***
– Что за хуйня? Это же Куртцберг, он не мог просто так сдохнуть. Он бы не стал так просто нарываться на смерть, он всегда скрывался, как мог. Я не верю в это. – шептал Адриан, вбирая пшеничные густые волосы в пальцы. Из горла его рык вырывался, до побеления костяшек пальцы сжимались. Он в истерике бился, подвох искал. Он с ума сходил. Буквально впервые пожалел за всё содеянное. Буквально понял ценность жизни. Он нашёл её в одной вещи. И только жуткое собственничество позволяло называть девушку вещью. Но он сам выбрал этот путь. Он сам своими руками исполосовал свою жизнь, обрекая себя и свою израненную судьбу на вечную пытку. Это его наказание и он это понимает. Но это его личное сумасшествие. Его личная антиутопия. И он будет упиваться ей. — Я не способен в это поверить... — Если честно, и правда на бред похоже. Для чего? Он просто обрубил свою жизнь на корню? Ради чего? Если он даже не попытался скрыться. Экспертиза показала он просто выстрелил, зная что у противника есть оружие. А противник — киллер, и точно с ударом не промахнётся. Глупо? — Девушка задумчиво подняла голову к потолку, рассматривая старую офисную люстру, которая противно мерцала из-за вот-вот перегоревших лампочек. - Глупо. – шептал, как в бреду мужчина. Он начинал с Натаниэлем. Думал, что закончат они тоже вместе. Он предполагал, что они ведут опасную жизнь. И рано или поздно их убьют. Неужели, Натаниэль Куртцберг проиграл. Он проиграл в немой игре, которую они затеяли. Своеобразная рулетка. Кто выживет, кто останется. Адриан чувствует страх, забравшийся под кожу. Чувствует зияющую дыру в груди. Чувствует боль за содеянное. Он не думал, что когда-то осознание будет набатом бить по голове, не давая принимать реальность. Грань между снами и явью стёрлась настолько, что Адриан теперь даже не уверен, была ли она когда-то. Он будет биться до последнего, не осознавая, что это «последнее» уже рядом. Что смерть ему в затылок дышит. Что он навеки будет сидеть в тюрьме, а если попытается сбежать спокойной жизни он не познает, без жертв не обойтись. Тут два варианта: он либо даст в жертву себя, либо пожертвует многими другими жизнями. Другого здесь не дано. Если он кого-то убьёт, то смертной казни ему не избежать точно. Не хочется подвергать себя опасности. Или не себя? Адриан почесав затылок, взглянул на Маринетт, устало потиравшую виски. Можно сделать выводы. Он обещал себе не влюбляться, так как, есть ли смысл? Есть ли смысл влюбиться в человека, которого потом больше никогда не увидишь? Верно, смысла нет. Он даже не выполнил часть своего уговора. Это не он поймал Куртцберга. Это не он убил его. И никогда больше не убьёт. Потому что, его нет. Адриан рычит. Волосы выдирает с головы. Бьётся в немой истерике. И никто уже ему не поможет. Это его личные «тараканы». Их ему не вывести. Они под кожу въедаются. Не дают трезво мыслить. Не дают разделить боль. Это его наказание.Только его.
С Маринетт ему не быть. Он не смирится с этой любовью. А можно ли назвать это любовью? Если да, то это не та любовь, о которой хочется кричать на весь мир. Эта та любовь, из-за которой ты несчастен. Он может убеждать себя в том, что её нет. Можешь биться о стены и кричать обратное. Но… но он знает, что это не так. И пусть сейчас он чувствует себя хуже, чем любой психопат. Он чувствует, что внутри разрывается его сущность. Одна часть – зверь – требует крови, плоти, криков. Другая часть – ребёнок – требует ласки, заботы, маминого крыла. На часах семь утра восемнадцать минут. И в офисе соответственно тихо. Но сплошь тихое тиканье секундной стрелки настенных часов превращается в неприятный и надоедливый звук. Адриан подходит к окну, сев на подоконник смотрит на улицу, проснувшуюся совсем недавно. Капли дождя бьют по карнизам, успокаивая. Он дышит на стекло и машинально выводит пальцами по запотевшему месту какие-то символы. После, очнувшись из собственных мыслей, смотрит на окно. Раздражённо рычит, и быстро стирает то, что написал. Громко хлопнув дверью, он покидает кабинет следователя, уходя в сторону лестницы. От имени Маринетт на окне остаётся одна буква.***
Адриан, поднимаясь по лестнице, пытается освободить себя от внезапно нахлынувших мыслей. Думает, что утренний свежий воздух ему поможет. Он идёт на крышу проветриться. Правда. Только скорее он пытается убедить самого себя, а не кого-то. Адриан примерно представляет, как он выглядит со стороны, и ему хочется встать у стены и побиться об неё головой, чтобы освободить себя от бремени дурных мыслей. А выглядит он так, словно уже побился о стену. Бороться не хочется, сдаваться нельзя. Есть ли золотая середина? Сейчас его трясёт так, словно Париж восемью баллами по шкале Рихтера шатает, потому что его стержень сломался. Он надломился давно, ещё тогда, когда он впервые занёс руку с ножом над человеческой плотью. Тогда, когда отец прилюдно отказался от него. Тогда, когда был пойман Маринетт в тюрьму. И тогда, когда был пойман Маринетт в её сети. Сейчас остается последняя причина жить – Маринетт. Одна такая красивая причина с волосами цвета драгоценного камня, а глаза цвета самого дорогого и яркого сапфира. Та, чей образ выжжен под веками Адриана. Та, чей запах он будет помнить до последнего. Запах свежей и сочной вишни. Временами этот запах становился алкоголем для Адриана, этот запах опьянял лучше всякого вина. Это такая большая катастрофа – настолько углубиться в человека, настолько быть привязанным к нему, найти в нём смысл жизни. Это не нормальная любовь. Но сейчас поздно что-то менять. Адриан устал. Он превратил себя в марионетку, думал, справится, ошибся. Любая кукла когда-либо сломается. И у этой марионетки обрубили нити, которые связывали её с внутренним кукловодом. Сейчас эта кукла вольна, она свободна. И сейчас она может делать, что захочет. Впервые Адриан сделает то, что хочет. И хочется сейчас только одного. Уйти туда, где тебя больше никогда не осудит. Уйти туда, от куда нет обратного пути. Агрест подходит к краю крыши, смотрит на город. Эйфелева башня, река Сена, немногочисленные машины и люди в них, которые торопятся на работу, чтобы прокормить семью. А у Адриана нет семьи. Он один. Он всегда это чувствовал. Чувствовал, что умрёт, как и жил, в одиночестве. Это одиночество убивает его, въедаться во внутренности, вгрызается в его плоть. Морально – он мёртв. Физически – он живой. Он делает шаг и встаёт на бордюр. Ко всему можно привыкнуть, но к этому не привыкнешь. Сейчас он дышит полной грудью. Впервые вгрызается в мелочи, до этого незамеченные. Пение птиц, запах свежевыпеченных булочек с корицей. В спину дует ветер, принося такой чужой-родной запах спелой вишни. И Адриан улыбается. Впервые улыбается такой искренней, но такой горькой улыбкой. Адриан до последнего думает, что ему кажется, но нет. Он слышит такой знакомый вздох. Испуганный вздох. - Слезь оттуда. – практически шепчет. – Не будь глупцом, и сейчас же слезь с бордюра, иначе, я клянусь тебе, я своими руками скину тебя оттуда. Ты слышишь меня? – Подходит ближе, смотрит в упор, в крепкую спину. Адриан чувствует приближение Маринетт, запах её въедается прям под ногти. Он продолжает улыбаться. А взгляд у Маринетт строгий и испуганный. Потому что без него, она обречена на смерть при жизни. - Убеди меня не делать этого. Найди для меня причину. – Говорит Адриан и поднимает взгляд на месяц, ещё не сошедший с небес. – Или стань ей. – шепчет из последних сил. Маринетт шумно сглатывает. Она будет биться об стены, раздерёт в кровь колени, локти и костяшки на руках, будет кричать во всё горло, но спасёт его. Ему рано умирать. Она это знает. Без него она не справится. Но она не знает, как ему плохо. И что для него это единственный путь. Но не сможет его принять. И не даст ему сделать это. Эгоистично? Действительно, но иначе она не справиться. - Я скажу то, что для тебя не новость: мир не такой уж солнечный и приветливый. Это очень опасное, жесткое место, и, если только дашь слабину, он опрокинет с такой силой тебя, что больше уже не встанешь. Ни ты, ни я, никто на свете, не бьёт так сильно, как жизнь! Ты сам для себя выбрал такой путь, поэтому держи и принимай удар с достоинством. Хочешь прыгать – прыгай! Если мозгов не хватит остановиться. Только так побеждают! – Она кричит, машет кулаками, пытается показать истину, в которую сама с трудом верит. - Если ты когда-то сделал такой выбор, то будь готов удары держать. А не при каждом удобном случае в петлю лезть! Так делают трусы! А ты не трус! Быть этого не может! Умей пережить ту минуту, когда кажется, что всё потеряно. Я верю в тебя. – Шепчет и срывается в истерику. Слёзы крупным градом скатываются по её румяным щекам. – Я буду с тобой… - шепчет охрипшим голосом. – Слезь… И Адриан слезает. Подбегает на подкошенных ногах к ней, обхватывает крупными ладонями заплаканное лицо, сцеловывает каждую слезинку. А потом прикасается своими губами к её. Губы Маринетт мягкие. Самые родные, самые любимые. Жаль только, понял он это поздно. Маринетт отвечает, вжимается хрупкими ладошками в широкие плечи, ищеи помощи, хватается за него, как за спасательный круг. Она не готова его отпускать. Не сейчас. Адриан отрывается и смотрит в самые прекрасные для него глаза. Смотрит, как Маринетт хранит в глазах надежду, и пусть влюбится снова нельзя – он влюбляется. Адриан повторяет, ещё раз её губ касается, только в этот раз задерживается, медленно и долго целует, углубляет поцелуй. Маринетт ближе его притягивает, боится потерять. У неё сердце от его прикосновений на части рвется, бьётся сильно так, словно скоро ребра сломает. Разум выключен. Вокруг одна темнота, и она уже никого не пугает. Мужчина приподнимает Маринетт за ягодицы и несёт к ближайшей стене. Прижимает так сильно, становясь ещё ближе. Смотрит пару секунд, помутневшем взглядом, всматривается в чёрный космос перед глазами и объявляет: - Моя. Эти три буквы в сознании отпечатываются, чёрным по белому выводятся, она соединяет руки на его шее, ближе прижимает и отвечает: - Твоя.