«Один смотрит в лужу и видит грязь, другой видит отражённые звёзды»
Тарасов Родился я очень маленьким. Мне было, предположительно, семь месяцев, когда я появился на свет. Конечно, все рождаются маленькими, но я был так слаб и беспомощен, так худ… Что меня сразу забрали от моей матери — Бегонии, под колпак, чтобы выходить меня положенный срок. Врачи прогнозировали мне непродолжительную жизнь, так как считалось, что, родись я девочкой, у меня хватило бы сил выжить по природе, а так… Вопреки ожиданиям моя мама не волновалась об этом, как бы её ни запугивали врачи. Она всегда говорила, что неважно, маленький я или большой, смогу или не смогу… Это только мне решать, захочу ли я жить. Впервые в моей жизни я узнал, что такое свобода. Валера. Пока он смотрел на меня сквозь звуконепроницаемое стекло… Я очнулся от того, что смотрел в его тёмно-карие глаза, будто мои собственные. Моя семья стояла рядом и спрашивала, рад ли я появлению ребёнка, но я не смог ничего им ответить. Я стоял и вглядывался в его лицо, недоумевая, почему это не я сам. А мама и дядя Боря — мой не родной отец, дядя Хосе, бабушка Хуанита и дедушка Бенито, не переставая, говорили-говорили, а это всё было мимо меня. Мысли мешались у меня в голове. И тут я вдруг забыл всю свою жизнь, что была раньше. Широко открыв свои глаза, я стоял. Но не видел перед собой ничего, кроме него. Сердце забилось невыносимо тяжело везде внутри меня, и я зажмурился изо всех сил, не зная, чего боялся больше. В тот момент, мне до сих пор кажется, я сделал свой первый вздох. И заплакал. Я безо всякой веской причины стал живым. И начал жить прямо там, в том родильном доме, в тот же день, что и он. Это не случилось в момент моего якобы рождения 10 декабря 1939 года, а произошло это настоящее появление 14 января 1948 года. Что я делал эти девять лет до 48 года? Я ждал Валеру. Так было и будет всегда. Это первое, что приходило на ум, когда я вспоминал о нём. И я всё ещё живу.***
— Валера… Я прикрываю глаза, когда произношу это имя, и вот я снова в Испании много лет назад, бегаю с ним в доме дяди Хосе, догоняю его, валю на диван, слышу его смех. Ему всего лишь три года, на нём рубашка с коротким рукавом безумно голубого оттенка, короткие, безобразно мятые шорты песочного цвета и маленькие сандалии с тугими застёжками. Я ловлю его, подкарауливаю в нашей детской игре — легко. Хватаю поперёк живота и усаживаю себе на колени. Он извивается, как уж, и пытается позвать маму на помощь, но я не даю ему этого сделать. Его смех. То, что я никогда не забуду. Он всегда будет звучать в моей голове. Когда он был таким маленьким, я думал, что на животике у него есть специальная кнопочка, которая и вызывает его заливистый, звонкий, счастливый, детский смех. Стоило мне совсем самую малость пощекотать, провести указательным пальцем по центру живота, а потом вверх и сразу же искромётно вниз… Он весь сжимался, как плотный мячик, стараясь уйти от моих прикосновений. Став постарше, даже пытался терпеть, но ничего не получалось. Бывало, он дулся или начинал плакать, и в этот момент я не мог этого выносить. Я бежал за ним или просто хватал и щекотал, пока он снова не начинал смеяться. Я ненавидел, когда он грустил.***
Очень часто мы своими проделками мешали женской половине нашей семьи спокойно накрыть на стол к обеду. — Ух ты! Вы это видели? — звонко вопрошаю я, глядя при этом в окно и попутно пихая Валеру локтем, отчего он толкает бабушку Хуаниту, и она чуть не выливает на нас вино из кувшина, которое несла к столу на подносе. — El ave es una buena señal [Птица — это хороший знак (исп.)]. — Птица — это хороший знак! — я быстро понял, что говорила бабушка, и с радостью поделился переводом с Валерой и мамой. Дело в том, что я родился не в Испании, а в СССР, в отличие от моей мамы, ныне уже Бегонии Харламовой. Так вот, с русским языком я обходился намного бережнее и проще, чем ломал язык на испанском. Он давался мне чуть похуже, чем Валере, но уже спустя считанные месяцы жизни в Испании я стал спокойно изъясняться на языке Сервантеса. Когда повзрослел, стал испанский забывать. Хотя понимать-то многое понимал. С мамой, и особенно когда в наш дом приходили её испанские подружки, я хорошо говорил на испанском языке. Любил повыделываться перед ними, пока они хохотали надо мной и попеременно сплетничали друг с другом. Моя мама познакомилась с моим отцом — Владимиром Тарасовым — за три года до войны. Отца я не помнил. Он, как и все тогда, ушёл на фронт. Его подорвали в сорок четвертом году, а узнали мы об этом уже после войны, когда нам пришли обратно письма, которые писала мама на протяжении года. Если бы отец вернулся, то вышел бы с Великой Отечественной войны в звании майора внутренних войск. Я восемь лет жил в СССР и лишь шесть из них в Испании. Конечно, я понимал больше русский язык, а как иначе. — ¿Por qué es el pájaro no canta? [А почему это птица не поёт?] — спросил Валера и начал бегать по комнате. — No todas las aves saben cantar [Не все птицы умеют петь], — ответил ему я.— Mamá, tú no dejas de meternos en una jaula? [Мама, ты не позволишь посадить нас в клетку?] — Толя, успокойся! Посиди тихо в кой-то веки! Хватит крутиться под ногами… Los chicos [Парни, мальчишки]. — Почему Валере можно, а мне нельзя? Валере пять лет, а он уже становился серьёзным малым. Мама с бабушкой Хуанитой хотели отдать его на танцы, чтобы, пока мы гостили на родине, он успел выучить такие вещи как фламенко, болеро, пасодобль. Короче, девчачую чушь! Мы же с дядей Борей — отцом Валеры — были всегда за хоккей, и лишь Хосе отмалчивался в стороне, хитро улыбаясь и бормоча при этом себе под нос: — Vamos a ver-vamos a ver… [Посмотрим-посмотрим…] Мне было пятнадцать, когда я заметил, что Валера проникся сочным колоритом испанской музыки. Танцевать он умел, казалось, с самого рождения, что было для меня удивительно, ведь двигался он с нерасторопностью косолапого медведя. Но стоило включиться музыке, как наступал одурманивающий в своей силе шок. — Просто он послушный, а ты — нет. — Это я-то не послушный? — неожиданно зло воскликнул я, и в моих глазах появился этот сумасшедший огонёк. — Да я самый тихий ребёнок во всей Испании! — я перевёл взгляд на Валеру, тот глядел на меня во все глаза. — Спорим, меня не один toro не заметит, потому что я двигаюсь очень тихо, как мышка? — гордо ответил я и вскочил на табурет возле стола, высоко задрав подбородок и уперев руки в бока. — ¡Tú mientes! ¡Tú mientes! [Ты врёшь!] — это Валера скакал и стрекотал на испанском, будто на родном, возле меня и возмущённо сопел. — Мишка… lo que es? [Что это?] — Не «мишка», а «мы-ы-ы-ш-к-а». Да я тебе говорю! Я схвачу этого… toro за рога и как повалю! Бам-с! — и спрыгнул резко с табуретки на кричащего в панике брата, который сразу же убежал и схватился за юбку Хуаниты. Она ласково потрепала его по голове, а он испуганно жался к ней и смотрел на меня удивлённо, недоверчиво, но с каким-то щенячьим восторгом в глазах, отчего у меня разливалось приятное тепло по всему телу. — Ещё стол перевернёшь, — проворчала мама. — Давай сиди лучше, el hijo de [сын]. — Todo es para ti, mamá [Всё для тебя, мама], — пробурчал в ответ и с кислой миной сел за стол. Он всегда рядом со мной, сколько себя помню. Не с мамой — за столом, даже когда был совсем маленький, а со мной. Помню, его в два года посадили с нами за стол, и он закатил истерику и навзрыд кричал, потянувшись ко мне ручками: — То-то! — плакал, всё лицо красное уже, а мама всё понять не могла, что же не так. — То-то-то! Толю-ю-ю! Это он так меня называл. Представляете? Валера, несмотря на лёгкий загар, приобретённый им за пребывание на солнечной территории маленького городка Бильбао, скорее походил на бледнокожего, нежели загорелого. Цвет наших с ним ладоней всё же был так же бледен, как мягкая кожа округлых голых пяток и беззащитного горла, так и внутренней стороны предплечий. Впрочем, они обычно и не получают много солнца. — ¡Gracias, abuela Juanita! ¡Por estos hermosos torta de queso! [Спасибо, бабушка Хуанита! За этот прекрасный пирог с сыром!] — я приобнял бабушку Хуаниту за плечи, вглядываясь в её испещрённое морщинами лицо с тёплой улыбкой, и тотчас отстранился, когда она поцеловала меня сухими губами в щеку. — ¡Yo los amo igual que las pastel, abuela Juanita! [Я люблю вас так же сильно, как и ваши пирожки, бабушка Хуанита!] — нашёлся дядя Хосе и отломил себе ещё кусочек ароматной выпечки. К нему тут же придвинулась кружка, полная до краёв парного молока с кофе, и он игриво подмигнул мне, пока я вытирал поцелуй бабушки со щеки салфеткой. — Angelo dice que quien bebe mucho café, el le encanta el sexo [Анджело говорит, что кто пьёт много кофе, любит секс], — выдал как на духу я и молча, не поднимая глаз на Хосе, крошил на стол пышный кусок пирога. Мама очень неодобрительно на меня посмотрела и даже хлопнула меня по коленке, шикая. — ¿Es esto cierto? [Это правда?] — удивлялся Валера. — Bueno, esto es un hecho científico. Que te dijo Angelo [Ну, это научный факт. Что тебе и сказал Анджело], — чуть было не подавившись своим кофе, откашливаясь, пробормотал Хосе. — Todo me tengo que ir a Angelo. Yo ya llego tarde [Всё, я должен пойти к Анджело. Я уже опаздываю], — вытирая губы салфеткой, Хосе поднялся и, закатав повыше рукава своей белой рубашки, уже собрался было встать. — Lindo hermano, quédate todavía con nosotros. Los niños todavía comen [Милый брат, останься ещё с нами. Дети всё ещё едят], — мама пододвинулась ближе ко мне и, приподняв меня за подбородок, начала вытирать лицо, разглядывая его в лучах солнца. — Come otro pastel [Съешь другой пирог]. — ¡Un pastel-pastel-pastel! [Пирог-пирог-пирог!] — кричал маленький Валера. Все дружно начали приговаривать за ним и смеяться. Он всегда всем поднимал настроение.***
Пока мы жили в Испании, за это время, что я рос, там раз пять выпадал снег. Всего на несколько часов, но это было прекрасно. Редчайшее для этих мест явление. Тогда вся окрестная улица узнала, как могут радостно вопить шестилетний сорванец и его пятнадцатилетний брат — оба русские, а темпераментом ничуть не уступавшие испанским сверстникам. Мы с братом вырывали ямки в сугробах, клали поверх на них плотные листки бумаги и присыпали снежком самую малость. А потом с воплями и смехом быстро бежали на балкон и смотрели, как идущие по улице испанцы проваливались в ямки. Мы с Валерой, когда ему исполнилось шесть, ходили на тренировки по хоккею. Мама всё-таки согласилась. И забирала нас оттуда тоже она. Слушать даже эта женщина не желала, что я уже не маленький мальчик, чтобы за мной приходить… Но нет. Она словно не слышала. «Я приду, Толя». Вот и весь её ответ. На Валеру после тренировки она надевала смешную шапочку с помпоном, чтобы не простыл. У него здоровье с рождения слабоватое, хотя родился крупнее, чем я. Удивительно, да? Мама постоянно забирала Валерку, и они шли смотреть, как в этот момент на другой площадке тренировался я. — Смотри, как твой брат играет, — говорила она. А он улыбался. Так застенчиво, совершенно по-дурацки, глупая улыбка. Помню, тогда подъехал к нему на полной скорости, пока он сидел на бортике, и его глаза расширились от того, какую я только что совершил обводку. Мои руки обвились вокруг его маленькой талии, и я уткнулся ему носом во влажные от пота волосы, снимая с него эту шапку и прижимая к себе. Я сильно вспотел, и несколько капель с носа случайно скатились ему на лоб. Запах Валеры смешался с моим и с запахом, присущим только стадиону, и он прошептал мне: — Когда я вырасту, то буду играть, как ты. Вздрогнул тогда, потому что подумал, что если я лизну его в щёку, то кожа на вкус будет как моя и его. Только теперь одно целое. — Я подумаю над этим, — ответил ему я, и голос мой был таким колючим, высокомерным, жестоким, словно сверкнувшее лезвие. — Что ты имеешь в виду, Толя? — спросил он меня и чуть боднул своей маленькой ногой меня в грудь. — Если я позволю тебе играть, то будешь даже лучше меня, Валера. Я высвободился от него, игнорируя внезапное желание проверить его на вкус, и нервно улыбнулся. — Я сделаю всё, что ты захочешь, брат, — скривил щёчки Валера, кривляясь. — Но сначала ты должен научиться защищать ворота! — Нет-нет-нет! Только не это! — начал вопить он, и я снова защекотал его. Он начал смеяться. И я не смог удержаться и рассмеялся в ответ. А потом я ушёл в раздевалку. И только оказавшись за закрытой дверью, смог перевести дыхание. В следующую же ночь он мне приснился. Его взгляд, направленный прямо на меня, улыбка и губы, произносящие моё имя, и запах его волос, который как будто одурманивал меня. А потом, через два дня, приснился снова, а потом ещё раз и ещё. Я надеялся, что сны прекратятся со временем, но шли недели, а они не прекращались.***
В начальной школе Бильбао я проучился девять лет, довольно скоро произведя впечатление на местных мальчишек. Обладая сложным и в некотором смысле скандальным характером, я быстро стал лидером и капитаном юношеской команды «Хака» по хоккею с мячом. Впоследствии я выезжал на несколько матчей в столицу Испании, а потом меня пригласили в Москву после того, как я окончил школу. Неугомонный, вечно порывистый ритм испанской жизни пришёлся мне по вкусу. Казалось, что район, где находился дом дяди Хосе, никогда не спал. Там всё время что-то происходило. Ранним утром пробуждались местные торговцы, лилась темпераментная испанская речь. Потом были уроки в школе, позже игры и тренировки. Жизнь в Бильбао не затихала до позднего вечера. Мой главный преподаватель в школе, который отвечал за наш класс, был учителем математики и как-то сразу невзлюбил неуступчивого и правдолюбивого мальчишку из Страны Советов. А получилось у нас это с ним вот когда. На уроке между нами возник религиозный спор, после которого в классе воцарилась пауза. Никто не решался что-то добавить даже. Мне было тогда всего двенадцать, и я никак не мог понять и принять, почему все жители городка должны в воскресенье идти на службу в церковь. Ведь такого не было в моей родной и любимой Москве. Не этому учила меня мама и дядя Боря, который был непререкаемым авторитетом в жизни для меня тогда. Я видел церкви и храмы ещё в СССР, но восприятие сложилось такое, что это просто памятник и красивое место, может, музей какой… или галерея. А так, чтобы молиться и креститься?! Когда этот хмурый и донельзя рассерженный учитель спросил у меня, верю ли я в Бога, то я без заминки ответил, что нет. И объяснил это очень простой истиной: тем, что Бога нет. Приподнявшись со стула, учитель подошёл ко мне и, еле сдерживая гнев, спросил, откуда у меня такие сведения. И тут я ответил предельно просто: — Я его никогда не видел.***
Мы с Валерой спали в общей спальне, даже принимали вместе ванну, ели за одним столом, учились, посещали тренировки, гуляли — всё было вместе. Удивительно, но когда я уже учился в выпускном классе, а Валера, казалось, только пришёл в эту школу, то история повторилась. И всё с этим же преподавателем. Как-то раз восьмилетний Валера пришёл домой с красными от ударов указкой кистями. Оказалось, этот гнида ударил его за то, что Валера отказался молиться перед занятиями, как это было принято в школе. Ох и устроил я этому учителю и руководству школы. Высказал им всё, что о них думал, и сказал эмоционально, так, как умел: — Отправляйте всех куда хотите. Моего Валеру не смейте трогать! С тех пор Валера не молился и не ходил в церковь.***
— Что ты хотел мне сказать, Хосе? — спросила его Бегония, когда они сидели вдвоём ночью на балконе. — Я хочу сказать тебе, что у тебя удивительные дети. — Да, я знаю, Хосе. — Они произвели на всех такое впечатление, сестра. — Да, они у меня такие. — Кстати, говоря о них. Ты не заметила, что они довольно близки? — Конечно. Я же их мать. — Но я имею в виду другую близость, сестра. Может быть, несколько более близкую, чем братство. — Хосе, ты думаешь… — Да, я стал это замечать. У них как-то всё слишком интимно… Понимаешь меня? — Интимно? Я не знаю, что происходит с ними, может, это возраст такой. — У них разница в девять лет, какой тут возраст. — Я не знаю, что они станут делать в будущем или завтра, но я не смогу сказать своим сыновьям, что любовь — это плохо.***
В комнате у нас с ним бывал жуткий беспорядок, но, становясь старше, мы научились себя уважать и исправно прибирались. Возле кровати у нас у обоих стояли наши хоккейные клюшки. Я сидел у Валеры на кровати и вытирал ему полотенцем волосы, как и делал обычно. Даже причёсывал его, пока не уехал. — Всё, теперь вы можете ложиться спать, маленький мальчик. — Я не маленький! Согласитесь, это звучало забавно, когда тебе семнадцать лет, а этому шпингалету восемь. — Хорошо, молодой человек. Ложитесь спать. А мне нужно сделать упражнения. Я отжимался перед сном, приседал и качал пресс. Это было уже обычаем. — Но… — Валера закусил нижнюю губу. — Можно мне посмотреть, как ты это будешь делать? Я поднялся и размял затекшие ноги. — А тебе что-то мешает? Только сильно не вздыхай. — Хорошо, — покорно согласился он и устроился у спинки кровати, вовсю пожирая меня любопытным взглядом. Пока я занимался на полу, ставшим моим «рабочим местом», он лежал на кровати неподалёку, и я чувствовал его взгляд. Он наблюдал, как я это делал, нечасто. В основном он уже спал, когда я начинал свою тренировку. И сейчас я немного нервничал от этого. Я был трудным и неприступным по характеру, а он не имел со мной ничего общего. Полная моя противоположность. Но когда он так смотрел, хотелось играть во что угодно, тренироваться вечерами на его глазах, пока он не попросит остановиться, пока меня не сломает поперёк тела. Мне нравилось делать что-то для него. И я готов был сделать что угодно, лишь бы он верил в меня. И ждал, как делал только он. Тем временем, пока я тренировался, этот чертёнок поднялся на цыпочках с кровати и нарочно пихнул ногой мою клюшку, отчего она с грохотом упала на пол. — Твои тренировки — ерунда! Я вскочил, начал озираться по сторонам и, заметив, что он натворил, лишь гаденько улыбнулся и посмотрел на него так, будто ему три года и он только что заявил, что сам выучил букву «а». А потом я его повалил на кровать и упал сверху, снова щекоча. Для него это становилось иногда даже своеобразной пыткой. — Я тебе сейчас устрою, Валера! Вот увидишь у меня! Он кричал и пытался дать мне сдачи, но был слишком мал для этого. Если что, я никогда не давал Валере щелбаны, подзатыльники, тумаки. Только обнимал, щипал малость и щекотал. — Перестань орать! Замолчи! — я закрыл ему рот рукой, но его тёплое дыхание грело мне руку. Он обслюнявил мне ладонь. Замечательно. Просто замечательно. Я сжал его запястья двумя пальцами и, завалившись рядом, сказал ему, что, пока он не заткнётся, я его не отпущу. Уснул я раньше, чем он угомонился. Спали мы тоже вместе. Такое иногда случалось с нами слишком часто. Мне снилось, будто я лежал, не шевелясь, и чуть цитрусовый запах как будто обволакивал меня. А потом я повернул голову, и оказалось, что Валера обнимает меня и лежит за моей спиной. Я пододвинулся к нему совсем близко и провёл рукой по его волосам. Они были такие гладкие на ощупь. Я втянул носом воздух, пропитанный ароматом его волос. И сказал: — Валера. Ты так пахнешь. Его губы не двигались, но были приоткрыты во сне. Это пугало. И я проснулся, беспокойно разглядывая спину и темноволосый затылок брата, мирно спящего в нашей с ним комнате.***
Испания 1956 г. Это история чуть не стоила ему жизни. Я впервые на своём веку испугался потерять его навсегда. И этот страх так сильно обезоружил всё, что было у меня… Я даже подумал, что умираю. Дядя Хосе был братом моей мамы, и у него мы гостили какое-то время, пока мы были сорванцами в коротких шортах. До того рокового дня с корридой я и не думал никогда, что мы не вечные и кто-то из нас может уйти навсегда. Во время забега быков, а в тот день стояла удивительная и солнечная погода, Валера спас малую такую, смешного окраса собачонку-дворняжку со смешными пятнышками и торчащим вверх хвостиком. Я стоял на балконе вместе с Хосе, который уговаривал меня остаться со всеми: — Анатолий, ну и зачем тебе уезжать? Оставайся с нами. Слушай, тебя вывезли из Советского Союза, потому что там было небезопасно для вас с братом. Иначе было нельзя. Всех детей увозили, чтобы спасти. Тебе же тут хорошо! Тут Валера, как он без тебя. Оставайся, племянник! — Хосе, не заставляй меня передумать. Ты же должен понять, что в Москве моё будущее. Я не могу остаться. И тут я услышал бегущую по дороге толпу наперебой с быками, да такую, что земля тряслась. Моё сердце начало биться в такт этому волнению земли. Шум в ушах нарастал, и меня внезапно охватил страх, доныне мне не известный. Я замер на том балконе, на котором был, и мой взгляд переместился на Валеру, который не знал, куда себя деть. Жалкий тощий вид был у него, и эта дурацкая дворняга на его руках. Тело словно парализовало, а вздохнуть, как ни хотелось, так и не выходило. Мои ноги, казалось, зажили собственной жизнью и сделали прыжок с балкона. Один бык отбился от своего забега. Кожа блестела так, что видны были малейшие перекаты стальных мышц под кожей. Чёрный красавец, такой сильный, что восхищаешься. Я услышал вскрик. Возможно, это мама. — Валера! Валера! Мальчик мой! Валера! А ещё был взгляд. Он заметил Валеру. И сердце ухнуло куда-то в желудок. — Бык! — Сынок, сынок. Валера! Я подвернул резко, почти мгновенно рукава белоснежной рубашки и снял с шеи красный платок. Загородил одним плавным, скользящим движением своей широкой спиной, как стеной, Валеру и упорно не хотел рушиться и отдавать его врагу, взмахнул уверенно, резко руками, почти танцуя. Легко, ловко, как учил Хосе, играючи, брошенным жестом отвлёк быка от брата. Взмах красной тряпки. Бык почти коснулся меня. Поворот такой резкий и порывистый. Раз-два. Животное пошло совсем близко: ещё чуть-чуть, и кажется, что мне конец, но нет. Выпад, огонь внутри меня спас от увечий. А дальше: — Валера! — я смотрел на него. Такой слабый, забитый у стены, беспомощный. Я побежал к нему. — Господи, жив! «Жив…» — Дай ты мне эту чёртову собаку, — а это уже мама вскочила с балкона, лихорадочно заметалась и бегом к Валере, мне она напоминала испуганную тигрицу, которую я в детстве видел в зоопарке. — Вот ты получишь у меня! О, Толя! Спасибо, спасибо тебе! — Не за что, маменька. Ну, что ты? — я встал и ласково обнял маму за плечи, успокаивая. — Всё хорошо… Обошлось, да. Вдруг я отчётливо осознал, что действительно единственный, кто в сложившейся ситуации пришёл на помощь брату. Где были все остальные? Я обратился к Валере, пялился, наверное, на него с полминуты, прежде чем выдавил: — Ну и чего ты стоял? Нужно было взять его за рога и выкинуть с площади. Да что же это со мной такое? Почему я не мог ровно дышать, находясь с ним рядом? — Я не могу, — ответил мне он неуверенно так. — Почему не можешь? — сурово спросил его я с ноткой выразительности, раз уж теперь матадор. Почему, когда он смотрел мне в глаза, я совсем переставал что-либо соображать? Почему я так разозлился сегодня? — Потому что я маленький. Я прекрасно знал ответ на каждый вопрос. Но не хотел об этом даже думать. Поэтому просто присел, снял с себя красный платок и повязал ему на шею, обхватил его плечи руками и смотрел, стараясь не думать ни о чём. Он же маленький мальчик всего лишь. — Маленький, большой… Можешь или не можешь — это всегда тебе решать. Когда ты найдёшь то, что полюбишь по-настоящему, ты сам удивишься, сколько всего ты сможешь. Мне хотелось сказать ему много чего ещё, что это и правда хорошо, это просто замечательно, что он выжил. Что я бы ужасно расстроился, если бы он умер, и ужасно рад теперь, когда он жив. Но я молчал. Знал, что если сейчас открою рот, то скажу что-нибудь такое, отчего меня он сейчас не сможет понять. И больше уже никогда не сможет. У него был всё тот же потерянный, чистый, прямой, будто в душу смотрящий взгляд, от которого мне становилось тяжело дышать, но я не отводил глаз. — А как я найду то, что я полюблю? У меня сердце забилось так часто и тяжело, что я всерьёз стал опасаться за сохранность своих рёбер. — Оно само тебя найдёт.***
По мере того, как мы росли и привыкали к местным обычаям и полностью осваивались в общении со сверстниками, мама всё чаще вспоминала о дяде Боре, который остался в Москве работать и не мог оставить трёхкомнатную квартиру. Моё решение в восемнадцатилетнем возрасте вернуться в Советский Союз не стало сюрпризом для родни. Хотя мама всё ещё сомневалась, стоит ли меня отпускать и не поехать ли нам всем вместе, но я ей запретил. Это нехорошо — вот так дёргать Валерку, как меня тогда они дёрнули вдруг в Испанию. Сложно для восприятия, что ли. Именно поэтому она отложила тот момент, когда именно стоило возвращаться в Москву. А со мной случился эпизод, который и выдал мне шанс попасть на родину. Меня пригласили на местный матч в Мадрид, посвящённый отбору в разные команды, чтобы соревноваться уже за рубежом. Чередование хоккея и футбола было моей привычной «рутиной» в старшей школе. Я всегда делал упражнения, даже когда чувствовал себя плохо; я бы упражнялся и в кровати, если бы пришлось. Лишь однажды я пропустил: когда меня прооперировали, но это уже случилось после сногсшибательной карьеры в СССР. Но это позже будет объяснено. В тот день в Испании был бывший хоккеист — Чернышев Аркадий Иванович, на тот момент старший тренер Сборной СССР. Он, как меня увидел, сразу рискнул подойти и переспросить моё имя, отчество и фамилию. Предложил, не хочется ли мне, земляку, рвануть на Родину и познать настоящий каток? На три года предложил уехать для начала, а там посмотрим. Для меня Москва всегда была до боли близкой и родной. В той самой Москве с её вьюгами и снегами, которая так была непохожа на купающийся в солнечных лучиках Бильбао. Вернувшись тогда в дом Хосе, я обнял брата и сказала ему честно, по-мужски: — Я еду домой. — А где это… дом? — Это на Севере. В СССР. Там, где папка твой, Валер.***
Москва 1964 — Прошу больного излишне не волновать, — дребезжащий голос медсестры разрушил гробовую тишину палаты. Тарасов, сидящий лицом к стене, стал медленно поворачиваться на голос. Мягкое покрытие спружинило, и, покачнувшись, он едва не упал. Проклятая нога, которую чуть не разбили три дня назад, не позволила выставить вперёд как опору, пришлось хвататься руками за бортик кровати. Напряжённое молчание царило в больнице, пока Бегония Харламова со всей тщательностью дипломированного медика, не слушая причитания хирурга, проводила осмотр Анатолия Тарасова — своего сына, между прочим. Ещё в самом начале, когда она сорвалась вместе с Валеркой из Испании лишь только потому, что ей позвонил Борис Харламов и сказал ужасную новость и, запамятовав про скандальный характер жены, ляпнул, что её сын сейчас находится в больнице после травмы ноги, полученной на матче ЦСКА. Решительная женщина в приказном порядке велела мужу во что бы то ни стало добиться разрешения на их приезд из Испании в Советский Союз к сыну. Добиться удалось. В кратчайшие сроки. Борис Кулагин и Чернышев помогли семье Харламовых преодолеть многие километры и попасть в Московскую областную больницу номер один. Тут они и находились: Борис Харламов с недоумевающим выражением лица, то и дело открывающий рот, чтобы что-то сказать, но каждый раз не решающийся; и Валера, сам по внешнему виду мало чем отличающийся от болезненной бледности Тарасова. — Ну что? — всё-таки не выдержав, спросил Борис Харламов. Бегония тяжело вздохнула и повернулась к семье. Такого растерянного вида у всегда самоуверенного брата Валера ещё не видел. — У него сломана лодыжка, — дрожащим голосом произнесла она. — Так заметно по снимкам. Ему надо наложить гипс. Как это случилось, милый? — На матче. Ударили, — Анатолий совсем тихо отвечал, так, что всем приходилось напрягаться, чтобы разбирать слова. — Но я уже знаю, что травмы ты получал неоднократно. Ты хочешь лишиться мениска в колене или порвать все связки разом? Твой врач сказал мне, что если будут ещё травмы, то ты будешь хромать. Тебе надо заканчивать играть, Толя, — голос Бегонии звучал сухо и как-то надтреснуто. — Прости, мой милый мальчик. Мне так жаль. — Я позабочусь о нём, — почему-то шёпотом сказал Валера и обменялся быстрыми взглядами с братом. — Будет здорово, сынок, — Бегония мимолётно улыбнулась младшему, а затем потрепала по плечу старшего сына. — Береги себя, Толя, а то ты совсем забыл, как это делается. Мы с папой отойдём… Скоро вернёмся. Посидите пока.***
— Как твоя нога? — спросила его Бегония, усаживаясь рядом на кухне, где Валера и Толя пили чай с вареньем. Харламов уснул прямо на столе, положив голову на подлокотник кресла, за которым сидел обычно Борис Харламов. А Анатолий в это время сидел и, задумавшись о чём-то своём, перебирал, гладил неосознанно даже, но с такой нежностью, простреливаемой, казалось, в самое сердце. Бегония Харламова дурой не была. — Немного чешется. Вот и всё, — с лёгкой улыбкой ответил Толя, но всё его внимание было сосредоточено на брате, том, что всё так же продолжал спать на подлокотнике. — Так бывает в жизни. Всё имеет две стороны медали, — пробормотала Бегония в растрёпанную макушку доверчиво прижавшегося спиной к её плечу Толи. — Что ты имеешь в виду? — Тарасов зевнул, удобнее пристраивая голову на плече у мамы. — Есть правильный выбор, а есть… Другой. Иногда нам приходится выбирать, какой выбор нам всё-таки сделать. — Мы можем это выбрать? — Анатолий негромко хмыкнул. — Да, можем, но… — Бегония медленно выдохнула, как будто очень старалась не выйти из себя. — Не всегда удаётся это делать. — Не понимаю… — Тарасов даже не понимал, что хотела сказать на тот момент ему его мать, но он чувствовал, что это важный разговор. А ещё он злился. Он почувствовал, что если он сейчас уйдёт, если поднимет голову и посмотрит ей в глаза, то, возможно, не скажет и не сделает что-нибудь ужасно дурацкое. — Если можно выбрать правильный выбор, то почему кто-то выбирает другой? — Иногда трудно определить… И объяснить бывает почти невозможно… — она внимательно посмотрела на сына. — Валера помогал тебе? — Он сказал, что будет как мой отец. Пойдёт на фронт, — невесело фыркнул Тарасов. — И вернётся ко мне. — Если что-то у тебя вдруг случится, ты скажи. — О чём ты, ма? — не понял он. — Я не знаю, как сказать. Может быть, то, отчего ты чувствуешь себя непонятым перед Валерой. О ваших отношениях. Если есть что-то, из-за чего ты чувствуешь себя перед ним стыдно, когда-нибудь… Ты не должен его бояться. Ладно? Анатолий молча кивнул. Он совсем перестал понимать, что происходит.***
Тарасов 1964 год Москва — Анатолий… Брат. Валера тяжело дышал и был в расстёгнутой пижамной куртке, и волосы совсем растрепались. У меня сердце забилось так часто и быстро, что мне казалось, будто я сейчас словлю инсульт. — Хорошо, что я застал тебя тут… Мне хотелось ответить, что это и правда здорово — снова увидеть его. У Валеры был всё тот же странный взгляд, от которого мне становилось тяжело дышать, но я не отводил глаз. — Знаешь, Толя, — начал он совсем тихо, так, что мне приходилось напрягаться, чтобы разбирать слова, — ты станешь тренером тут, в Москве, а я стану твоим игроком. — Я — тренером? Ты — игроком? — не понял я. — Да, Тарасов Анатолий Владимирович — тренер сборной ЦСКА. Неплохо же звучит, да? А хоккеист, нападающий сборной ЦСКА — Валерий Борисович Харламов… Как тебе? Я буду играть под твоим началом, сделаю всё, что скажешь. Хоть с японцами, хоть с канадцами… То, что ты пока не в игре… Это совершенно ничего не меняет. Ты такой красивый, когда смущаешься. — Валера! Ты хочешь, чтобы я сгорел со стыда? — Я хочу, чтобы ты понял, насколько мне нравишься. Я совсем перестал понимать, что происходит. — А… зачем ты мне всё это говоришь? Валера медленно выдохнул, как будто очень старался не расплакаться передо мной и взять себя в руки. — Какой же ты… Я так и не узнал, какой же я на самом деле, потому что Валера в один шаг преодолел разделявшее нас расстояние и внезапно оказался так близко, что я перестал слышать что-либо, кроме стука собственного сердца. Глаза закрылись сами собой, я только чувствовал, как его рука легла мне на плечо — кончики пальцев касались шеи. Пальцы у него были холодные, и я вздрогнул и не переставал дрожать, когда его чёлка защекотала мне нос. Я едва не вскрикнул, когда свободной рукой он обнял меня и притянул к себе. А потом он поцеловал меня. Я был едва в сознании несколько секунд спустя, когда он оторвался от моих губ, и почти не помнил своих ощущений от этого поцелуя. Я чувствовал тепло его дыхания на своей щеке. Мне показалось, что, если он отпустит меня сейчас, я не удержусь на ногах, и я обхватил его обеими руками за плечи, прижался ещё сильнее и спрятал лицо у него на груди. И когда он успел стать выше меня? Я всё ещё не мог заставить себя открыть глаза, всё это было слишком похоже на один из моих безумных снов, в которых я сам себе отказывался признаваться по утрам. Я вдруг подумал, что, стоит мне их открыть, окажется, что на самом деле ничего этого не было, что я просто задремал, прислонившись спиной к шкафчику в раздевалке в Спорткомплексе ЦСКА. А потом я подумал, что подумает мама, Хосе, все-все-все. А что будет… И я попросил его: — Пошёл вон, — тихо-тихо, так, что сам едва мог разобрать слова. Но он услышал. И прошептал мне зло, срываясь на крик: — Ты врёшь… ¡Tú mientes! И он, как обычно, был прав.