Лёд в сердце

Играют с партнёром, как бык с матадором, Хоть, кажется, принято — наоборот.

Харламов Москва, 1967 год. Матч Юношеских сборных ЦСКА — Спартак Учитывая, что все события этого дня были не очень приятными, я вдруг начал думать, что этот матч должен стать кульминацией моего персонального кошмара. Нет, я любил хоккей. С детства с него фанател, даже в Испании мне это не мешало, как и моему старшему брату. Воспоминания о Толе проносились вихрем ностальгии и приятных ощущений. Но потом накрывала ошеломляющая, тупая, снедающая каждую клеточку тренированного тела боль. Она была везде: в сердце, в голове, в теле, в душе. И ничего нельзя было с этим поделать. Брата я не видел уже три года. Он вдруг оборвал всё и перестал мне писать письма, как было тогда, когда он только уехал в Москву. Я исправно просил отца высылать нам с мамой в Испанию газетные вырезки об успехах Толи. Он сразу после 64-го, когда мы вернулись с мамой домой, поступил учиться в Высшую школу тренеров при Московском институте физкультуры. При этом, насколько я был наслышан, пытался сразу же претворить в жизнь полученные знания и идеи. Он всегда был таким. Как ураган среди тишины. Я очень скучал по нему. Каждый день я не находил себе места без его голоса, улыбки, крепких объятий. Но я сглупил. Очень-очень сильно всё испортил! Напортачил так, что не соберёшь. Потом сидел и «стоп» себе думал, а не дурак ли я? Я лишь надеялся, что каким-то образом мне удастся это пережить, перетерпеть. Не может же Толя не знаться со мной теперь всю жизнь! Он же как моя вторая половина. Без него, как без запасного игрока на поле или без ноги-руки. Также Толя в 1965 году был назначен играющим тренером ЦСКА, как я ему и пророчил. Был также и игроком команды до 1966 года. Вместе с клубом стал чемпионом СССР по хоккею с шайбой. Провел сто матчей, забросил сто шесть шайб. Я должен был побить этот рекорд. Я прикрыл глаза и раздражённо зашипел. Перед мысленным взором предстала весьма соблазнительная картина, где я забиваю за сезон по двадцать шайб и Толя приезжает ко мне и забирает меня в ЦСКА. Но сейчас я непонятно где! В моём возрасте его уже взяли в ЦСКА! Он уже был в команде, а я оббивал углы в молодёжке. Пожалуй, это можно будет устроить сегодня — мой переход, я имею в виду. Если я забью все шайбы, обойду его выточенной обводкой всех соперников, может, ему Кулагин расскажет обо мне… Я не знал, что он придёт смотреть на меня. Будучи прославленным хоккейным специалистом, Тарасов заслужил уважение всего клуба советского хоккея, он приносил одни победы, когда его только увёз Чернышев. Его прозвали самым мощным советским мужиком после маршала Жукова. Не брали в расчёт Ленина, конечно, но это неважно. Я так гордился им! И это мой Толька! Мой братик! Я был так восхищён им, что, бывало, часами в Испании гладил утайкой наверху его чёрно-белое, вырезанное из хрустлявой газеты фото. Его лицо занимало одну восьмую разворота газеты, крохотный квадрат в углу, лицо Толи было показано крупно, на весь снимок. Его глаза казались необычайно яркими, но будто потухшими. Он почти не менялся с 56-го года. Сейчас у него, правда, появилась эта печальная носогубная складка, пока еле заметная, но она была. И это меня расстраивало. Он что, почти не улыбался? Сколько вырезок я ни смотрел, он всё время был прямым, напряжённым, педантично собранным и хмурым. — Чё, пионер? Платочек мама повязала? — с неприятной усмешкой спросил меня спартаковец. — Что случилось, испаночка? Ищешь свои мозги или клюшку потерял? Так она у тебя в руках, — спартаковцы взорвались хохотом. Когда я, уставший и потный, стоял напротив этого амбала, то не робел ни капельки. Толя всегда говорил: «Дело не в телосложении, а в умении пользоваться отточенными навыками. Никогда не бойся! Что бы ни случилось, верь в победу!» И я верил. Бросив ещё раз быстрый взгляд из-под чёлки на него, я помчался что было силы, выхватывая шайбу прямо из-под его носа. — Валера! Я открыт! Открыт! Валера! Это всё доносилось как из-под толщи воды. Кажется, кричал Гусь. Это мой товарищ по молодёжке. Мы даже жили в одном дворе. Ускользая, как быстрая, трепещущая птичка колибри, я рвался к воротам. — Валера! Я тут! Прямо тут! Пасани мне, давай! Только моя. Не отдам. Сорву-сокрушу, не выдам! Добравшись наконец до них, я, задыхаясь, что есть силы замахнулся и пустил шайбу… Мимо. Чёрт! Тут же сориентировавшись, я что было силы снова урвал себе шайбу и взлетел по всему полю, летя со скоростью, немыслимой даже для спортсмена со стажем. Я выбежал что было силы почти что бегом на коньках и снова замахнулся, кого-то резко отталкивая от себя. Прозвучал свисток. Мало того, что ты снова промазал, так тебя ещё и на скамейку посадили! — Ты что делаешь? — орал что было силы на меня Гусь, брызгая слюной. — А ты чё? — на мгновение я закрыл глаза, чувствуя, как внутри закипала смесь гнева и страха, подталкивая к тому, чтобы сорваться, однако лицо оставалось невозмутимым. — Куда, куда? Так, успокоились все! — к нам подлетел Кулагин, и его привычная маска спокойствия словно слетела напрочь. — Валера! Ты что, не видишь, что у тебя там творится? Почему не дал пас Гусеву? — Разойтись, — раздался громкий голос, и меня словно прошибло сразу. Толя. Тарасов. — Две минуты штрафа, — глаза мужчины вспыхнули, стоило ему заметить меня. — И ещё двадцать за самодурство! А теперь сядьте, молодые люди, если не хотите, чтобы ваша команда была исключена из состязаний в этом году! — За что? Анатолий Владимирович, здравствуйте, я могу объяснить… Валера, — серые глаза блеснули, но парень не унимался, — он первым начал! — Игрок под номерами 17 и 9 дисквалифицированы на сегодняшних состязаниях, — взгляд Толи словно нашёл себе удобную позицию и не отрывался от меня ни на миг. — А теперь сели быстро. — Ну, я же ничего не сделал! Я был открыт, Анатолий Владимыч, — беспомощно пролепетал мой товарищ. — Гусев, не учи Анатолия Владимировича в хоккей играть, — сквозь зубы шикнул на него Кулагин. — Лучше зуб себе вставь. — Как я уже разговаривал ранее с Борисом Павловичем… — взгляд Тарасова по-прежнему был остановлен на мне. — Я приехал сюда взять выдающихся спортсменов. Кто-нибудь знает таких? Кулагин вдруг откашлялся и вдруг не очень громко пробормотал, вставая за плечом у Тарасова:  — Это и есть те двое, о которых я тебе говорил. На скамейке штрафников перед тобой прямо. Мужчина подчёркнуто проигнорировал его ответ, который произвёл большое впечатление на нас. — Ты что, издеваешься, что ли, Боря? — резкий голос Тарасова нарушил царившую на скамейке тишину и заставил меня подпрыгнуть на месте от неожиданности. — Ты канадцев-то видал? Я застыл на месте, когда Тарасов остановился возле меня, смело, с дерзостью заглядывая мне будто в душу, а потом раздался знакомый, родной, но колючий, пропитанный сарказмом голос: — Они таких, как эти, в шахматы даже не возьмут играть. — А ты присмотрись к мальчикам, — мягкий и уступчиво-подкрадывающийся голос Кулагина прозвучал неожиданно миролюбиво. — Защитник Гуськов — многообещающий парень. Второй, номер 17 — просто самородок. Темп, обводка, бросок! Валера — серьёзный юноша. Он живёт только ожиданием выхода на лёд. Это его мечта, это вся его жизнь… Взгляни на мальчиков. Словно Толя сейчас делал что-то ещё помимо того, как глядел, глядел, глядел на меня. «Мальчик»! Но я уже не мальчик. Не мальчик, и это видно всё отчётливей. По прямому спокойному взгляду: не прятал глаза, нет, я больше не робел. Лицо осунулось, стало взрослее, стало более суровым, что ли. Кажется, хоккей меняет людей. Но и изнуряющие месяцы тренировок, учений, ожидания — они тоже меняют. Формируют. Сжигают дотла и возрождают из пепла. — Так-так… Что у нас здесь? — Анатолий наклонился ко мне, и я непроизвольно задержал дыхание. — Судя по тому, что я вижу, семнадцатый, трудно в одиночку забивать, да? Повзрослело у меня не только лицо. Тело тоже. Я невысокий для хоккеиста, но и Толя не был дядей Стёпой! Зато у него крепкий торс, сильные мышцы… — Ага. Играть никто не хочет, — я застыл. Меня бросило в холодный пот от того, что мы снова разговаривали, а вдоль позвоночника пробежала ледяная дрожь. — Самому всё приходится делать. Толя, Толя, Толя! — Золотые слова, — Тарасов вздохнул. Потёр переносицу. — Вот сейчас товарищеский матч в Японии… — голос брата нарушил мои мысли, возвращая к реальности. — Просто некому ехать. Я закрыл глаза. Эти слова пробили брешь в моём самообладании. — Как некому? — удивился я. Дурак, ой, дурак. — Ну, никто же не хочет играть, — с язвлинкой в голосе просто ответил Тарасов, чуть пожимая плечами. — Хоть самому на лёд выходи, — фыркнул так болезненно. Он всё ещё не оправился после рухнувшей карьеры хоккеиста. — Нет, я хочу, — с готовностью выпалил ему с жаром, смотря во все глаза на него. — Я могу. — Как фамилия? — холодный тон прострелил крышу льда. Что? — Харламов. Его полный презрения взгляд был направлен на меня. Я поднял голову, и наши взгляды скрестились. Тёмные, похожие на колодцы глаза Толи поглощали свет моих светло-карих глаз, торжествовали, подавляли уверенностью и заявляли, что на этот раз я проиграл, а он победил. И я не выдержал. Отвёл глаза, чувствуя, что всего трясло. — И что, прямо в Японию поедешь? Я закрыл глаза, ощущая такое головокружение, что ещё минута — и я просто отключусь. Мне это снится? — Да хоть куда. Я кивнул и мельком глянул на тренера: в тёмных глазах была мука. Я должен сделать это. Доказать ему и себе. — И дружок твой поедет? — спокойно. — Да, конечно, поедет, — я приобнял друга рукой и с готовностью задрал голову, глядя на тренера. — Что, поедешь, Гусь? — Поеду. А куда? — Анатолий Владимирович, пришло подтверждение, — это вернулся Кулагин. — Вылет на Токио послезавтра. В аэропорту надо быть к 15 часам. Толя выгнул бровь и принялся ждать. Молчал он долго. Казалось, старшему брату подбирать слова было не легче, чем мне. Казалось, ему тоже непросто давались разговоры. Вся эта болтовня… когда можно просто… — Хоть куда, говоришь? — взглянул с пониманием. Не надо этого. Вот не надо. Не могло, не должно было быть этого понимания. Слишком были разные. — Угу, — сказал я равнодушно. Пытался говорить равнодушно с ним. Но всё равно голос дрожал, и «угу» получилось переломленным напополам: уг… у. Дыхания не хватало. — Ну, если врёшь… гляди! — Толя вдруг разозлился и погрозил мне пальцем. На губах была едкая усмешка. Никогда у него такое в детстве не видел. А потом он пошёл, широко шагая, уводя за собой Кулагина. Сбежал практически. Трус, а играет в хоккей. — Гусь… Я закрыл глаза и вспоминал дыхательную практику. Вот так-то лучше. Когда открыл, Толи уже не было. Три, два, один. Поехали. — Что это, я не понял? Мы что, в Японию едем? Гусь рассмеялся, и я вздрогнул от неожиданности. Ничего не было тут смешного. Совершенно никаких шуток сейчас. Шутки кончились.