Taboo

      К чему вообще всё это.       Она опять приходит на работу и что, просто будет работать? Всего-то? Не то чтобы преследование психопатичным маньяком из прошлого было удобной возможностью отлынивать от работы, просто это всё больше становилось похожим на анекдот. И хотя примерно его мотивация вполне легко угадывалась, Коко всё равно не уверена в том, что он делает, что замышляет, чего хочет добиться — вообще ничего. Однажды, в тот самый день, он просто появился перед ней и исчез.       Хотелось бы верить, что навсегда, но всё же чудес не бывает.       В душе и голове — сплошная неопределённость и сумбур. Коко стала часто ловить себя на крамольной мысли, что лучше бы она тогда не молчала. Не уходила от ответа и от него самого, потому что сейчас, учитывая то неспокойствие, что изводит до головной боли от всякой мысли о нём, внутренние метания её были близки к помешательству. Сон всё также бесконечно далёк от неё, но даже так, не будь на шее камня в виде страха за свою жизнь или жизнь сына, она бы всё равно изошла на бессонный мандраж элементарно из-за внутренних эмоциональных переживаний.       Хотеть поговорить с ним всё равно, что признать свою крайнюю невменяемость. Он не обязан подбирать слов, да даже разговаривать с ней, но он может, и это, пожалуй, не менее сомнительно.       Шея затекла. С таким образом жизни удивительно, что она ещё не рассыпалась на части. Намеренно долго сидит на работе, дома вместо отдыха и сна — стенания по смыслу жизни. Неудивительно, что у неё часто что-то да затекает сейчас, когда каждый день состоит из хождения от дома к офису, из кабинета в кабинет, заполнения отчётов для типографии и прочей мелкой моторики. Отсутствие умеренного рациона питания и сна явно не помогало клинической картине. Руки у неё не доходят даже до элементарной зарядки, хотя это был бы единственный способ удержать тело в подобии тонуса. Когда-то за такое вопиющее несоблюдение дисциплины из тебя выбивали всё протестное дерьмо и отправляли на свалку маленьких ничтожеств. Как известно, все хорошие мальчики и девочки не дают к этому поводов, по утрам несколько часов доводя себя до изнеможения бесконечными растяжками и выкрикиванием дисциплин.       Приятные детские воспоминания.       Помимо полного краха нервной системы, все прочие удавалось сдерживать на честном слове при таком стрессе. Закалка в своё время спасала её сейчас, но, если не решить проблему в ближайшее время, в перспективе спасать будет нечего. В конце концов, она всё же человек, который к тому же сейчас лишён возможности оставаться в хорошей физической форме.       Коко потирает шею. Усталость тянет её к кофейному автомату, но вместо пользования его по назначению она всего лишь находит в нём опору. Паранойя активно впивается ей в подкорку мозга. Она ведь точно проверяла окна и двери. Быть того не может, чтобы кто-то вчера действительно был в её квартире, хотя чувства в ней кричали, вопили о том, что присутствие это ни мимолётно, ни разу не призрачно. Это ведь не игры её разума.       Верно?       Может, ей прекратить жечь на балконе всякое, что при горении превращается в отвратительно пахучую и едкую дрянь, от которой потом дурно становится? Вдыхая всё это молекулярно разложившееся месиво, казалось, будто мозги её разжижались, перед глазами периодически мутнело, а при большем воздействии — натурально подкашивались ноги. Об балкон вчера вполне можно было бы вывихнуть шею, будь её обладатель чуть менее удачлив.       Ей хочется дешёвого кофеина сомнительного качества и пару столовых ложек сахара к нему, но машина предательски зажевала стаканчик. Лоб глухо ударяется об отполированную крышку автомата. Кажется, все здесь свыклись уже, что эта штуковина работает через раз, и наловчились буквально выбивать из него напитки — пара пинков и гневных уговоров, обычно, помогали — но ей, вроде как, максимально всё равно, что ничего из этой небольшой затеи не выйдет. Автомат ей жужжит под ухом о своей безусловно кропотливой работе, но смысла в этом никакого, абсолютно. Её внимание стоило ловить секундой ранее, а теперь всё уже, поздно — она смотрит с безразличием человека, который не спал целую вечность и не способен ни на что, кроме функционирования на уровне автоматики.       Как этот злосчастный автомат.       Если бы она только могла поспать…       Это была одна из тех невыносимо долгих и холодных ночей.       Коко сидела, думается, в полном одиночестве, посреди стрекота и шелеста высокой травы. Там, внизу, на небольшом расстоянии от подножья холма, на котором ей довелось провести ближайший час, был разбит их лагерь. Если выбирать между компанией неживых и ничем, ничего — не самый плохой вариант, ибо в царстве неживых она и так изо дня в день одной ногой. Надоедает.       После проверки всей амуниции на пригодность оставаться на свежем воздухе боле смысла не имело — ночь на редкость нелюдимая, ветер норовит поймать каждый вдох под бездействие полной луны. Местность хорошо просматривалась с такой высоты, совсем скоро кто-нибудь сюда придёт часовым. Можно не беспокоиться, что без неё здесь не будет должного наблюдения за обстановкой.       Всё бы ничего, но здесь, на вершине холма, в таком же одиночестве стояла некая двухэтажная постройка. Они обследовали близлежащую местность достаточно хорошо, чтобы не найти даже руины возможного поселения, к которому она была бы приурочена. Следов потопа, как если бы река неподалёку вышла из берегов, обнаружено также не было. Наглядного объяснения ждать не приходилось. Так или иначе, обитателей там нет, здание заброшено и выглядит достаточно изношенным. Вероятно, его покинули давно: древесина на перилах со временем начала гнить, волокна отходят «заусенцами». Не исключено, что систематические сильные ветра и дожди ускорили ряд губительных процессов. С дырявой крышей без должного ухода оно не протянет до следующего века.       Такую архитектуру ни с чем не спутать — это додзё. Деревянный пол под ногами не ломился, но даже с её лёгким шагом периодически поскрипывал. В помещении приятная для глаза полутьма, сочащаяся лунным светом. Внутри всё обстояло иначе: вода, вероятно, добивала второй этаж, ещё не добравшись до первого в полной мере. Без её воздействия в глаза бросались, разве что, местами порванные створки и пожелтевшая бумага на них же — помещение ныне продувается так же, как и снаружи.       Зал для тренировок оставался типично просторным даже спустя время, местами был навален мусор. Тел нет, но конфликт выдавали грязные разводы на полу, на ощупь — кровь, без сомнений. Столкновение с мародёрами? За местом, отведённым для учителя, на небольшом ступенчатом возвышении между давно отсыревшими благовониями располагалась статуя некоего господина, принявшего позу правильного сидения* — тоже учитель, только вылитый из бронзы. Такую статую ни один мародёр не оставил бы на месте, будь она хоть вросшей в саму ткань мироздания. Вместо этого — срубленная голова, и та валялась у постамента. Позади неё на стене весел оборванный свиток, та же судьба постигла многие другие.       Бунт учеников. Имеет смысл полагать, что статуя некоего мастера не обезличена, а отражает черты конкретного человека, а именно того, чья судьба оказалось столь незавидной — быть ненавистным учителем. Многая атрибутика, что имела ценность и для самих зачинщиков расправы, была оставлена на местах, но попорчена до непригодного к пользованию состояния. Как известно, додзё — это подобие храма, и его догматы подобны святым истинам, чью веру они теперь отвергли. Вывод из всего этого напрашивался только один.       Ты либо умеешь управлять гневом тех, кого им наполняешь, либо нет — истина, прописанная тысячи раз, в том числе её кровью.       Покосившиеся стойки под оружие явственно дают полагать, что оно здесь когда-то водилось. Что-то забрали, всё остальное же постигла известная участь. Остался только танто возле той же статуи, небрежно брошенный и, думается, принадлежавший тому же учителю. Он поднимается с характерным металлическим лязгом и не менее звучно резко достаётся из ножен. На удивление целый, превосходно заточенный и с хорошим светопреломлением. В остальном же — ничего примечательного. Она бы его в любом случае не забрала. Призраки этого места останутся здесь.       Коко задерживается на собственном отражении самую малость, ей слышится звук — шорох то ли внутри, то ли снаружи. Она отрывается от плоскости клинка и сосредоточенно всматривается в пространство перед собой, вслушиваясь в редкие удары капель воды об половицы второго этажа; выверенную ноту ветра, скользящую меж створок — любое характерное звучание этого места, чтобы найти в нём закравшееся несоответствие. Как ни странно, пол, что выдал бы нарушителя её спокойствия, на редкость тих и беззвучен.       Ничего. Но возвращаясь к отражающей поверхности лезвия она видит, как никогда чётко и ясно, причину своего беспокойства, и чувства в ней исходят на соответствующую реакцию предательски несвоевременно, оттого её вздох звучит по-особенному жалко, обрывисто, а чужие руки уже беспрепятственно лежат на талии.       Подкрадываться так было необязательно, но, разумеется, элемент неожиданности для него стоил того, ведь, из раза в раз проверяя её реакцию, каждый раз Гармадон приходил к результатам, от которых получал истинное, неподкупное удовольствие. Сомнений в этом быть не могло — его удовлетворение чувствовалось чуть ли не кожей.       Он говорит, что не стоило уходить так далеко без предупреждения, но, позвольте, она ведь уже не ребёнок, и такое чуткое внимание он мог бы обратить на кого-нибудь другого, раз так сильно защемило мнимый отцовский инстинкт. Бред, однако ж ещё немного и посягательство на её свободу передвижения, право, будет вопиющим. Примерно что-то такое Коко и вторит сейчас, но кажется ей вполне явственно, что всё это уходит куда-то в пустоту. Так или иначе, она здесь действительно задержалась — спорить было бессмысленно. Объективно это место себя изжило даже с точки зрения интереса. Пора идти.       Но они не идут.       Место не самое романтичное, он мог бы позаигрывать с ней в более цивильной обстановке. И пока руки более основательно нащупывают бока, Коко пытается отсудить его пыл, высказать вполне обоснованные опасения по поводу окружения и в целом идеи какого-либо взаимодействия внутри этого мрачного помещения и более благоприятных перспектив за его пределами, но он слушает в пол-уха, если вообще слушает. У неё были десятки вопросов, но они так и остались невысказанными, когда Коко мысленно столкнулась с самым важным для неё самой: почему она всё ещё ничего не сделала? Напряжение между ними весьма ощутимо, но здесь не чувствуется силового вмешательства, только если она действительно попытается вырваться из подобия объятий, и он воспрепятствует этому с должным усилием, но нет. Она ведь даже рывок сделать не может, чтобы удостовериться в этом.       Это предательски падкое на соблазны тело, что желало почувствовать чужое тепло — одна только мысль об этом планомерно теснила здравый смысл. Здесь было прохладно, если не холодно, а его руки были такими тёплыми, и ведь это должно работать ей на пользу, но это самое тепло так бесстыдно манило её поболее простого желания согреться, что хотелось биться головой об стену от бессилия перед этим самым соблазном. Ощущая сквозь костюм широкие ладони, сжимающие её талию, вся аргументация разбивалась об мысль, как это трудно, сходу выпалить «нет».       Хочется повернуть голову, но вот одна из левых рук уже на опережение останавливает её мягким касанием к подбородку. Что ж, она не настаивает. Пока что. Коко чувствует его дыхание где-то на макушке, и сердце от этого бьётся с каким-то особенным чувством. Такой безобидный жест; кажется иногда, что он так и не умеет вовсе. Лезвие в её руке, видимо, не даёт ему покоя. Обхватив кисть, Гармадон возвращает её голову в привычное положение и вместе с тем параллельно говорит.       Говорит он в своей излюбленной манере — пытаясь въесться в мозг — и говорит о том, что ей следует использовать клинок как отражающую поверхность подобно зеркалу, вместо того, чтобы полноценно поворачивать голову. На вкус и цвет — очередной бред, будь она в здравом уме. Ситуация несколько дурманит рассудок, она, право, поступает нерационально сейчас, молчаливо соглашаясь, но некоторые вещи работали именно так. Он довёл руку до уровня груди, и так она действительно хорошо его видит в отражении. Ощущения не сильно разнились с увиденным.       В помещении всё ещё полутьма, но Коко хорошо различает очертания его фигуры. И не только — его глаза давно могли бы уже прожечь в ней дыру, на самом деле. Он смещается чуть вбок, к виску, и она видит и чувствует, как его пальцы аккуратно отводят пряди волос за ухо, открывая полноценный вид на него. Время было позднее; ещё до того, как направиться сюда, она сняла всю броню, но волосы распустил он — вновь непозволительно длинные, почти до лопаток, которые обязательно срежет в скором времени. Сейчас это повод для нескольких характерных жестов, которые она могла бы окрестить «ласковыми», и на их фоне Коко чуть дезориентирована. Мгновение назад он казался где-то там, всего лишь отражением, далёким от первоисточника. Сейчас же он дышит ей в висок, и это… волнующе. Словно они не проходили это десятки раз до.       Немного ниже, его дыхание без преувеличений ласкает её ухо — Коко даже не уверена, что он нарочно это делает. Сама хватается за ощущения и вытягивает из них чувства — это уже что-то на уровне инстинктов. Голос у него достаточно грубый, насквозь пропитанный едким невежеством. Она не припомнит, чтобы он открыто общался с людьми, думается, по понятным причинам, но с подчинёнными — достаточно паршиво, чтобы легко предположить, что его хочет прирезать добрая половина личного состава. Но он умеет говорить спокойно, размеренно, когда хочет. И стоит только ему понизить голос до тихого шёпота, игра контрастов выводит всё это на принципиально новый уровень. Когда он так делает, её состояние схоже с действием гипноза — запутанность, неопределённость, форменное ничего вместо всякой связной мысли. Когда он начинает говорить в полголоса, а может и ниже, это подло. Это бесчестно.       Его нельзя слушать. Ни под каким предлогом. Всё, что он говорит, впивается в сознание вместе с манерой речи, а потом долго и муторно всасывается в мозг. Её может кидать в лёгкий мандраж спонтанно, просто потому, что в сознании вновь всплывают некоторые фразы, просто под другим ракурсом, под другим углом, иногда даже просто, как они есть. Ей казалось, что всё то, что она слышала, имеет двойной контекст, и что она чего-то не понимает. Не замечает.       Он пытается играть на её чувствах. Неважно, зачем — вопрос слишком риторический. Важно то, как он это делает, и это действительно вызывает настороженность. Некое тревожное чувство. Говорит, присмотрись, пытается навести на некий ассоциативный ряд, который вызовет в ней эмоциональный отклик, будь он даже где-то глубоко внутри — всё равно откопает. Ей кажется это просто словами, довольно типичными паттернами; в конце концов, кто из них не бывал здесь? В схожих декорациях, просто в других местах, раскиданных по разным уголкам света. Где-то на отшибе вдали от цивилизации — нет. Нет… закрадываясь так глубоко, он умел выводить на нечто определённое, что ей точно знакомо, будто он что-то знает, но предпочитает молчать.       Он вынуждает вспоминать. Видеть в отражении клинка себя, но с чертами, давно несвойственными ей, откуда-то с чертогов взросления. Солнце ещё высоко, сталь в её руке блестит, ловя пустые взгляды. Сталь в её руке искрит, схлёстываясь с оной оппонента. Сталь в её руке холодит, приводя в чувства, когда те норовят покинуть её. Из неё давно уж выбили всё, что только можно, сталь в её руке, как и ноги, держатся просто на честном слове, на самой идее. Удар под дых, тем не менее, сводит жизнедеятельность к минимуму. Она либо умрёт, либо встанет — без вариантов.       Когда-то ей была знакома ненависть людей, которых она никогда не знала. Когда-то их чувства были смежны, поднимаясь вопреки чьим-то ожиданиям из раза в раз вместе с телом. Когда-то она ещё была способна ненавидеть. Их ставят друг напротив друга не по годам, и каждый раз всё это ожидаемо скатывается в публичное избиение, как бы она ни старалась. Куратор на её немую злобу реагирует абсолютно беспристрастно. Он ждёт кульминации, по результатам которой решится её дальнейшая судьба. Если здесь и сейчас она не откажется от своей ненависти, то откажутся уже от неё. И это факт. Это аксиома.       Ты либо умеешь управлять гневом тех, кого им наполняешь, либо нет — третьего не дано.       Коко слышит, право, ужасные вещи. Он действительно играется, соскальзывая с одной темы на диаметрально противоположную, с дисциплины на полное её отсутствие, — вопиющее, даже. Но вместо смены одного другим они наслаиваются друг на друга, вынуждая всё внутри неё напрячься до состояния струн.       Ей давно так не хотелось ударить его по лицу. Отношение Гармадона к некоторым характерным вещам выбивало её из колеи периодически, но сейчас — это просто свинство. Он не ведает, о чём говорит, не осознаёт, кажется, насколько отвратительны его слова, а если и отдаёт себе отчёты, то это только всё усугубляет. Кулаки чешутся, но это было бы излишним, достаточно просто покинуть его компанию и направиться в лагерь. Быть может, во всей этой ситуации изменятся лишь декорации, но даже пусть так — свой болезненный бред он может навязывать ей в менее вызывающей обстановке.       Его настойчивость вынуждает отводить голову в сторону, чуть ли не отдёргивая её, но Гармадон такой демагог, которому очевидно нравится человеческое внимание, и расстаётся он с ним весьма неохотно. Он возвращает её голову за подбородок обратно, ныне удерживая в таком положении. Нельзя сказать, что это была мёртвая хватка. У Коко всё меньше было сомнений в том, что он планомерно пытается сбить её с пути. Быть может даже, переучить её на свой манер — казалось бы, подобного самовнушения должно хватить, этого будет достаточно для того, чтобы уйти от него и больше никогда не возвращаться.       Но, чёрт бы его побрал, насколько искусен и страшен он был в ораторском мастерстве в абсолютно любой ситуации.       Какой смысл сейчас смотреть в отражение? Она знает, что там увидит. Как он чувственно, безусловно, навязывает ей культ безнравственности и слепого желания. О чём он говорит? О вещах, что в этих стенах приравнены к богохульству. О желаниях, которые были для неё под запретом всю сознательную жизнь до недавнего времени. Гармадон разбавляет всё это комплиментами, только вот те чувства, которые он в них вкладывал, превращали эти самые комплименты в нечто столь опороченное и опошленное, что Коко, безусловно, как женщина, так или иначе не прельщалась на них — ей становилось дурно, бывало даже до помрачения рассудка.       Ей хотелось верить, что это гипноз. Транс или ещё какая-нибудь запрещённая техника по одурманиванию разума, но он просто откровенен. И стыд ему не ведом.       В горле пересыхает, когда его руки водят по её телу, останавливаясь и подчёркивая именно ту часть, на которой он останавливается на словах, как бы подкрепляя свои комментарии на деле. И это изводит. Изводит вообще всё. Его слова звучат так сладко, так идеально — она почти не видит их двоих там же, где ещё недавно видела призраков прошлого; она почти не чувствует их осуждающих взглядов, их присутствия. Чувственное, как ни странно, играло ей на руку, хотя сама игра была нечестной с самого начала.       Но прикосновения порой отрезвляли, и тогда она слушала его более осознано. Он издевался над ней. Натурально. Её замкнутость и праведность вызывали у него смешанные чувства: что-то между отвращением и восхищением — трудно сказать наверняка. Гармадон находил это забавным. Ситуация сейчас вообще так анекдот — очень плохой и едва ли смешной. Сомнений нет, что он прекрасно понимает её ситуацию. Говорит, если бы только знал, где её держат всё то упущенное ими время, он бы нашёл её, и это звучит достаточно убедительно, чтобы сцена перед глазами выстраивалась максимально естественной. Он говорит, они бы не ограничились одной лишь встречей, и его желания, его язык, его дыхание на её коже — в совокупности всё это звучит достаточно искренне, чтобы этого хотелось вопреки здравому смыслу.       Его большой палец плавно повторяет очертания её губ, оказывает небольшое усилие нажимом и приподнимает верхнюю без всякого встречного сопротивления. Он говорит, преступно так выглядеть. Коко видит себя в отражении, взгляд у неё действительно где-то в облаках, состояние в целом подвешенное. Проблема не в ней — он намеренно пытался вызвать в её сознании соответствующие сцены. Хотел, чтобы она не только представляла, видела, но и чувствовала всё так, будто оно происходило и происходит в данный момент. Коко почти выжила из ума, если готова этому потворствовать. Но его голос закрадывался так глубоко, словно он был её собственным. Одним из, которым вторит инстинкт.       Ей нужна небольшая разрядка — не более. Она всматривается в отражение ещё немного. Больше оно ей не нужно. Найти его губы было не так сложно, он и не увиливал. Руки наконец свободны, она заводит их за спину куда-то вверх, в конечном итоге нащупывая его скулы. Положение не самое удобное, Коко так и не развернулась полноценно, предпочитая испытать свою шею на прочность. В ушах стоял шум собственного дыхания — ветер как на зло тих в такие моменты.       Это нельзя было назвать нежностью с его стороны, но умеренной страстью — вполне. Правда, об экспоненте очень быстро напоминают напряжённые пальцы, что с удвоенной силой впиваются ей в талию. С намёком на агрессивность они нащупывают рельефность тела, которому он так покровительствует, и где-то внутри неё теряется глухой стон; будь хватка немного выше, скажем, где-нибудь на рёбрах, парочка бы точно треснула.       И всё же его настойчивость кажется ей чрезмерной, когда сквозь тяжесть в голове она ощущает руку на своей груди, пусть даже через костюм — неважно, он слишком тонкий, чтобы быть сколько-нибудь препятствием для него и лишь ограничивает тактильный контакт. Коко пытается вернуть своей голове стандартное положение, и он очень неохотно, кажется, просто по случайности выпускает её уста. Дыхание всё равно не скоро вернётся в норму, атмосфера давит на вестибулярный аппарат, отдавая лёгким головокружением, но она всё ещё держится в здравом уме, его подобии.       Это ведь даже больший бред, чем представлялось ранее. Разве ему не интересно, что тут произошло? Совсем нет? Даже немного? Он ведь не может быть серьёзен сейчас. Здесь явно произошло множество сомнительных вещей, и будь её теория даже не совсем верной, в корне оно так. На деле всё может быть даже хуже в тысячи раз, просто стены этого не отражают, но ведь ему плевать, верно?       Да и, собственно, надо было быть честной с собой: ей тоже не плевать ли? Его рука сжимается, и это давление, это ощущение власти над её телом, — преступное в своей дозволенности — этому невозможно сопротивляться, как бы не хотелось. В таком контексте — нет. Ей нужно ещё немного чуткого вмешательства со стороны — самую малость — всего лишь вернуть рассеянное внимание обратно, и тогда о каком-то отказе можно даже мысленно не заикаться. Он не медлил.       Её руки рефлекторно тянутся к его — парочке из них — и в оправдание перед собственным отражением где-то на периферии брошенного клинка Коко сваливает всё на стремление держать ситуацию под контролем, пусть даже и тогда, когда его всецело перехватывает кто-то другой. Хотя сейчас ей достаточно просто ощущать их: ощущать напряжение в них, чувствовать его продолжение на собственном теле сразу в нескольких местах: на линии подбородка, на груди и бёдрах, особое — на губах вместе с чужим дыханием — и всё одновременно. Её всё ещё грызёт совесть, осуждают образы людей, коим она поклялась в чистоте тела и рассудка, и взгляды их режут без ножа, но когда руки на том самом теле собственнически, право, грубо водят по её ногам и часто между, внутри всё болезненно сжимается.       Стыд — это единственное, что у неё остаётся.       Коко вздрагивает, возвращаясь сознанием в реальный мир. Сперва всё ей незнакомо, привычные чувства, кажется, бесконечно далеки от неё, но осознание всё же настигает. Выдыхает. Она задремала. Голова раскалывалась, лобная доля буквально просилась наружу. Придя в себя хотя бы на долю процента, ей хватает сил удостовериться в отсутствии кого-либо за спиной.       Она была одна.       При полной дезориентации и головной боли пальцы скорее рефлекторно притронулись к губам. Коко более чем уверена, что никто их не касался, но они всё равно горели. Едва ли огнём, но неким воспоминанием.       Чувством вины.       Вопиющей слабостью. Притрагиваясь к ним сейчас, она вспоминала все те поцелуи, в которых ей удалось поучаствовать — целый спектр дикости в самых разных её проявлениях: от открытых до едва завуалированных. Примитивная в своей природе животная страсть, что исправно подталкивала её опуститься до такого состояния, когда единственным ориентиром становятся инстинкты и чужое тело со всеми его составляющими независимо от контекста места и времени.       Некоторым демонам лучше оставаться взаперти.       Коко кривит лицо. Голова не скоро пройдёт, и до того момента её, видимо, будут преследовать абсолютно ненужные видения. До того пульсация в её голове будет принимать форму мысли, что била в набат:       Его нельзя слушать.       Его слова пошлы и лживы.