Taboo

      Время.       Ей нужно время.       Оно нужно всем и это факт. Это общество приобщило её к своему социальному институту, но будучи человеком далеко безнадёжным, играя по его правилам, она выудила для себя вещи, глубоко порицаемые, но такие необходимые даже в высокоорганизованном обществе.       По типу наглости.       Если бы на перекрёстке жизни можно было протиснуться куда надо вне очереди, оперируя ребёнком, в ответ получая лишь всеобщее неодобрение и гневное негодование, то ребёнок — лучшее подспорье в вопросе достижения своей личностной цели.       Сколько здесь лицемерия говорить не приходится, но и жизнь требует куда более жертвенных агнцев и аллегорий куда сложнее, чем то, что она за неимением времени предлагает ей сейчас.       Быть может.       Иногда важно остановиться в своих стремлениях, хотя ей по факту этого делать категорически нельзя. В её случае остановка — это всё, заминка, запинка, кочка, об которую спотыкаешься и в неконтролируемом падении головой летишь на холодный асфальт.       Проезжей части, где под гудок автомобиля его шина — это последнее, что ты успеваешь увидеть в своей жизни, прежде чем о жизни другим прохожим будет напоминать твоя размазанная физиономия. Граница тротуара, буквально отсекающая уже ничего от нетронутого инцидентом туловища, это как аллегория напополам с символизмом. Тело не должно холодеть, а холодная голова лучше её отсутствия.       Времени нет.       Абсолютно всё в этом мире, начиная с его материальной начинки и заканчивая фундаментальными законами, по которым существует вселенная, кажется, было настроено против неё. Окружение, обстоятельства, собственная человеческая природа, вставшая комом поперёк горла.       Если откинуть потуги к саморазрушению, очевидно, справедливости здесь мало.       Чему её научили сразу же, стоило только впервые в жизни открыть глаза, так это смирению. Их дело было правым сугубо по определению, такие понятия как «добро» резали слух что тогда, что сейчас, и никто там, кажется, не питал особых иллюзий по этому поводу. Эти руки устраивали геноцид изо дня в день, вырезая целые поселения неприятеля без грамма сожаления и скорби. Этого добра у неё по локти, если не больше, а что в итоге?       Смирение как таковое всегда было табуировано, об этом даже помыслить нельзя было, но иногда можно. Когда оно касается вознаграждения за твои труды — его несправедливости.       Таким как она нечего ждать от жизни.       Она разучилась видеть в зеркале кого-то, кем была раньше. Это казалось невозможным, но выбора не было, приходилось творить чудеса. Но сейчас, отсидев целую ночь перед окном, надеясь сбить с себя холодной водой признаки недавнего психоза и отсутствия сна перед рабочим днём, ей в очередной раз кажется, что всё было напрасно. В этой комнате их опять двое. Коко просто смотрит. Сказать отражению нечего. И пока оно не начало открыто разговаривать уже с ней, можно понадеяться, что шанс не сойти с ума ещё есть.       Хотя призраки прошлого очень настойчивы.       Путь до работы беды не предвещал. Кроме паранойи ничего боле её не сопровождало. Был плюс и такой жизни. Здесь так же, как и там, на континенте, всем на тебя всё равно, с той оговоркой, что здешние люди даже с опаской и недоверием на тебя не смотрят, если ты просто проходишь мимо. Они, кажется, и её взгляды в первое время пребывания здесь игнорировали, настолько всем всё равно. Хотя были подростки, которых она видела периодически в вагоне метро на сидении напротив, и сколько бы она их не встречала, у них, видимо, уже вошло в привычку дразнить её между собой. Конечно, среди всех людей в вагоне она единственная никогда не сидела в телефоне, не слушала музыку, и вообще, кажется, была роботом, из раза в раз не меняя выражения своего лица и положения — даже не моргала, будто в неё встроена программа. Насколько ей известно, город вроде борется за умы молодёжи, внедряя пропаганду науки, но только малая часть из них сравнивает её с роботом.       Большинство считает, что она просто под веществами.       Как ни посмотри, накачаться седативами — не самый худший вариант в перспективе, — но её мозг откажет раньше, прежде чем дозировка будет оптимальной и не станет передозировкой. Коко кажется, что нелюбовь к метро в её консерваторской крови, и тут уже ничего не поделаешь.       Постояв немного у выхода метро, она переводит дух, и подходит к зданию редакции. Мимоходом задерживается взглядом на клумбе у входа. Равно как и для прохожих, так и для персонала этого здания, Коко, наверное, оставалась бы серой мышкой, если бы не волосы, но даже так дело лишь в цвете, а не сути. Она мало с кем общалась, редко появлялась в холлах, ещё реже в буфете, никогда не жаловалась на уборную, а значит, по мнению тех коллег, кто всё же знает о её существовании, ни разу там не бывала.       Коко украдкой пробирается к себе в офис. Никого. Даже если ощущение реальности её подводит, всё равно иного пути убедиться, что никого нет, у неё, собственно, нет. Офис не настолько большой, чтобы спрятать в нём человека, разве что тело в шкафу и то, судя по его габаритам, без рук и ног. Очевидно, что это действие паранойи, но как будто от этого легче. В её случае признание проблемы — это просто признание проблемы. Потому дверь закрывается, и во всей этой тишине лишь её вздох.       Надо работать.       Миса дарит ей шоколад.       Коко только что вернулась домой после полноценного рабочего дня, и уже через пару мгновений, стоило только включить свет в квартире, кто-то ломится к ней в дверь. На её лице, впервые за весь день, кажется, появляется гримаса человека, который действительно живёт, а не выживает. Гримаса раздражения, усталости и чего-то, что можно было бы окрестить словом: «опять». Такой стук в первый раз чуть ли не вызвал у неё сердечный приступ, прежде чем она всё же решилась посмотреть в глазок и вернуть кухонный нож обратно в ящик. Её поздравляли с новосельем — ничего необычного по факту, традиции везде схожи. Потом несколько последующих раз всё ещё было тяжко, но уже терпимо. Коко выписала на листок все праздники в этом городе, а позже завела календарь.       В последнее же время логики стало меньше.       Медлительность, откровенное нежелание нарываться на разговор, видимо, привели её к пустому порогу. Девушка осмотрелась. Уже не в первый раз её встречает ровным счётом ничего. Воздух и пустота на всём этаже. Посыльного и след простыл. С её стороны было бы грубейшей непрофессиональной ошибкой думать наверняка, кто оставил у порога подарок, но этот почерк, что на записке пурпурными чернилами, что авторский стук в дверь — если честно, ей сложно сомневаться в том, кто это был. Кому ещё это надо?       Не смешите.       Миса всегда была инфантильна, по-детски наивна и отзывчива — сочетание, которое по идее должно было растопить её сердце, но в таком случае проще признать его отсутствие, чем согласиться с этим. Это всегда был человек-порыв, эмоция и всё такое, поэтому логики в этом подарке нет, кроме одной — это подарок. Подарок, который она уверенно поднимает и несёт обратно владельцу в соседней квартире. Она уже хочет стучаться, прикидывает в голове, как помягче откреститься, как правильно преподнести себя, чтобы не показаться грубой, хотя останавливает Коко по итогу всё равно осознание собственной сучности. Это грубо, это неприлично, это приведёт их к очередному разговору длиною в вечность.       За весь день с ней никто не поговорил, пусть так и останется.       В квартире предусмотрен балкон. Там она жгла всё, что посчитала бы нужным сжечь. Каждый раз скидывала коробки и открытки на молочную кафельную плитку, рвала журналы, чаще просто газеты, а потом поджигала всё это дело зажигалкой для газовой плиты. На то, как плавятся «подарки», она смотрела безразлично и без сожалений.       Пусть лучше вдыхать палёный запах картона с целлофаном во все лёгкие, чем портить кому-то настроение. А так вроде в этом даже есть какое-то мазахистическое удовольствие. Как бы это пристрастием не стало.       Хотя из всего их репертуара это было бы самым безобидным.       В этом городе люди заедают своё горе шоколадом, она читала об этом в журнале, который только что сожгла. Звучит как бред, хотя ей ли говорить о бреде, когда раз за разом она сознательно упускает свою единственную возможность проверить это без лишних вложений. Дело военной привычки, скорее. В конце концов она даже не знает, что там. С учётом эмоционального климата, нет смысла даже проверять, отравлен ли он — настолько ей неинтересно. В любом случае выброс серотонина возымеет эффект только если его делать внутривенно, иначе кажется, её не проймёт, хоть вешайся.       Когда на кафеле остались лишь тлеющие угольки, Коко направилась обратно в помещение и, только ступив на порог, тут же дёрнулась обратно. От полноценного падения её спасла планировка балкона — он слишком маленький, чтобы упасть на пол. В полускрюченном состоянии она чуть было потянула бы спину, но обошлось без этого, отделалась лёгким шоком. Коко глубоко вздохнула, переводя дыхание, и поднялась. Воздух снаружи и внутри пусть даже с учётом проветривания отличался настолько сильно, что на мгновение ей, кажется, могло что-то почудиться в полутьме — закат она благополучно пропустила.       В какой-то момент перспектива остаться переночевать на балконе показалась достаточно здравой, чтобы допустить её. По сравнению с остальной квартирой балкон был пространством достаточно замкнутым, чтобы воображение при всём желании ничего не дорисовывало. Иллюзия защищённости также выигрывала перед комфортом и простором остальной квартиры, но проигрывала в температурном режиме. Она всё ещё человек и могла простыть, хотя раньше ночи в холодном балконе было бы недостаточно.       Бред, одним словом, поэтому Коко особо с выбором не медлила. На этот раз с большим осмыслением переступив порог, она аккуратно закрыла дверь балкона, немного задержавшись на ней, и после развернулась. В темноте больше ничего не чудилось, но, по правде говоря, ей, может, и не чудилось что тогда, что сейчас. В любом случае её не поймут, если найдут на балконе. Тогда трагедия станет комедией.       Можно было бесконечно представлять, что в квартире она не одна, возвращаться к апатии и паранойе вчерашнего вечера, учитывая, что день прошёл словно без стороннего вмешательства, а потому следовало ожидать что-то именно сейчас, но на балконе холодно, а в помещении душно. Коко железно не покидает уверенность, что за ней следят, — это было бы логично — зевать, спать, да даже переодеваться, наверное, было не лучшей затеей в её случае. Многие мысли останутся не озвученными, но от этого их актуальность не убавится.       Если она собирается жить с одним лишним звеном в повседневности, которое, тем не менее, тянет на злокачественное, то играть по его правилам — это самое логичное, что только можно сделать, пока ситуация не прояснится. Случай в практике не совсем типичный. Он мог бы расправиться с ней как-то попроще, по отработанной схеме, с кучей криков, крови и всего такого, но очевидно, надеяться, что за два года он ничего нового не придумает для неё, было бы слишком наивно. Он бы сделал одолжение, если бы сразу преступил к делу, но, хэй, совсем скоро она начнёт завидовать мёртвым ещё на этапе ненасильственного воздействия.       Предчувствие. Ожидание неминуемой расправы — приём, которым охотник изнуряет жертву, доводит её до бессилия в слепом бегстве от неотвратимости своей судьбы, перед тем, как вскроет её, уже полуживую после марафона, вдоль и поперёк — что-то подобное уже всплывало на повестке недели.       Коко хотелось бы думать о чём-то другом, делать хоть что-то, но эти два пункта друг друга взаимоисключают. Его присутствие ощущается постоянно, но оно ощущалось так или иначе всегда, очевидно, из-за прогрессирующей шизы, а на деле он невесть где, хоть вне её дома, хоть за ближайшей стеной. Пока длительного зрительного контакта нет, кроме, как ей уже кажется, пары шизофренических образов тут да там — даже помыслить сложно, что она будет предпринимать что-то конкретное.       Убить. Убить мало, но хотя бы так. В полицию обращаться смысла нет, на него не найдётся управы. Она не сможет заявиться в отделение и потребовать защиты, по сути, от монстра. Нарочно нарваться на срок в изоляторе — сыграть ему на руку, думается, а если и нет, то он всё равно её вытащит оттуда, либо же её потом со стен этого изолятора и будут соскребать. Сына к тому же некуда деть при таком раскладе. Бежать, опять же, куда и как, если он уже её нашёл. Если надо будет, ещё раз найдёт, и ещё, и ещё, и ещё — он предупреждал, что это бесполезно, ещё тогда, когда всё было «хорошо».       Как сейчас вспомнишь, он ведь шутил, думается, в своей излюбленной манере — ни разу не шутил. Она мало питала иллюзий в то время, ведь все его слова не иначе как суровой правдой окрестить было сложно, учитывая, какой властолюбивой натуры он человек. А сейчас и рада была бы обманываться, вот только не получается.       Поэтому и остаётся единственное — жить так, как жил, лишь с той оговоркой, что в любой момент твоей жизни может произойти всё что угодно плохое. Ужасное, скорее. Сейчас её ментальное здоровье совсем уж шаткое — того карт-бланша нет и быть не может уже по ряду объективных причин — потому вряд ли у неё получится следовать выстроенной ранее стратегии — она сойдёт с ума прежде, чем одумается и, быть может, разберётся в ситуации.       Пока её хватает на то, чтобы молча, облокотившись о косяк балконной двери, выстраивать логические цепочки разной степени бредовости. Среди повсеместной тишины она слышит характерный хлопок двери этажом ниже — шумоизоляция ни к чёрту. Дальнейший топот свидетельствует о том, что кто-то пришёл в квартиру, а не ушёл из неё. Коко кажется это достаточным, чтобы увлечь мыслительный ряд на мгновение от основной повестки. Миса давно как должна быть дома, она выходила?       Неважно. Она отдёргивает себя от необдуманных действий разной тяжести последствий.       Хотелось верить, потому как моментами в сознании вырисовывалось то, чего там быть не должно. Под тяжестью размышлений голова, кажется, вот-вот расколется, если вовремя не найти ей упора, желательно в виде кровати, но сон — это такая роскошь, что тогда, что сейчас, а потому единственное, что остаётся, так это ослабить пучок. Коко ослабила пару заколок и в принципе распустила его. Так стало легче лишь на мгновение, скорее, только физически, а в остальном стало только хуже, потому как линия мысли вырисовывала такие траектории, что лучше бы она так и оставалась зажатой под рогатиной, нежели стихийно извивалась змеёй.       Вчерашняя ночь безусловно была странной. Некоторые моменты Коко помнит отрывками, хотя в основном она просто сидела и размышляла о том, как пасть ещё ниже. Но вот странное ощущение на затылке… Она в раздумьях проводит рукой по волосам, пальцами постепенно проникая глубже, к корням, и как ни кстати в ответ на её нажим тело отсылает к чему-то, что можно было бы назвать эталоном.       Если ты сумасшедший.       По многим причинам. Уму непостижимо представить, что вчера в этой квартире был кто-то кроме неё, учитывая, что все замки остались нетронутыми что у входной двери, что щеколды на окнах: она не уверена, что в первом случае он умеет дверьми как таковыми пользоваться, тем более взламывать их, во втором же ситуация аналогична с той лишь поправкой, что о взломе может идти речь только если взломщик в квартире, но никак не вне этой самой квартиры. Но при этом ей даже пришлось руки отдёрнуть, чтобы перестать думать о прикосновениях, которых нет.       Да и если они были, легче поверить, что это был кто-то ещё, любой другой домушник с явным психическим отклонением, потому как ей трудно вспомнить, когда ещё с ней были… ласковы? Нельзя было сказать наверняка, что с ней обращались так — просто и бесцеремонно. Гармадон сам с долей скептицизма относился к некоторым спорным (ввиду очевидной неопытности в ряде вопросов) заявлениям с её стороны. Вопрос, конечно, в том, насколько его мнимые опасения совпадали с тем, что он делал по итогу, но очевидно, даже для такого предвзятого человека как она, из каких-то чёртовых своих соображений он в какой-то момент старался.       Нонсенс.       Очевидно, многое он делал лишь из необходимости, потому что иначе было нельзя. Достаточно прагматичный подход, лишённый всякой эмпатии. Сложно было его обвинить в этом, но с точки зрения иной, человеческой, если расценивать себя как цель, которую таким образом достигают, вырисовывается верх лицемерия и паскудства. В этом была проблема личных отношений — появляется дилемма, вместе с ней двойственность понятий, и граница этики и морали начинает проявляться на микроуровне, когда её с головой хватает на макро.       Он знал, куда надавить и как, чтобы это действовало именно так. И это действовало. Конечно это действовало. Это чувство не было одиноким в своей природе, у него были отголоски из прошлого. Его руки не единожды обхватывали её голову и водили пальцами точно так же, как вчера или вот минутой ранее, по её собственной инициативе. С ним не вязались те же нежность и ласка — безусловно это были несовместимые вещи, — но если он не оказывал их по-настоящему, а лишь имитировал, от этого ни разу не становилось легче, потому что даже с осознанием всей фальши ей нечего было противопоставить ему.       Очевидно он знал, что делал, а она — нет. Потому оказываемое им давление воспринималось иначе, ложно, в какой-то степени, будто он и вправду не хотел раздавить её хрупкий череп, размозжив мозг в мутную кашу. Свои желания он вполне успешно опровергал действиями, в результате которых она как минимум жива и не имеет физической инвалидности, но глаза его выдавали с потрохами.       Поболее, он никогда не пытался скрывать этого.       Иногда Коко закономерно кажется, что в какой-то момент её безотказный компас, не смея отказывать, отказал. Ей не хочется вспоминать, как недавно это всё было. Хочется верить в иллюзию временной скоротечности, что всё это было давно, что сейчас она другой человек, и тогда, приличное сколько-то лет назад, она была глупа, наивна и на волне желания острых ощущений, будто ей было это знакомо, впервые обольстилась на мужское обаяние, не сумев после нормально свести ноги вместе.       Хотелось бы не сталкиваться каждый день с мыслью, подобной мантре, что она кое-как преодолела рубеж во второй десяток лет и если была ребёнком тогда, то оставалась им и сейчас. Что не было никаких осмысленных желаний до знакомства с ним, и, что важно, осмысленными они после не стали. И то самое дикое, что могло быть в этой истории, из всех людей на этом дерьмовом свете её соблазнил тот, кого труднее всего можно было назвать человеком.       Коко никогда не замечала за собой явных перверсий и намёков на девиантное поведение, но в какой-то момент её точно также с потрохами выдавали собственные глаза, их явная заинтересованность в четырёх руках и их мускульной слаженности, равно как и всего остального тела, в его нечеловеческих чертах во внешности.       Падать было ниже некуда — она стала заложником какого-то первобытного инстинкта.       Глубинной тяги к извращению.       Он любил разводить представления. Настоящие процессии, чтобы добиться её немого, чаще же откровенного согласия на всё, что будет происходить дальше. Заплетать язык он всегда умел. Но иногда это происходило спонтанно с его стороны. Резко, неожиданно, хочется сказать подло, но этот самый язык не поворачивался.       Думается, во всех смыслах.       В то время, когда картина происходящего вырисовывалась мутно, совсем незначительно, некоторые вещи были сами себе в порядке. Сложно забыть те чувства, то потрясение, когда тебя, полностью поглощённого битвой и кровавой баней, резко и бесцеремонно выдёргивает распалённый сражением человек и без каких-либо прелюдий, предварительных ласк и прочей романтики вовлекает в круговорот страстей.       Она позволяла удивляться себе, поначалу. Уже будучи не самым беспристрастным человеком, честно говоря, ей всё равно было невдомёк, как ему в голову такие вещи приходят. Насколько сильно человека может возбуждать боевая обстановка, всеобщая ненависть и вид распластанных по всевозможным поверхностям внутренностей, что он готов посреди ожесточенных боёв и мелькающих в сантиметрах от лица лезвий отвлекаться на такие вещи? Среди всего этого непотребства ему было важнее найти в нём апологет сосредоточения и концентрации и свести их на нет. Небрежно выдёргивать её из этой атмосферы да так, что Коко часто казалось, будто она допустила просчёт и сейчас её голова отправится в стремительный полёт через всё поле с плеч долой. Сложно было сказать, что потрясало больше, факт нарождающейся навязчивой идеи в его голове или непосредственное её исполнение здесь и сейчас.       Вполне естественно, первое, приходящее в голову действие, типично для случаев, когда тебя домогается неизвестный. Но от удара ногой по причинному месту, который, кажется, он бы перехватил в любом случае, ситуацию спасала простая привычка. Ощущение чего-то привычного и неизменного. К тому времени его хватку она определяла едва её коснутся — чувство, сопоставимое с манёвром воздушного судна для пассажира салона, — даже зрительного контакта не надо. Даже думать не надо, если бы он такую возможность предоставлял в принципе, часто действуя с оперативностью, выходящей за пределы разумного — нерационально и абсолютно безрассудно. Самоуверенность этого человека предвосхищала все ожидания.       Сильнее было только её безрассудство.       Да, она не покалечит его, но что насчёт неё самой? Коко очень сильно сомневалась в его адекватности и здравомыслии в такие моменты. В более-менее мирной обстановке он старался контролировать себя, и выходило это с переменным успехом. Бывало даже из ряда вон плохо, а сейчас он лезет к ней явно возбуждённый кровопролитием — она же не может делать вид, что всё в порядке? У них есть как минимум секунда, пока его язык где-то в её глотке, чтобы она в очередной раз задумалась о возможных последствиях. Если он не сможет контролировать себя, то просто-напросто расцарапает ей лицо зубами или откусит случайно язык в порыве страсти.       Опасность равномерно исходила как от окружения, так и от него.       Секундой позже хватка на её талии или ниже — в основном и там и там — как обычно усиливается. Она не может игнорировать тот факт, что под его пальцами о себе напоминали синяки с прошлого раза — её тело не поспевало за ним. Боль, какой бы она ни была, обычно отрезвляет. Это следовало бы прекратить во избежание действительно фатальных ошибок. Отстраниться, может, пообещать ему что-то, но в тот момент, когда она стала допускать такую вопиющую близость, отказывать стало моветоном. Коко моментально впадала в кураж, теряя волю под его напором. Адреналин бил в ней ключом, сердце остервенело рвалось наружу, в такие моменты её руки столь же сильно нуждались в тактильном контакте с ним, часто хватаясь за грудки доспеха, либо же за его лицо. Хотя в своём порыве она многократно уступала ему, желание притянуть его как можно ближе в такие моменты казалось ей соразмерным. Тем не менее в этом была даже необходимость, нежели просто прихоть. Лёд под её ногами расходился трещинами каждую секунду всё больше. Под ярким гнётом эйфории в ушах эхом отдавался треск, и его навязчивость не позволяла окончательно терять бдительность. Частица самообладания в её прожжённой насквозь чувствами башне пыталась через руки направлять его самого и его безмерную страсть.       Никогда не знаешь, когда тебе половину лица случайно откусят.       Это была не самая сомнительная глава в их истории, скорее просто выноска, тонкий авторский штрих общей картине, но достаточно характерный. Их отношения в целом всегда были на грани элементарно из-за анатомических различий, не говоря уже о каких-либо моральных установках.       Коко не часто, но всё же достаточно приписывали пристрастие к огню, которого у неё, на самом деле, не было в чистой форме. Она всегда находила время подумать о каких-то отличительных чертах во внешности, и если бы не необходимость выстраивать диалог, давно бы обстриглась налысо, вместо этого ограничиваясь довольно стандартной для себя процедурой. Хвост на её голове был редкостью, на самом деле.       В какой-то момент такие замечания начали выбивать её из колеи. Пиромания действительно стала её нездоровым пристрастием, правда едва ли игрой с огнём можно было окрестить близость, которую она позволяла себе с ним. На деле это чистое безумие. В нём было слишком много энергии, безмерно много, и на всю эту энергию помимо тех бедолаг, которых он каждодневно резал, всего одна она.       Коко распирает здесь и сейчас от любого воспоминания, когда она была вынуждена находиться с ним в одном помещении по самым разным причинам, не подразумевающим ничего, кроме каких-то организационных и деловых вопросов. Её бы сожрали прямо там, на месте, в любой момент, стоило только ненароком подать ему какой-то особый сигнал.       В комнате душно за гранью всякого терпения. Волосы уже липнут к шее, и она аккуратно их поправляет, пытаясь минимизировать контакт с кожей, но делает только хуже. Игра на контрастах, равно как и на её оголённых нервах, агрессивно выбивается на передний план.       Коко точно знает, Гармадон бы не хотел, чтобы она слишком часто налегала на волосы в своём желании не запустить себя и буквально отрезать противнику дополнительную возможность заполучить тактическое преимущество, но часто делал вещи на грани того, чтобы оставить её с залысиной — стоит ли говорить, в каком контексте. За это не хотелось ни спасибо сказать, ни в пешее послать — голова в такие моменты плохо соображает, а после её устраивал просто тот факт, что всё на месте.       Её прикосновение было лёгким, практически невесомым, и в противовес привычной ассоциации Гармадона с чем-то, что планомерно портило её тело, мозг ставил другое. На фоне вынужденных изменений в потребностях, иногда ей нужно было от него что-то, что она никогда не озвучивала, но на что всячески намекала иногда даже тайком от себя самой. Наверное, потому что это низко даже для неё. Глаза б никогда собственного отражения не видели.       Это лицо не знает ни совести, ни стыда, зато может упрекать себя в желании элементарной ласки.       Она била не в бровь, а в глаз.       Гармадон редко получал предложения, высказанные чётко по инициативе с её стороны. Да, она просила, иногда даже умоляла, — до чего же умилительная картина — но ей всегда с лихвой хватало сил, чтобы всё свободное время молчать в тряпочку, а потом как бы невзначай подхватить начатый им диалог.       Слов немного, правда, часто звучит что-то нечленораздельное из одних гласных, но это того стоило.       Но она просит, вот уж действительно событие. Просит мелочь — распустить волосы. Крайне бессмысленная трата этих самых просьб, как ему кажется. Была б возможность обменять её на что-то другое — он бы нашёл слова куда более благозвучные для него. Но даже так, обдумывая всё лишнюю секунду, он в очередной раз хочет оттянуть этот момент до верхнего предела. Это был вопрос времени, и он готов подождать.       Коко высказала своё предложение в излюбленной манере — чётко и ясно — лишь с лёгким, неуловимым оттенком какой-то простоты, которая, впрочем, добавляла происходящему ноту абсурда. Не может Леди Стальной Дракон просить его об этом — вроде это где-то в правилах мироздания прописано.       Волосы в отрыве (да что такое) от остального тела мало его интересовали, по правде говоря. Врать по этому поводу не приходилось, она и так это понимает, но отказывать ребёнку в его невинных причудах — дело неблагодарное.       В первую их встречу она была напрочь лишена лёгкости в своём стальном характере. Это был инструмент, вынужденный выполнять поставленную задачу без прямого участия мастера. Практика показала, оставлять вещи бесхозными — не лучшая затея. Как ни странно, для самого инструмента. Сейчас она сидит перед ним спиной, на краю кровати, в ожидании того, что Гармадон с несвойственной ему покорностью и усидчивостью исполнит её просьбу.       Он видел что-то вроде корня проблем, рассматривая спутанные пряди и запёкшуюся в ряде мест кровь, но нужно быть совсем идиотом, чтобы поверить, будто эта женщина не смогла бы разобраться с собственными волосами сама.       Он видит её насквозь, оттого сердце у неё через раз звучит иначе предыдущего удара.       Симфония.       Они ограничились тем, что она самостоятельно избавится от всего, кроме чёрного эластичного костюма. Если у кого-то затесалось в планах лишний раз не накалять обстановку, то это определённо не лучшее решение задачи. С другой стороны, Коко ничего не сделала, чтобы у неё появилась менее вызывающая одежда, поэтому с него взятки гладки. Конечно, это её форма, и он не может игнорировать её практичность. Она не призвана собирать на себе какие-то нездоровые взгляды, это дело каждого, но так сложились обстоятельства, для него что так, что эдак.       Материал настолько тонкий, что разница лишь в температуре — сказал бы невежда.       Но это было бы в высшей степени оскорбительным, если бы он даже просто согласился с этим. Текстура кожи — это произведение очень тонкого искусства. Неповторимый орнамент, красоту которого люди улавливают очень поверхностно и однобоко.       Но в этой комнате мало кто согласился бы с тем, что здесь точно два человека, а не, скажем, полтора, и то если подтвердится не самое худшее предположение.       В любом случае, он был очень большим ценителем искусства, хоть и в самых неожиданных формах, и иногда мог себе позволить подольше наслаждаться им в его первозданном виде, прежде чем внести в былую структуру несколько авторских ремарок. Ей бы стоило это ценить, думается, но всё складывалось и без того неплохо.       Всё происходило на удивление по сценарию. Накатанному, правда, впопыхах. Это было спонтанное решение с её стороны, и, о боги, так плохо она ещё никогда перед ним не выступала. Он смотрел на неё, как на младенца, который произнёс нечленораздельную несуразицу, настолько он находил этот предлог глупым, и видят те же боги, этот взгляд был невыносим. Будто он хочет, безумно хочет сказать, что ничего тупее в своей жизни не слышал, но не может из призрачного чувства совести, и потому старательно делает вид, будто она сказала что-то дельное.       Он думает, что это такой филигранный призыв к действиям любого иного характера, кроме озвученного, и, на самом деле, ей даже спорить не хочется. Не хочется топить за нравственность и чистоту мысли — нет — ей даже проще спихнуть свою мотивацию в крыло первобытного инстинкта, нежели признаться себе в желании получить немного ненавязчивых ласк.       И самое противное, она их получает, когда всё происходит слишком… просто. Слишком мягко и ненавязчиво. Будь Коко в каком-то ином расположении духа, она бы закатила глаза от той лёгкости, которая сейчас окутывает её голову. От такого лёгкого темпа повествования ни чуть лучше голова не работает, равно как и при более интенсивном, и в мире привычных вещей её удерживает только нарастающее чувство напряжения от предчувствия подвоха с его стороны.       У них было достаточно времени в странствиях без каких-то больших кровопролитных столкновений, чтобы его убеждений касательно её волос и их временной неприкосновенности было достаточно. Безусловно, длинные волосы — это проблема показательная сама по себе. Легко понять мотивацию человека, желающего обрубить их чуть ли не на корню в прямом значении этого слова. Гармадон здесь очень хорошо вписывался не только по здравым рассуждениям, но и по предпочтениям, не испытывая эстетических проблем от длины волос и, будучи очень предвзятым человеком, неожиданно находил длинные волосы и короткую стрижку одинаково привлекательными. Проблем быть не должно было, но он максимально отсрочивал её потуги спонтанно взяться за лезвие. И потому сложно было сказать, его протест заключался всё же в превалировании одного над другим или же просто в желании вставить своё слово поперёк её воли.       Он склонялся всё же ко второму. Как это обычно и бывало.       Он бы мог сказать, что дело сделано. Можно было бы уязвить её, подойти, дескать, лишь с прагматичной точки зрения, но тактически верным было промолчать. Уязвить уже собственное эго. Он до сих пор считает, что волосы — это далеко не самая интересная вещь в человеке, хотя так можно было бы сказать и про всё остальное, но некоторые вещи в совокупности…       Нет. Он просто предвзят. Всё очень просто.       Зациклившись на чём-то своём, он перетянул хвост слишком сильно. Коко еле заметно дрогнула. Она оживилась, резко почувствовав не болезненный, но всё же ощутимый укол в затылке — отголосок знакомых ощущений в иной перспективе, — и от короткого всплеска эмоций в глазах как-то помутнело от их избытка. Хоть это и мимолётное чувство, расслабиться уже было сложно, чей-то взгляд ощутимо вырисовывал на её спине зигзаги.       В короткой стрижке был ещё один смысл — длинные волосы очень досаждают время от времени. Сколько раз: десяток, сотню, тысячу за это время он смог отметить её привлекательность со спины? И каждый раз что-то ему досаждало. Что-то вроде и несущественное, а вроде и по-своему прекрасное, на что обычно обращаешь внимание только в той же совокупности. Пусть завтра она их обрежет, ему ни холодно, ни жарко от этого не будет, но сейчас в этом нет необходимости, если можно собрать хвост и решить эту проблему менее радикальным способом.       Сейчас его устраивает абсолютно всё.       В особенности — мышцы и изгибы, обтянутые одним лишь черным эластичным костюмом. И как раз-таки в этом был смысл.       Не то чтобы Гармадон сильно противился собственным навязчивым мыслям, привыкши делать то, что ему вздумается вне всякого оценочного, часто осуждающего мнения, но даже если постараться помыслить нечто подобное, он бы всё равно не смог сопротивляться. Очень сложно было не пойти на поводу собственных соблазнов. Вид вещей эстетически ему приятных располагал к этому как никогда кстати, именно поэтому его пальцы пока что ненавязчиво нащупывают края костюма в районе горловины, чтобы припустить их. Проще было порвать, как это обычно и бывало, но он уверен.       Она любит разнообразие.       Воздух вокруг был недостаточно холодный, но на коже весьма ощутимо играли контрасты, стоило только материалу начать отходить от неё. Конечно же, не по собственной «воле». Коко повернулась. Руки, допытывающие её, резко отстранились, повиснув между ними в примирительном жесте. Выражение его лица говорило само за себя, он здесь «не при делах». Ёрничает — это просто смешно. Его забавит то, с какой претензией она смотрит. Сколько раз это было пройдено, а ей ещё не надоело смотреть на него именно так.       С другой стороны он не мог сказать, что ему самому это надоело, отнюдь.       Она старается не забывать, но до чего же неожиданным иногда может быть тот факт, что у него больше конечностей, чем надо. И пока они играли в импровизированные гляделки, его нижние руки сжали женскую талию и притянули тело к себе вплотную. Коко не успевает реагировать, её взгляд то там, то здесь, а изо рта ничего вразумительнее каких-то еле уловимых полувздохов не выходит. Вопрос о том, уместны ли здесь вообще слова, риторический. У неё не было каких-то продуктивных планов на вечер, формально говоря, но мнений здесь было несколько.       Коко знает этот взгляд. Так на тебя смотрит человек, который чувствует свою власть над всем и сразу, причём так уверенно, так безоговорочно, что с этим трудно спорить. Он упивается чувством этой власти, своим положением в сложившейся ситуации, но внешне выказывает это сдержанно, позволяя себе лишь холодное стоическое выражение лица с лёгким флёром высокомерия. Ей не с чем сравнивать, но так на детей обычно смотрят строгие отцы.       Коко кажется, что её организм начинает протестовать против таких сравнений, иначе почему так резко начинает мутить желудок, но она старается быть максимально честной с собой и не исключено, что зря. Между ними колоссальная разница во всём, особенно в габаритах — он выше, сильнее и просто больше, ей трудно соревноваться с ним даже будучи достаточно высокой среди женщин её возраста. Коко перестаёт развивать эту мысль, но лишь потому, что мозг мысленно невольно концентрируется на талии, а точнее на тактильном ощущении в её области — хватка чуть ослабла, чтобы его пальцы могли свободно двигаться, как бы прощупывая каждый её участок. Физика пространства в такие моменты начинает работать по альтернативным законам, иначе как объяснить резкую нехватку воздуха вокруг? Это лично её проблема, думается, ведь ощущение, испытываемое от давления его рук, тоже не поддавалось логическому обоснованию — каждый раз почти что первый.       Ей интересно, можно ли к этому привыкнуть.       К этой силе.       К такой мощи.       Это безумие, нечто из ряда вон, определённо. Она знает, ещё как знает, на что способны эти руки. Они сдирают мясо с костей и рвут кожу на лоскуты — очень сомнительным кажется то, что эту силу можно использовать в мирном ключе даже с какими-то послаблениями, нет. Привычка не даёт упускать из виду и тот сценарий, в котором он захочет использовать их по назначению. Временной промежуток не нормирован. Практика показывает, что многие идеи приходят ему в голову будто спонтанно, и потому уже в её голове треплется тревога — некий её эквивалент — и в пред-конвульсивном состоянии бьётся об череп навязчивая мысль: как бы руки на талии не сомкнулись сильнее.       Мысль может биться каскадом в ней бесконечно, но ещё чуть меньше бдительности, и каскадом польётся её кровь.       В бессвязном потоке (параноидальных?) мыслей, надобность в зрительном контакте отпала сама по себе. То, что его руки вернулись к прежнему делу, она поняла в самый последний момент, когда это ещё имело смысл. На новый открывшийся участок кожи реакция была незамедлительной, но отчасти бессмысленной, ведь как только она хотела повернуться ещё раз, её встретили резким выпадом к шее. Раньше инстинкт самосохранения сработал бы быстрее, и не стал опираться на какое-то подрывное «предчувствие». Но именно оно, вроде как знание того, что это не рука кинулась к её шее, чтобы сдавить её до предсмертного хрипа, а нечто другое, останавливает её раньше. Достаточно, чтобы мысли превратились в кашу.       От неожиданности у неё распирает дыхание. Коко задышала чаще, в то время как дыхание на её шее оставалось ровным и строго периодичным. Он практически не касается её, находится на жалком расстоянии, но его дыхание и ощущение повсеместного присутствия позволяли воображению работать ничуть не хуже реальности. Она инстинктивно отлынивает куда-то в сторону, будто не желая этого контакта, но делает это настолько лениво и без инициативы, что было больше похоже на своего рода заигрывание или провокацию, а видят боги, он любит провокации.       Лёгкие безынициативные увиливания результатов не приносили — деваться ей некуда в буквальном смысле. Первые несколько раз он просто сокращал то жалкое расстояние обратно, а других «раз» просто не было. Они даже перестали возникать в её голове. В её голове мало что в принципе теперь могло возникать, кроме бессвязного бреда о чести и достоинстве. Всё это мало коррелировалось с происходящим. Всё, от чего ей удалось избавиться, так это сомнения. Сложно сомневаться в направленности его намерений, когда губы находятся в постоянном контакте с её шеей. Лёгкая влага, тёплое дыхание и часто возникающий намёк на зубы — пытаясь унять собственное сердце, Коко ищет его руки, чтобы занять ими собственные. Она искала нижние, и их поиск вывел на передний план чувство того самого давления на талии, внимание от которой всецело перенеслось на шею. Осознавая сейчас его в полной мере, кажется невозможным тот факт, что его хоть как-то можно игнорировать.       Стремясь занять свои напряжённые пальцы, она водит ими по его рукам, мысленно, уже даже по привычке, отмечая любое несоответствие с воспоминанием из недалёкого прошлого, хотя всякая мыслительная деятельность, направленная на анализ, благополучно перетекала в примитивное сенсуальное восхищение. Это как масло в огонь подливать, чтобы кислород окончательно выгорел. И ведь выгорает, как выгорает её тело, когда он опускается ниже. Мнимым пределом, определённым, по факту, лишь краем костюма, служили плечи, и по их достижению он меняет траекторию на ключицу. В данном положении было мало преимуществ, и она отгибает голову в сторону, чтобы они появились. Что это, если не инстинкт? Не привычка? Некоторые вещи закрадывались в мозг постепенно и обличались именно в такие моменты. Когда низ живота скручивало в особенном удовольствии, и от него тело отвечало самопроизвольно, по своему усмотрению.       Чтобы это всё не заканчивалось.       Он всегда уделял ключицам особое внимание, отмечая их провокационно выпирающую форму. Для него это как кость для собаки, которую та обсасывает часами напролёт. И та скромность сейчас свойственна ему лишь в прелюдии, когда сам он по факту стремительный до такой степени, что за ним не успеваешь. Беспамятство в этом темпе упрощает многие вещи, а нарочная медлительность всё только усугубляет, давая рассудку погибать постепенно, с осознанием происходящего.       Когда руки тянут костюм ниже, становится уже как-то всё равно, потому как Гармадону свойственно рано или поздно открывать свой рот в самые неподходящие моменты: в полемиках, где в его участии нет никакой необходимости; там, где лучше помолчать и не рыть им обоим яму; и сейчас, в этот самый подходящий из неподходящих моментов, когда его язык, до безобразия длинный, шершавый и, что самое главное, невыносимо тёплый, размашисто проводит от ключицы до нижней челюсти, дыхание резко перехватывает. Когда в дело включается это нечеловеческое нечто, воспылающее к твоему телу во всех возможных смыслах, остаётся только кусать губы, давясь лёгким трезвящим покалыванием.       Она должна противиться этому.       То, что он с ней делает. То, что она позволяет делать с собой. Всё это недопустимо. Противоестественно. Омерзительно. Ей следовало бы вырваться из его объятий, всё равно ведь не станет держать до такой степени, чтобы ненароком навредить. Собраться с силами, утихомирить себя и своё взбудораженное тело. Объявить ему тайм-аут. Взять пресловутую паузу и ни в коем случае, ни за что не слушать его мнение по этому поводу. Это лучше того сценария, где она льнёт к нему в ответ, ластиться с непозволительным стремлением, с искренним желанием получить больше и не важно чего. Всего, что он может дать в одиночку в меньшей степени, как бы ни старался, чем если она прекратит бездействовать и начнёт работать на их нескромное дуо.       Она не должна забывать, кто он.       Коко резко замахнулась, предположительно, нанося удар за спину. Адресата там не оказалось, она разбила кулак об дверной косяк.       От повсеместного шока она теряется и, пятившись назад, падает на пол. Тяжело и неровно дыша, судорожно отползает от стены, не сводя глаз с пространства впереди. Чуть ли не закатываясь, они бегали из стороны в сторону, в рьяной попытке отыскать кого-то в сумрачной темноте. Всё её тело трясло. Тугой ком намертво встал поперёк горла, мешая продохнуть. В ушах слышался звон.       Или барабанный бой.       Или совокупление десятков голосов, в своей бессвязности и перебивчивости складывавшихся в языческий зов, воспринимаемый лишь интуитивно, на уровне бессознательного.       Так звучит Ад.       Она немного ждёт и срывается с места. Бежит к кухонному ящику и с громким звоном алюминия на всю квартиру хватает нож. Как только холодная рукоять оказывается в её руке, она разворачивается и выпрямляет руку.       Тяжёлое дыхание с трудом просачивается сквозь зубы. Пот стекает с висков, обрамляя болезненные черты. Её взгляд всё также бешено мечется с точки на точку. Ладонь исправно держит рукоять. Струны её нервов на грани разрыва, но сама её рука не дрогнет. Когда надо, она пырнёт кого бы то ни было, кто незаконным образом очутится в её квартире посреди глубокой ночи.       В помещении глухая тишина. Её компенсируют мотивы в больной голове. И по мере того, как они начинают отбивать вновь, наращивая свою мощь, её лицо приобретает нечеловеческие черты.       Но всё заканчивается так же резко, как и начиналось.       Так и не дождавшись незваного гостя, Коко постепенно меняется в лице и обессилено съезжает по тумбе на холодный кафель, роняя нож.       Судорожный выдох пробивает в ней второе дыхание, но сдавливает горло пуще прежнего. Один неправильный вздох, и её прорвёт. На чувства, рыдания, на всё то дерьмо, что лежит на душе несколько лет. Она сжимает палец меж зубов, и лишь забытый до недавнего времени металлический привкус во рту вносит краски в отрезвляющее действие боли. Коко прижимается к тумбе, глухо ударяясь затылком о дерево.       Несколько бесконечно долгих минут она сидит с вакуумом в голове. Без единой связной мысли.       После рука самопроизвольно тянется к шее, но она останавливает её.       Безуспешно.       Она хватается за переход между шеей и плечом, ощущая невыносимый жар, источаемый неостывшей кожей — чувства могут обманывать её, но она ощущает это тепло лучше некоторых своих конечностей.       Как будто кто-то трогал её.       Кто-то пробовал её тонкую кожу на вкус.       Коко выворачивало наизнанку. Ей срочно надо было прочистить желудок.       Она не была уверена, что это было взаправду. Вообще в целом. Что что-либо и когда-либо вообще в её жизни было правдой, если даже её сознание пытается игнорировать его омерзительную природу и ужасающие деяния, перелистывая сотни бесконечно значимых глав на вульгарную страницу их дешёвого романа.       Она не должна забывать.