Полёт попугайчика

Солнце играло на бутылочных осколках, устилающих асфальт. Рыжий кот Бакс, проживающий на задворках почты с самого своего рождения, жмурился и принюхивался к сигаретному дыму. Стефани иногда протягивала руку и чесала ему шею. Бакс задирал морду и превращал глаза в щелочки. — Фу, — сказала Минди, — наверняка лишайный. Стефани отвернулась и взялась за стаканчик с фруктовой настойкой, которую Макс Айви добыл в недрах родительского буфета. Сам Макс сидел на корточках и держался за колено Минди. Та качала ногой, но руку его не сбрасывала. Местечко, которое они выбрали, повидало не одно поколение старшеклассников. За почтой никогда никого не было — дворик, окруженный железным забором с покосившимися намертво закрытыми воротами, словно по чьему-то приказу исчез с карты города, по крайней мере, для взрослых. Даже почтальон, мистер Пибоди, никогда сюда не заглядывал — у него были дела поважнее: он сортировал письма и посылки, а в перерывах пил виски и рыдал над фотографией сбежавшей от него жены. Почта в город поступала скудно: пара писем в местный дом престарелых, охапка открыток, да какая-нибудь заблудившаяся коробка с пачкой старых журналов внутри. Интернет выживал почту и мистера Пибоди, который вечерами отправлялся в бар «Клён», и там ораторствовал, предрекая конец живым человеческим отношениям из-за поглощения мира электронной паутиной… После каждого запоя мистер Пибоди ходил в церковь и исповедовался, за что и слыл добропорядочным горожанином. То, что на заднем дворике добропорядочного горожанина подростки собираются выпить или наскоро курнуть косяк, никто не знал или не хотел знать. Появился было в полиции какой-то сержант, считающий своим долгом ползать по всем закуткам и наводить там порядок, но попался на том, что гоняет по ночам на служебной машине с компанией местных шлюх, за что и был уволен. Полиция предпочитала другие места — парки и дворы неблагополучных районов, окраину города и мост, но никогда не проверяла центр — а именно в центре и стояла почта мистера Пибоди. Кварталом выше располагалось здание администрации, возле которого истекал трипперными каплями толстозадый амур, водруженный на чашу фонтана. Здание когда-то выкрасили в едкий желтый цвет, и сколько ни пытались перекрасить заново, надоедливая желтизна все равно проступала наружу. От администрации вниз по улице тянулся кованый готический забор, на который опирались запыленные каштаны. Забор внезапно обрывался, сломленный натиском банка — мучнисто-белого, с черными тонированными окнами и вращающейся дверью. Возле банка висела стеклянная коробка для пожертвований с фотографиями умершего в прошлом году Марка Рида — пятилетнего мальчишки с лейкемией. В коробке по-прежнему валялись монеты и пара смятых купюр. Напротив банка красовалась башенка с офисами страховых компаний, социальных служб и кабинетами нотариусов. В прошлом башенка эта выполняла роль городской тюрьмы, и нотариусы с соцработниками вечно жаловались на духоту и низкие потолки. Под крышей башенки топорщились наросты кондиционеров. К башенке прижался торговый центр «Кассиопея», знаменитый своими распродажами и конкурсами детских рисунков, победитель которых получал в подарок бумажный колпачок и пронзительный свисток. Среди этого великолепия серенькая почта с рыжеватой клумбой у входа попросту терялась, а ее задний двор словно и вовсе не существовал. — Ну и? — поторопила Минди притихшего Макса Айви. — Какие планы на будущее? Макс поднял глаза. — Я решил, что хочу работать в ФБР. Минди засмеялась первой, следом за ней прыснула Стефани. — А я подала заявку в колледж воспитания английских королев! — Мои родители готовят меня в президенты! Макс пожал плечами. — Минди, ты же хочешь стать драматургом, — мягко сказал он. — Это тоже не так-то просто. — У меня есть талант драматурга. Мои пьесы ставили еще в воскресной школе, — отрезала Минди, — а ты под бронежилетом подохнешь в муках. Она подумала немного и смягчилась: — Впрочем, кто знает… У твоих родителей есть деньги и связи. Макс улыбнулся. Он не отделял заслуг родителей от своих собственных. Их связи и деньги всегда работали на Макса, и он не представлял себе, как может быть иначе. С детства болезненный, малосимпатичный, он все-таки уверенно держался на верхушке школьной иерархии и привык считать это своей заслугой. Если иногда ему и казалось, что он наполнен до краев бездумной пустотой, то ощущение быстро проходило: пустота изгонялась с помощью куртки с надписью «Фред Перри» или коллекционных наручных часов (мистер Айви немного слукавил, и часы эти были не единственными в мире, а всего лишь две тысячи тридцать вторыми, но Максу этого знать было необязательно). Макс мог бы стать одним из звезд школы «Норд-Вест», но ему не хватало характера. Мягкость, особая вкрадчивость и неустойчивость делали его обычной декорацией любой компании, и никем больше. Именно по этой причине он не прижился ни в одной из частных школ округа. В частных школах деньги уравнивали всех, и чтобы выделиться, нужно было обладать хоть каким-то талантом. Макс талантов не имел. У него были только деньги и порожденное ими самолюбие. Минди и Стефани пригласили его за почту, чтобы выпить и поболтать, совершенно бесцельно, как Стефани бесцельно чесала шею рыжему коту Баксу. И все же Минди предоставила Максу свое колено, потому что любила видеть, как даже самый холодный и вялый парень нервничает и горячится под давлением растущей надежды. И не только надежды. Из-за этого колена Макс никак не мог взяться за свой стаканчик и в итоге сделал всего пару глотков, а Минди и Стефани тем временем прикончили почти всю бутылку. — У тебя все получится, — сказала Стефани, вдруг представившая себя женой состоятельного агента ФБР. Минди взмахнула стаканчиком, очаровательно улыбнулась: — Через десять лет мы соберемся в школе на вечере встреч и увидим, кто чего добился. Я приеду с толпой поклонников и фотографов. Стеф — с богатым мужем и собачкой в сумке, ты — в темных очках и иранским загаром, Кирк Макгейл… — Кирк Макгейл никогда не притащится в школу, — закончил за нее сам Макгейл, вывернувший из-за забора. — Будь я проклят, но такие встречи не для меня. Дерьмо собачье. Моя мамочка до сих пор пудрит носик и является на эти вечеринки, а потом рыдает в подушку, потому что ее лучшая школьная подружка все еще весит пятьдесят килограмм, а моя матушка все сто… Следом появился Моран, грузный, в покрытой темными пятнами пота футболке. — У вас не было тренировки? — спросила Минди, быстро и незаметно сбросившая руку Макса со своего колена. — Хогарт получил травму, — хмуро сказал Моран, — говорит, споткнулся на лестнице в подвале и на все четыре приземлился… хромает как старая табуретка. Минди поставила стаканчик на ступеньку. — Он не будет играть в эту субботу? — Черт его знает. Он разбил колени… я бы на его месте на поле выходить не стал. — То есть, он не будет играть? — повторила Минди. Макс Айви бросил на нее быстрый взгляд и прикусил губу: он битый час сидел здесь, приклеенный к ней, будто комнатный песик, украл из дома фруктовую настойку, без которой миссис Айви не могла унять свою мигрень, но не добился ни проблеска интереса… А одно упоминание имени Хогарта зажгло огонек в голубых глазках снежной королевы школы «Норд-Вест». Да что за чертовщина… — Моя мама дружит с миссис Хайтауэр… — начал он. — Привет, Макс. — Кирк пожал Максу руку. — Привет… так вот, моя мать дружит с миссис Хайтауэр… — Айви, заткнись, — приказала Минди. — Дай нам обсудить субботнюю игру. — Да, — кивнула Стефани, — мы же группа поддержки, мы должны все знать… — Кит не говорил, его можно навещать? — Миссис Хайтауэр! — почти прокричал Макс. — Сказала! Что Хогарт огреб от своего папаши за то, что… за то, что она видела Кита с Томми Митфордом. И они оба были голые. Ни в каком подвале он не падал, ясно? Макс не собирался этого говорить. Все знали, что миссис Хайтауэр за всю жизнь не сказала ни одного слова правды. Кое-кто считал, что и сгинувшего на войне сына она тоже выдумала, хотя и видели на стенах ее комнатки выцветшие фото с улыбающимся молодым парнем в старомодной тенниске. Сплетни миссис Хайтауэр — как биологически активные добавки к обеду. Ни черта в них нет, но все-таки чувствуешь себя лучше. И все же, когда Макс услышал эту новость от матери, он только хмыкнул и подумал, что старушка Хайтауэр на склоне лет ударилась в неприличные фантазии, и пожалуй, скоро посетит местный интим-магазин, и выйдет оттуда, воровато озираясь и пряча покупку на дне сумки с апельсинами… — Ты это серьезно? — недоверчиво спросил Моран, и Макс не смог удержаться от развенчивания школьной легенды под названием «Кит Хогарт». — Конечно, — уверенно ответил он. — Я сам слышал. Повисла странная, неловкая тишина. Словно на задворках почты вдруг распахнулась дверь в чужую спальню, и невольным зрителям нужно решить — продолжить ли наслаждаться пикантным зрелищем или захлопнуть дверь. Стефани наклонилась и гладила кота, который усердно терся о ее лодыжку, перехваченную золотистым ремешком босоножки. Минди достала из сумочки зеркальце, но смотреться в него не спешила. Громила Моран нахмурился, и только Кирк Макгейл переводил взгляд желтоватых глаз с одного на другого, ожидая первых фраз, чтобы составить из них свое мнение. Первым выступил Моран. — Айви, твои шутки не пройдут даже в двухцентовый сборник анекдотов. Макс взвился: — Я? — спросил он, повышая голос. — При чем здесь я? — Старуха мелет языком, — сердито перебил его Моран, — а Хогарт капитан нашей команды… — Да, — подхватил Кирк, сообразив, куда ветер дует. — Он наш капитан. — И лучший квотербек в этом городишке… — Лучше него нет. — Все, что говорят про него, относится и к нам. — Ко всей команде, — заключил Кирк. — Так что завались, Айви, иначе я сломаю тебе руку и скажу, что ты таким и уродился. — А вы знаете… — начала было Стефани, но ее перебила Минди. Нежным, очень нежным голоском, срывающимся в переливчатую трель, она остановила и Морана, который уже сжал кулаки, и Макса, нервно запрыгнувшего на ступеньку крылечка. — Мальчики, — старательно пропела она, глядя в зеркальце. — Зачем вы спорите? Отдайте это дело мне. Я возьмусь за Кита, и если через неделю он не начнет ползать у меня в ногах и носить за мной сумочку, значит, Айви был прав, и ты, Берт, перед ним извинишься. А если прав Берт, то ты, Макс, наденешь юбочку и выступишь с нами в группе поддержки в первом же матче. Макс дернул ворот футболки. — Не нужно мне его извинений, — буркнул он. — Пятьдесят баксов, Моран. — По рукам, — согласился Берт, и договор скрепили рукопожатием. Разошлись молча, оставив пустую бутылку и смятый бумажный стаканчик. Минди и Стефани пошли вниз к администрации, и там Стефани чуть не вывихнула ногу, попав каблучком в решетку водостока. Она стояла на одной ноге, раскачиваясь и дергая босоножку на ремешок, но та засела намертво и выглядела обреченной остаться в решетке навеки. Минди смотрела поверх Стефани и улыбалась. Она поигрывала тонкими браслетами, и блики то и дело слепили глаза. — Да хватит уже! — рявкнула Стефани, села на пыльный асфальт и схватилась за ремешок любимой босоножки двумя руками. Минди никогда еще так ее не раздражала. — У тебя проблемы, милочка? — спросила Минди, переводя взгляд на подругу. Да, у меня проблемы, продумала Стефани. Мне так нравится парень, а ты собираешься унизить его перед всей школой, а если ты его унизишь, он навсегда для меня пропадет. Ты не в его вкусе, всего лишь не в его вкусе, Минди, ты чертова кукла с алюминиевыми глазенками и куриным мозгом, оставь его в покое! (Она твоя лучшая подруга, Стефани, как ты можешь такое думать?) — Все в порядке, — через силу выдавив улыбку, ответила Стефани. — Просто… вдруг Хогарт не захочет с тобой встречаться? Тогда его сочтут педиком, и… — Вот видишь, никакого риска для моей репутации, — рассмеялась Минди. — Мама всегда говорила: ты должна быть на высоте, крошка, а если кто не может удержаться на ногах — так это его проблемы… Стефани дернула изо всех сил и чуть не повалилась на спину. Золотистый ремешок отвалился и остался у нее в руке. Грязная, смятая босоножка вылетела из решетки и отскочила на дорогу. — Ну вот, — припечатала Минди. — Я тебе говорила: лучше одна пара обуви, но качественная, а не десять пар дешевки с распродажи… Она смягчилась, присела и обняла подругу. — Не расстраивайся. Пойдем в магазин вместе и выберем тебе хорошенькие туфельки? Хочешь? — Пожалуй, — ответила Стефани и с облегчением расхохоталась. — Ну я и дурочка, верно? — Дурочка, — нежно сказала Минди. — Но моя лучшая и самая любимая дурочка! Вставай, Стеф, нам нужно купить цветы. — А туфли? — Завтра… Для начала цветы. ** * «Кто-то сказал мне однажды: наблюдать за городами нужно с высоты птичьего полета. Но я не птица, и над моим городом очень сложно подняться, даже если сильно этого хочешь. Я прикреплен к улицам, как хоккеист в настольной игре. Помните? У меня была такая. Поле, а на нем фигурки спортсменов. Под полем спрятаны нити, прикрепленные к рычажкам, которыми игрок управляет этими фигурками…Такой же механизм. Иногда меня просто тащит куда-то, и я послушно иду. Дело не в консервном заводе, не в плотине и не в старинной тюрьме. Дело в том, что мы все внутри него, — молекулы одного ДНК. Если копнуть поглубже, то окажется, что каждый виновен в кровосмесительном грехе, и вся эта общая стоячая кровь, как давно выкопанный пруд с тиной, пленкой, мертвой грязью на дне, — это и есть наш город. Я провел в библиотеке восемнадцать часов и нарисовал десятки генеалогических древ, а потом соединил их в одно и увидел то, что пугает меня больше всего: благовоспитанные, религиозные, добропорядочные вырожденцы, трахающиеся со своими тетушками и троюродными братьями по линии двоюродной бабушки. Подними одну ягодку — потянется вся гроздь… Иногда подается свежая кровь, но она быстро подвергается заражению. Так случится и с Китом Хогартом…» — Остановись, — испуганно сказала Карла. — Прекрати, Томми. Томми поднял на нее спокойные глаза, губы его еще шевелились — он продолжал зачитывать про себя. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы остановить мысленное чтение и ответить: — Я вырежу лишние куски. Про Хогарта в окончательном варианте ничего не будет. Просто свернул на него и не хотел терять ниточку. — Ты совсем рехнулся? Это совершенно не то, что нам нужно. — Это то самое! — закричал Томми и вскочил с кресла. — Ты не понимаешь разве? Пусть им хотя бы раз станет стыдно, пусть хоть что-то шевельнется! Я все нашел! Сын Хайтауэр сидит в тюрьме округа, он наркоман, она ни разу его не навещала! Мистер Джонсон десять лет назад привлекался за домогательства к несовершеннолетним, в другом штате, и был оправдан. Он преподает в младшей школе! Знаешь, почему он здесь работает? Потому что это его город! Его город, который прикрывает своих! Потому что его мать трахалась с Роном Эйсом, мэром… А миссис Берн, наша благотворительница, не оставила сумасшедшему Стэнли ни гроша, и он вынужден теперь жить в школьной подсобке. У него нет страховки, у него ничего нет, а мы каждый год чествуем его мамашу, женщину широкой души и божественной доброты, блядь… — Никто никого не прикрывает! — рассердилась Карла. — Тренер Кленси родился и вырос здесь, но общественность осудила его за домогательства к мальчикам. — Конечно, — отозвался Томми. — Конечно, осудили. Кевин Кленси стал жертвой ковровой бомбардировки. Всегда должен быть тот, кого все могут Осудить. Если бы Кленси сумел отвертеться, попался бы кто-нибудь другой. В церковь нужно ходить мимо чужих грехов, свои на их фоне блекнут. Томми снова сел в кресло, провел рукой по взъерошенным волосам. — Это передается из поколения в поколение, — уже спокойнее сказал он. — Вспомни школу. Все, что происходит, все называется «небольшими проблемами». Меня окунули в мусорный бак — небольшая проблема, Митфорд, так бывает… А куда делась Элис Мёрфи? — Ее семья переехала. — А почему ее семья переехала, а семья Макгейла все еще здесь и раздает венки на Рождество? В том, что Элис была вынуждена уехать, вина Кирка, которому лень было взять пару презервативов из автомата… И ведь миссис Макгейл плевать, она даже не поинтересовалась, кто родился: мальчик или девочка… Карла встала, вынула из шкафчика бутылку с ликером и наполнила два маленьких стаканчика. — Будешь? — Не знаю. Карла выпила сама. Сначала опустошила один стаканчик, потом второй. — Школьная жизнь — это всего лишь подготовка к взрослой, Томми, — сказала она. — Все не по-настоящему. Миссис Макгейл будет обожать своих внуков и внучек, но ей нужны настоящие внуки и внучки, которые появятся, когда Кирк станет взрослым и женится. Ребенок Элис — не то… И твой мусорный бак — это не беда, а проблемка, потому что мы пока еще дети, а у детей не бывает настоящих бед. — Ты уверена? — Конечно, — сказала Карла. — представь, ты вырастешь и вдруг не сможешь оплатить кредит за дом, останешься без жилья… Это настоящая беда. Или, например, твой сын будет наркоманом. Тоже беда. А мусорный бак и незащищенный секс — это не беды, а осечки. И да, Томми, если ты продолжишь заниматься фигней и не поступишь в колледж — это тоже будет настоящая беда. Так что постарайся написать что-то вразумительное и соответствующее теме конкурса, а не обличающую роль праведника, хорошо? — Хочешь, покажу генеалогические древа? — помолчав, спросил Томми. — Я нарисовал… — Не хочу. Не желаю видеть в своих родственниках какого-нибудь Морана, пусть даже он мне родной брат, украденный сразу после рождения. Она нежно погладила Томми по плечу. — А что там было про Хогарта? — Это неважно, — ответил Томми и скомкал листок в маленький, почти каменный шарик. Он плохо себя чувствовал. Бессонница и накатившее напряжение заковали Томми в адреналиновый капкан. Вечерами он ложился в постель, но занимался только тем, что пытался утихомирить разошедшееся сердце, биение которого особенно отчетливо ощущал в тишине и темноте. Он выпивал литры черного чая, глубокой ночью исписывал страницу за страницей, переписывал газетные статьи, сводил картинки вместе, тянул одну ниточку к другой и совершенно ослеп ко всему, что окружало его в реальности. Он и к Карле пришел, как к своеобразному приемнику информации, к необходимой для любого писателя воспринимающей субстанции, готовой слушать и впитывать. Очнулся только тогда, когда ощутил ее рядом: теплое тело с чуть горьковатым ароматом кожи, слабо-упругой, словно ножом срезанная цедра. Рукав ее свитера, сухой и грубо подвернутый у локтя, чуть влажные пальцы. Карла ожила, и Томми отбросил в сторону распечатки, обнял ее и прижался виском к маленькой груди, под которой ощущался жесткий каркас дешевого лифчика. — Мам. Ответь мне, пожалуйста. Ты хотела, чтобы я родился? Ты никогда потом не думала: а вот если бы он умер, я жила бы совсем по-другому?.. — Ты сошел с ума, милый. — Ты можешь просто ответить? — Конечно же, я хотела, чтобы ты родился и никогда об этом не жалела, Томми. А в чем дело? Ты меня в чем-то винишь? Я что-то сделала не так? — Нет, все хорошо… — Подожди, Томми! Отвечай: в чем ты решил меня обвинить? Чем я тебе не угодила? Ты знаешь, что я рожала тебя тринадцать часов? Ты знаешь, что я чуть не умерла? Что подо мной стоял полный таз крови, Томми! Знаешь? Я пошла на это только потому, что любила тебя, милый. С момента твоего зачатия я любила тебя и поэтому тринадцать часов подыхала на этом чертовом столе, а потом меня потрошили, как индейку на Рождество, мне делали операцию, Томми, и скоблили меня ножом изнутри. Половина моих внутренностей валялась в мусорном ведре! И ты после этого упрекаешь меня и говоришь, что я желала тебе смерти! Ты знаешь, что после твоего рождения я не могу больше иметь детей и… и называешь меня плохой матерью? Уйди с моих глаз, Томми, я не хочу тебя видеть! — Мам, не плачь, я не это имел в виду… Мам, прости меня. Прости. Я не хотел тебя обижать… ну что мне сделать, чтобы ты перестала плакать? Мааа… Она не приняла никаких утешений, Томми вышел из комнаты и остановился в растерянности. — Ты опять расстроил мать? — спросил мистер Митфорд, не отрывая глаз от газеты. — Наверное, — ответил Томми. Он закрыл глаза и подумал: если бы мать просто обняла его так, как сейчас обняла Карла, то все стало бы намного понятнее. А Карла сказала: — У меня тоже есть небольшая проблемка. Тонкий теплый запах ликера. Она крепче прижала Томми к себе и добавила: — Я не хочу уезжать в колледж такой, какая я сейчас. Это будет совершенно другая жизнь, Томми. Я откладывала деньги с подработок и перед отъездом куплю новые вещи, изменю прическу, характер — все поменяю! К черту прежнюю неудачницу Карлу! Я буду носить штаны-шаровары, чтобы никто не видел, какие у меня ноги; длинные туники и массу веревочных браслетиков… Сделаю много-много косичек, соберу их в хвост и оберну цветным платком. Понимаешь? Хиппи с фотоаппаратом. Это стильно и необычно. Современное дитя цветов. Придумаю себе легенду: например, что год жила в одиночестве на природе или что-нибудь в этом духе… Не хочу, чтобы знали, кто я на самом деле такая. Еще у меня будут очки в красной оправе… И, Томми, есть одна очень важная вещь. Я не хочу приехать в колледж девственницей. Представляешь, что будет, если я, вся такая прогрессивная, окажусь нецелованной целкой? Это будет позорище. Поэтому… можно тебя попросить мне помочь? Только не говори ничего про Алекса, он обязательно всем разболтает, как разболтал о тебе. Я тебе нравлюсь? Ты мне поможешь? Томми поднял голову. — Сколько времени? — Какая разница? Томми, ты меня слышал? Или я тебе совсем не нравлюсь? Я что, совсем уродина? Митфорд, ты никуда не уйдешь, пока не скажешь! Я уродина? Совсем? — Нет, — растерянно ответил Томми. — Нет, конечно… Карла, да черт возьми! Что ты от меня ждешь? Что я должен сказать? «Конечно, милая, давай займемся сексом»? Я так не могу… Карла помолчала, посмотрела на часы: — Половина десятого… То есть, ты просто стесняешься? Ты ничего плохого про меня не думал? — Нет. — Хорошо, — облегченно вздохнула Карла. — Тебе необязательно ничего говорить. Просто… если ты согласен, то приходи ко мне в пятницу вечером, хорошо? Мамы не будет до утра. Можешь не тащить никаких цветов, Митфорд, мне не нужна романтика и дело совсем не в любви… Ты моя последняя надежда и лучший друг, обращаться мне больше не к кому. Так что приходи. Томми уже обувался в прихожей, когда она выкрикнула из кухни: — И принеси нормальное интервью про наш город! Провожать его она не вышла. На улице уже было прохладно. Уставший город тихонько оборачивался сонной пеленой. Ветер утих, лишь изредка ворочаясь в верхушках деревьев. Томми поздоровался с мистером Пибоди, бредущим в бар, и решил, что не хочет думать о предложении Карлы и не хочет возвращаться домой. Он свернул на набережную и побрел вдоль реки, пряча руки в карманы ветровки. Сквозь раздумчивое спокойствие прорывались складно ложащиеся строки, и Томми с интересом к ним прислушивался. Строк становилось все больше, они собирались в стройный, гладкий текст, который никому и никогда не будет нужен. Кому рассказать то, что приходит в голову вечерами? Томми остановился и царапнул старенький мобильник, выданный ему взамен утерянного. (Это твой последний телефон, Томми. Другого не будет) Алекс? Его можно вытащить до полуночи, но это уже не тот Алекс, с которым хочется чем-нибудь поделиться. Он сказал — прости, Томми, я трус. Ты же знаешь, как я всего боюсь, не меньше, чем ты. Это мой способ выживания. Ты можешь послать меня на хуй, а можешь остаться моим другом. Решай сам. Я не могу измениться. Прости. Томми тогда пожал плечами. Он понимал, потому что сам столько раз мечтал оказаться среди сильных, уверенных, непобедимых «медведей» и сам готов был заплатить за это немалую цену. После разговора с Алексом и ссоры с Китом Томми долго не мог заснуть и не спал толком трое суток, у него было время все обдумать, но никакого решения так и не пришло. Дружбу не так-то просто опрокинуть одним ударом, а если дружишь с самого раннего детства — тем более. И Томми не стал посылать Алекса туда, куда тот напрашивался, но и вернуть его обратно в круг самых близких людей не смог. Стоя на набережной и сжимая в руке мобильник, он вдруг понял, какая пустота образовалась от предательства Митчелла, и почти пророчески ощутил приближение новой беды, смутно понимая: дружба всей их неразлучной троицы закончилась не месяц назад, не в тот день, когда Алекс прибился к футбольной команде, а сегодня, вместе с предложением Карлы. И все-таки он набрал номер Алекса, чувствуя себя матросом тонущего «Титаника», вычерпывающего воду кружкой. — Привет! — весело сказал Алекс после трех длинных гудков. — Ты по делу? Извини, занят, пишу две статьи по поводу субботней игры. Одну — на тот случай, если наши выиграют, другие — на тот случай, если проиграют… Обе очень торжественные, проигравших тоже нужно уметь поддержать. Так что у тебя за дело? — Мой текст опять не подошел, — сказал Томми. — Какой текст? Что ты писал? — Про город. — А-а-а… ну напиши что-нибудь еще. Букв в алфавите достаточно, они никогда не закончатся. — Хорошо, — сказал Томми и оборвал звонок. Он вышел на мост, постоял немного, дыша влажным запахом смирной реки. На небе появились первые бледные звезды, рассыпанные вокруг стремительно синеющего облака. Время давно перевалило за десять. Нужно было выключить телефон, пока не начались истеричные звонки от миссис Митфорд. Прежде, чем нажать на кнопку выключения, Томми набрал еще один номер. На этот раз ждать пришлось намного дольше. Томми считал гудки и носком кроссовка сбивал с перил осыпающуюся краску. Пять. Семь. Гудки оборвались, и Томми быстро сказал: — Ты заболел? В школе тебя нет, я решил узнать. — Завтра буду, — вполголоса ответил Кит. — Неудачно прогулялся по лестнице. Уже прошло. — Отлично, — сказал Томми и не придумал больше ни одной фразы. Пришлось мучительно молчать. Кит тоже молчал, выжидая, а потом сказал: — Я тут уже ложился… — Отлично, — дрогнувшим голосом отозвался Томми. Пустота вокруг него стала ощутимой — протяни руку и сможешь ощутить ее пронзительный космический холод. Он снова сбросил звонок, последний раз пнул перила и подумал: ненавижу вас всех. Теплые жопы, разложенные по своим домам. Одному подавай престиж и — простите, Митфорд, ваше место в помойке; другой дефлоратор понадобился; третьему — мишень под карабин… А кому нужен Томми? Сам Томми кому-нибудь нужен? Мне шестнадцать, подумал Томми. Это сложный возраст. Гормоны и максимализм. Весна еще совсем некстати… На самом деле все в порядке. Через десять лет я даже не вспомню о том, что стоял на мосту и собирался расплакаться. Это проблемки, как говорит Карла. Проблемки, ничего общего не имеющие с бедой. И телефон зазвонил снова. Томми поморщился. Теперь еще оправдываться и придумывать: где, когда и почему задержался. Захотел погулять у реки — не ответ. Зачем ты хотел гулять у реки? Один? А ты был в нормальном состоянии? А что ты там делал? — А ты где вообще? — спросил Кит. — Извини, решил погулять у реки, скоро буду, — выпалил Томми заранее подготовленную фразу. Кит рассмеялся. — На мосту? — Да. — Десять минут постоишь? — Легко, — моментально согласился Томми, тут же забыв про миссис Митфорд. — Жди тогда. Он пришел через пятнадцать минут. Томми успел выбить ямку в рассыпающейся кладке и утихомирить сильно бьющееся сердце. Оно снова колыхнулось, когда он увидел, что на Ките спортивная куртка, такая же, как у Морана и Макгейла. Короткий прилив отвращения, словно Томми был жертвой изнасилования, которой бесцеремонно положили руку на колено. — Пойдем вниз, — предложил Кит и первым начал спускаться с моста. Томми побрел следом, отметив, что Хогарт двигается очень осторожно, словно боясь согнуть ноги. Через ивовые заросли, по мягкому мшистому склону они вышли на берег, где Карла пыталась сделать свои снимки. Томми потрогал бревно, на котором сидел в тот день, — бревно высохло под дневным солнцем. — На нем теперь вполне можно сидеть, — сказал он. Кит кивнул и сел, а Томми устроился рядом, принюхиваясь к почти неслышимому запаху одеколона от проклятой спортивной куртки. Река плеснула под ноги. — Вот о чем я думал, — решительно сказал Томми. Ему было просто изъясняться сейчас, когда лица Кита почти не было видно в густеющей темноте. — Жил-был однажды маленький мальчик, которого очень сильно любила мама. Она рассказывала ему сказки на ночь: про то, как ведьма пыталась сжевать кусок Гензеля или Гретель, и он засыпал, восторженно рисуя себе в мечтах окровавленные зубы этой самой ведьмы. Мальчика звали… допустим, Джек. Мамочка прижимала его к груди и говорила, что он самый лучший, поэтому никто не достоин быть его другом. Тебе не нужны эти ублюдки, говорила ему мама, у тебя есть я. Рассказать тебе сказку? И он отвечал: конечно, расскажи! Мою любимую! Ведьма снова грызла Гретель. Снова и снова. Ведьма пожирала ребенка, и ему это нравилось, потому что он знал — ведьма очень, очень его любит… по-настоящему любит, так сильно, что хочет сделать его частью себя. Кит повернул голову, посмотрел на Томми и застегнул молнию куртки до упора. Спрятал лицо в высокий ворот. — Она умерла, — сказал Томми. — Все ведьмы быстро дохнут, у них отвратительная диета. Она умерла, а Джек остался жить во дворце о тридцати комнатах. Ему было очень одиноко, Кит. Друзья? Нет. Девушка? Нет. Слишком банально. Он был выше этого. Самый лучший в мире. Так сказала ему мама. Самый лучший в мире человек, самое ценное социальное животное. Когда ему стало совсем невмоготу, он разместил объявление в Интернете: он искал того, кто хочет, чтобы его любили по-настоящему. И отозвался, скажем, Ганс. Всегда есть придурок, который хочет, чтобы его любили. В шикарном дворце Джека они отметили знакомство бутылкой вина и подписанием крайне важного документа, а потом Джек отрезал Гансу член, и они попытались его сжевать. Получилось хреново, потому что член эта не та штука, которую легко сожрать сырьем. Пришлось его готовить, и Джек с полотняной салфеткой на руке стоял у плиты, выбирая специи и легкое ароматное масло для жарки. Потом он подал блюдо на серебряном подносе, а потом они снова пили и пили, перемешивая вино с обезболивающим, а потом Джек убил Ганса. И месяц стоял у плиты, и сожрал почти всего, потому что любил его. Ведь и Ганс пришел к нему и написал, что хочет этого, добровольно, сам, потому что любил Джека. Они не умели иначе. А Джека взяли и осудили на пожизненное заключение. За что? Кит хмыкнул. — Этого Джека звали Армин Майвес, — сказал он. — Может, и так, — согласился Томми. — Но за что его посадили? На минуту ему показалось, что его игра — это игра в одни ворота, вслепую, на пустом стадионе. Кит молчал, а Томми знал, что если он не хочет говорить, то не будет говорить ни за что — множество учителей оказались бессильны перед этой особенностью Хогарта. Кит же в это время сравнивал сказанное Томми с эпатажными записями в его блоге и пытался решить, стоит ли отвечать серьезно, или Попугайчик снова выдал что-то насквозь фальшивое. — Каждый человек знает, убийца он или нет, — наконец не совсем уверенно сказал он, и Томми замер. — Дело не в том, кто уже убил, дело в том, кто способен на убийство… В наказании за это преступление существует логическая ошибка. В нем нет четко определенной жертвы. Тот, кто помер, — ему уже все равно. Страдают только его родные и близкие. А оценка моральных страданий — крайне зыбкая тема. А еще сама смерть, если убрать из нее фактор физической боли, — всего лишь прерывание планов. Я как-то сказал, что у меня нет цели в жизни, но это не так. Я хочу стать профессиональным футболистом, всю жизнь мечтал. И если, например, кто-нибудь сломает мне ноги… — Кит неосознанно положил ладони на оба колена, — то он, считай, убьет меня, потому что все мои планы рухнут. Но наказание он понесет как за причинение физических повреждений, и через пяток лет будет продолжать веселиться. Это справедливо? — Нет, — сказал Томми. — Получается, если все планы Ганса были сосредоточены на том, чтобы стать чьей-то отбивной, то Джек ни в чем не виноват. А с определенной точки зрения даже достоин награды, как исполнитель мечты. Очень сложно исполнить чужую мечту… Тебе родители говорят, что ты самый лучший? — Иногда. Врут. Мама любит гордиться моими талантами перед подружками, но ни разу не прочитала ничего из того, что я писал. Кит вынул из кармана мобильник и посмотрел на загоревшийся зеленым экран. — Половина двенадцатого. Тебя дома не кастрируют? — Н-нет. — А в школе как дела? — Нормально. Морана и компанию больше волнует субботний матч, а не моя персона. Был на репетиции, изображал статую. Твою роль читал Макс Айви, но Минди к нему не особо благоволит, так что быть тебе императором в любом случае. — Это я знаю, — сказал Кит. — Минди приходила сегодня с цветами. Очаровала мою мамашу. Они чем-то похожи. — Что ей было нужно? — насторожился Томми. — Просто навестила. Они все дергаются из-за матча. Открытие сезона. — Ты сможешь играть? — Конечно. Я играл с температурой, с отравлением… с какой-то дрянью вроде аллергии, от которой заливался слезами и соплями. С парой синяков на коленях отыграю без проблем. — В тот день, когда я тебе последний раз звонил… у тебя были какие-то неприятности? Я слышал… — Не было, — отрезал Кит и поднялся. — Пойдем по домам. Поздно уже. Томми умолк. Он чувствовал — Кит о многом умалчивает. И о цели визита Минди, и о том, что на самом деле случилось с его коленями. Момент откровенности ушел. Перед Томми был уже не тот Кит, который готов был вылезти из постели и припереться на берег ночной реки только для того, чтобы послушать о немецком каннибале. Этот Кит — обычный Хогарт, растянувший вокруг своей личной жизни пару метров колючей проволоки. К нему больше не подступиться. И Томми, поняв это, остановил и себя: а собирался он рассказать о смущавшем его предложении Карлы, потому что сам справиться с этой задачкой не мог и не знал, где выход из положения. Кит действительно умолчал о многом, например, о том, что смог уйти на прогулку так поздно потому, что сказал матери: Минди просит его проводить ее от подружки, у которой засиделась в гостях. Миссис Хогарт отпустила его без единого возражения, и во взгляде ее читалось явное облегчение. Вместо Минди Кит проводил Томми. Они остановились у угла дома, под раскидистым вязом, окруженным черным заборчиком. Томми обернулся — свет горел во всех без исключения окнах, даже в его пустующей комнате. Представилось, как миссис Митфорд рыдает на постели, оплакивая своего пропавшего мальчика. Томми отогнал эту картину. — Спасибо, что пришел, — сказал он. — Я себя отвратно чувствовал. Не с кем поговорить, все вокруг съехали с катушек… «А ты нормальный, Томми. Ты только что рассказывал историю влюбленного каннибала, и при этом считаешь себя нормальнее остальных, да? Не в этом дело. Дело в том, что я не один и нашелся человек, который выслушал и поговорил со мной об этом. Я запутался. Я подошел к грани, у которой нужно срочно определить, есть хоть кто-нибудь, кто способен меня понять или нет никакого смысла продолжать оправдывать свое существование. Я совершенно нормален, пока не один. Наверное, так размышлял и Армин Майвес, занимаясь готовкой своих кулинарных изысков». — Не стоит благодарности, — коротко сказал Кит. — Мне нравится, как ты мыслишь. В этом что-то есть. — Что? Кит неопределенно покачал головой. — Я не могу этого объяснить, Томми. Ты просто запомни. Сейчас все начнет меняться, и мне важно, чтобы ты это помнил. Я не просто так вышел, мне нужно было тебе это сказать — ты единственный в этом городе, кого я хочу видеть в болельщиках на моих матчах. Хочу, чтобы ты понял, в чем тут дело. Ты поймешь. У меня с людьми, которых я держал на прицеле, особенная связь. — А в кого ты еще стрелял? — растерянно спросил Томми. — В свою сестру. — Зачем? А где она? Ты ее… того? — Ну ты и придурок, — раздраженно сказал Кит, развернулся и пошел по улице, то попадая в желтые пятна тусклых фонарей, то исчезая в полной темноте. Томми стоял под вязом до тех пор, пока Хогарт не пропал совершенно, а потом присел на заборчик. Каждый из нас знает, убийца он или нет. Разница лишь в том, что кто-то уже убил, а кто-то просто способен на убийство. Небольшая разница. Томми посмотрел на свои окна. Они отдалились и поплыли. Снова сдвинулось что-то, словно реальность моментально перестроилась, попав на новые рельсы нового сюжета, а изменения эти произошли только потому, что Томми и Кит этим вечером встретились на берегу реки. Кит никаких изменений не уловил. Он отсчитал три переулка и завернул в четвертый, и там согнулся пополам, схватившись за ноги. Задышал как можно ровнее, глубоко, контролируя вдох и выдох. Колени предательски дрожали. Боль, долго ожидавшая к себе внимания, разгорелась с новой силой. Вдох-выдох. Вдох-выдох.