплата за все грехи.       От иного прикосновения вектор её мысли резко смещался, как стрелка компаса, если бы север резко изменил своё положение в пространстве. Пока у неё есть время, даже его крупицы, она ещё может с десяток раз принять свою судьбу и в то же время отказаться от неё. Сейчас ей необходима сила, что позволит стремглав кинуться к кухонному шкафу и достать нож или разбить вазу и особенно крупным осколком попытаться раскроить горло источнику всех своих бед и несчастий.       Источник же, из которого эту силу можно было черпать, всегда был под рукой и вряд ли когда-либо себя исчерпает — в её жизни всё раньше имело куда более глубокие смыслы, и сила, мужество, отвага исходили из холодной, толковой головы. Её мозг выгорел со временем, и все эти возвышенные аллегории скатились до кальдеры с ненавистью — чем-то слепым, неуправляемым и беспощадным в своей бессмысленности. Вопреки законам природы и здравого смысла в целом, температура в такой котловине расплавила бы вообще всё, если бы только её источник не залили чем-то, сопоставимым с жидким азотом. Действенно — да, но момент соприкосновения столь же холодного, сколь и горячего, не мог пройти незаметно, без последствий.       Её сознание разбито.       Поэтому и агрессии нет. Той самой силы, что, аккумулируясь со временем, привела бы к нормальной в данной ситуации реакции. Будь с ней всё в порядке, никакие предрассудки сейчас ни в грош не ставились, никакие увечья, инвалидность и даже смерть не встали бы поперёк её стремлению.       Это страх?       Даже страх не работает так, как её больная голова.       Может ли неадекватная реакция организма быть следствием тех действий, что направлены кем-то или чем-то к ней со спины, или же он сам инициатор?       Инициатор бреда.       Как иначе объяснить то, что прямо здесь и сейчас её волосы кто-то перебирает и при этом прикосновения имеют физическую подоплёку? Она ведь чувствует чьи-то пальцы, и пусть так, но даже думать о том, кому они принадлежат, не может, равно как и о характере этих прикосновений. Единственно верным решением было абстрагироваться от мироощущения материального и сделать взвешенные выводы, а не ставить акценты «где попало», не зацикливаться в этих самых ощущениях, пытаясь вопреки здравому смыслу охарактеризовать их. Ведь любое самое смелое её предположение разбивается об излюбленный им способ доставлять людям боль — он очень щедр и терпелив, когда даёт тебе что-то, и бесконечно беспринципен, отбирая это в самый подходящий момент.       Лишая всяких твоих иллюзий на то, что когда-нибудь ты будешь в кой-то мере счастлив.       Не стоит обольщаться на то, как мягко и ненавязчиво чьи-то пальцы скользят по волосам, словно перебирая, вместо того, чтобы заставить тебя плестись по полу за рукой, сжимающих их — это такой же обман, как и то, что он способен на ласку. Даст привыкнуть к этому, заставит думать, что всё хорошо и так должно быть, он будет терпеть тебя до того самого момента, пока не удостоверится, что ты привык к выстроенной картине мира.       Цель оправдывает средства, отбирать у тебя это чувство — бесценно.       Как складно мысли собирались в единую цепочку и сколь же искусно в неё вплетались подрывные звенья, — отголоски ненавистных чувств вследствие тактильного контакта — она может отрицать, но не может не чувствовать, как легко кончики пальцев касаются прядей и в то же время, в перебивку, длинные ногти — головы. При особом желании они могли бы проломить ей череп — сила на это всегда бы нашлась — но этого не происходило.       Не происходит сейчас и не происходило до, хотя ей всегда казалось, что он хотел этого вне зависимости от статуса их отношений и прогрессии, которая в них наблюдалась всё то время. С его глазами, казалось бы, невозможно не смотреть на кого-либо плотоядно, но ему удавалось донести свои настроения и без визуального ряда.       Это были тяжелые воспоминания. Их никогда не было видно на поверхности в свободном виде, лишь в мрачных глубинах черепной коробки, право, на законном месте. Они проявлялись образами, далёкими от первоисточника, но достаточными в своей сути, чтобы общая картина страха перед прошлым, вклиниваясь в мнимо размеренную жизнь, складывалась в настоящем.       Но влияние извне вынуждает воспалённый мозг возвращаться к таким вещам основательно, не ограничивая себя в одних лишь очертаниях объекта.       Это были такие тяжелые воспоминания, и как бы не хотелось возвращаться к ним — она помнит всё так же хорошо, словно это происходит сейчас. При тех же обстоятельствах, в тех же тонах красок. Все эти взгляды, хищные до дрожи по коже, слова, за гранью какого-либо приличия, и желание лишить тебя всякого личного пространства каждую минуту, пока вы рядом, — лишь малая часть дискомфорта, причиняемого им. Его странные повадки и сомнительные действия из раза в раз вынуждали ощущать под ногами тонкий трещиноватый лёд, больше даже, чем на поле кровавой брани. Дело в доверии, быть может. Она бы не поверила, что в очередной раз оттянув волосы с силой достаточной, чтобы выдрать клок вместе с кожей, он бы действительно сделал это. Особенно неприятно схватившись за любую часть тела, переусердствовал и изуродовал её. Его клыки никогда не погружались хотя бы на миллиметр глубже положенного, когда любое сиюминутное помутнение рассудка могло превратить излюбленное занятие во внеплановые похороны — он никогда не скрывал, что процесс вовлекал с головой. Заранее просил простить, если откусит часть трахеи, «расчувствовавшись».       «Бегущий по лезвию» — характеристика, достойная её преступного безрассудства.       Безумие, идиотизм, чувство контроля, — мнимого, без сомнений — притупляющее здравый смысл, стимулировались и обострялись под его чутким руководством. Всегда на грани. Кажется, что вот-вот этому всему придёт конец, здравый смысл перевесит инстинкты, привязанность к человеку и его телу перестанет давить на мозжечок и…       Человеческое существо зависимо от всего этого настолько, что возвращаешься к установкам раз за разом, даже не замечая, что со временем допускаешь новые условности, закапывая себя всё глубже и глубже, а после вы повторяете цикл раз за разом.       Когда достигаешь точки невозврата — не понимаешь, что это изменит.       Уже нет.       В здравом уме, казалось, невозможно было позволить этим отношениям развиваться хоть в коей мере. Сложно представить, что их можно было допустить, но ведь это произошло, имело бурное развитие и, что самый нонсенс, достигло логического завершения.       Беременность была такой же ошибкой, как и всё до этого. Память отказывает во многом, вероятно, мозг пытается отгородиться от системного шока ввиду побочного эффекта от воспоминаний, но что-то она точно помнит, и это максимально не увязывается с теми выводами, к которым приходит общество.       Радость материнства, которую каждой девушке пророчат те, кто считают себя достойным учить её жизни, запомнилась ей глубокими шрамами не только на душе. Радости здесь мало.       Или же к ней ещё предстоит прийти — вместе с памятью отказывало чувство реальности. Такое невозможно было придумать даже в бреду. Как их жизнь разнилась с нынешней говорить не приходится — это буквально до и после. Прозаики и деятели прочего искусства, от которого она далека максимально, поспорят с тезисом, что поле брани — не место для романтики. Сколько сказаний, былин и пошлых анекдотов было рождено человеческим умом, зажжённым похотью и насилием. Эти люди ни разу не брали в руки ничего тяжелее пера, но их главным оружием всегда был и остаётся интеллект с его продуктами скрупулёзной работы. Они разят ума одного палача за другим, стираясь на языке до мозолей. Ничто так не раскрывало симбиоз древнейшего человеческого инстинкта и его же исключительную способность мыслить.       В её жизни не было романтики. Даже когда всё зашло слишком далеко — для них не существовало детских забав как прежде, так и сейчас. Эта история ни разу не прилизана, в ней нет красивых строк и аллегорий, ласкающих слух, нет места красочным иллюстрациям и сноскам — никто не пояснит вам, как это работает. Она не сможет ответить, почему это произошло, почему в какой-то момент всё зашло ЕЩЁ дальше и ей вот-вот должен быть приписан статус матери.       Матери его ребёнка.       Ей никогда не хватало сил произнести это вслух. Каждый раз находилось нечто синонимичное, близкое по смыслу, но не по духу. На нём словно лежало табу даже тогда, когда о перспективах ещё можно было что-то говорить, а что сказать сейчас?       Стискивает дыхание до помутнения рассудка и комом в горле душит до слёз.       Оно разъедает изнутри.       И даже сейчас — ни разу не исключение — единственное движение с её стороны — какие-то отрывистые метания в рамках исходного положения, будто весь организм содрогается в немом припадке. Воздуха не хватает настолько, что невольно ищешь метафорическую плиту с воздушным карманом. Без этого любой вдох наполнит лёгкие солёной водой. Горло сжимает невидимой хваткой, и никакие силы не могут остановить процессы, запущенные цепной реакцией в организме. Она могла бы солгать, что это всё дурацкое тело, заложенные против воли рефлексы, но у них есть триггер, и щёлкают им эмоции.       Получается даже дышать, но на языке всё равно чувствуется привкус моря.       Хочется верить, хотя это просто слёзы.       Она рыдала лишь единожды при нём и в то же время впервые в жизни. Тогда ей казалось, что он многое бы отдал, чтобы наблюдать за этим как можно дольше.       Он получал истинное, неподкупное удовольствие от того, что стал их первопричиной.       И кажется это совсем не помогает ей перестать ронять слёзы сейчас, хоть даже беззвучно. Контроль ускользнул из рук мгновением ранее, и самовнушение не помогало вернуть его назад. Есть только давящее чувство обречённости и щемящая сердце несправедливость. В который раз всё смазывалось. Любые проступающие наружу образы перебивали друг друга и были непредсказуемы в своей последовательности. Голоса, разнящиеся в тоне, громкости, в звучании как таковом, варьирующиеся от без малого раскатов грома до еле слышимого шёпота. Слова от холодной резки по металлу до пламенного обожания.       Взглядов сдержанно плотоядных и чего-то, тесно граничащего с голодным безумством.       Расстояния от десятков метров до полного его отсутствия.       От прикосновений грубых и бестактных до тех, что негой отдаются в нервные окончания далеко не от чувства физического насилия над телом.       Бессмысленная для него аккуратность, вежливость, так несвойственная ему, и ещё более мифическая нежность — слова, которые нельзя произносить в одном контексте с ним, насколько бы по-человечески уместно это и не звучало.       Но они напрашиваются сами собой, как реакция организма на раздражитель — категорически и безотказно.       Удивительно, как складывается жизнь.       Горизонт сияет в лучах рассвета.       Ведь её окна выходят на восток.       И это вновь так удивительно, так завораживающе. Солнце, точно такое же солнце, что опаляло её лицо сквозь чью-то кровь, абсолютно не внушающее ничего, кроме чувства непрерывности кровавой бойни, пока оно светит на этой земле, сейчас постепенно, чуть ли не ласково прогревало кожу. Продираясь сквозь толщу воды и подоконник, оно приковывало к себе всё её внимание. Вымученный рассудок реагировал неадекватно, может, но она была вовлечена в этот процесс с головой, без права оторваться ни на мгновение.       Это обыденность. Нет ничего более фундаментально простого, чем сменяемость дня и ночи. Восхождение одного из астрономических тел в своё установленное космическим законом время заместо другого. Процесс, в котором человек безучастен — определённо, в это надо вкладывать сакральные смыслы. Проливать за это бессмысленно и беспощадно галлоны крови, и ради чего?       Ради места под солнцем, конечно же. Себе, своим детям, пусть даже им придётся переступать через тела других детей — этика и мораль существуют лишь тогда, когда это удобно.       И для неё тоже? Да, но тогда она делала это для чужих детей, никогда не рассчитывая, что заведёт собственных.       Теперь же, нужно ли этому ребёнку пролить столько же крови, чтобы и ему нашлось место в этом мире? Или ей её проливать?       Коко не знает и знать не хочет.       Впервые за столько лет ей просто хочется поверить, что за каждым закатом всегда будет рассвет.