Капитанские будни

      — За многократные нарушения закона, кражу, организацию преступного сообщества, даэдрапоклонничество…       Рот наполняется горечью. Если таков вкус победы — то капитан Лекс предпочёл бы не знать его и дальше. Победа, оказывается, куда горче привычных поражений.       Глашатай читает и читает приговор — бесконечно. Казённые, мёртвые слова. Лекс застывает стальным истуканом, и тяжесть лат — имперских, столичных — тянет к земле. С высоты помоста видно, как колышется, волнуется, глухо рокочет море — вытаращенных глаз, раззявленных ртов, нетерпеливых рук…       А где-то далеко совсем другое море гладит Золотой берег, ластится к подножию маяка…       Столичное море, человеческое, хочет крови. А в глазах каждого, мнится Лексу, — алчный, ощерившийся желтыми окровавленными клыками вопрос:       Торжествуешь ли ты, капитан Закон?       Гордишься, Лекс?       Счастлив, Еро?       — К смертной казни, — заканчивает глашатай. Человеческое море ревёт в предвкушении зрелища. — Но, учитывая добровольное признание, благородное происхождение, ходатайство её светлости…       Лекс медленно, тяжело, будто он не человек больше, а проржавевший двемерский автоматон, поворачивает голову и смотрит на то, как вершится Закон.       И вдруг внутри черепа ослепительно вспыхивает надежда — так, что даже глаза слезятся.       Конечно, это не он. Лис, мерзавец Лис, хитрый даэдров засранец — он снова выкрутился, лишь хвост мелькнул в тенях… Потому что не может быть этот… этот сломленный, раздавленный, с поникшими плечами человек — Серым Лисом. Не может — и всё. Это просто какой-то бедняга в сером капюшоне, бледная копия, подделка, а настоящий уже где-то далеко…       Рука палача стягивает капюшон. Лекс даже не успевает понять, как много значила для него, как живительна была эта нелепая надежда.       — Заменить повешенье…       Человеческое море у подножия плахи ревёт — не каждый день им на потеху казнят графов.       А Лекс молчит, вглядываясь в такое чужое — и такое родное — лицо.       Корв не поднимает головы. Не вскидывает бровь, не кривит в усмешке губ. Даже, кажется, не слушает свой приговор.       Лекс отчаянно перебирает в уме законы: должен, должен быть путь. Не может же закон быть таким… бездушным? Наверняка сейчас что-то случится, что-то… правильное?       — Заменить повешенье, — глашатай всё-таки перекрикивает толпу: — Отрубанием головы.       И Лекс только моргает, не понимая, как мог раньше не заметить палача и плаху.       Корвус Умбранокс, бывший анвильский граф, бывший Серый Лис, послушный руке палача, опускается на колени. Поворачивает голову — и смотрит прямо на Лекса. На своего обвинителя. На победителя.       На торжествующий Закон.       И Еро понимает, что это — конец.       — Нет! — кричит он. — Остановите казнь! Дело ещё не…       Но он — уже не Еро, нет. Он — металл, холодная сталь, истукан, статуя. Закон воплощённый. Губ не разжать, не сдвинуться, даже пальцем не шевельнуть больше…       На предплечьях палача бугрятся мышцы, когда он вскидывает топор.       Еро рвётся изо всех сил, так рвётся, как не рвался никогда — и едва на волос может сдвинуться.       Топор замирает в самой высокой точке дуги и медленно, чудовищно медленно опускается…       Медленно — но всё же быстрее, чем движется металлический истукан-закон.       И когда в жуткой, страшной тишине глухо стукается о помост голова, когда гримаса смерти кривит губы в такой знакомой усмешке, когда плаха сочится багровой смолой…       …Тогда, и только тогда Еро открывает глаза.       Он смотрит в темноту и слушает тишину. Тело ноет, каждая мышца, каждая кость, в лёгких нет воздуха, а горло царапает безмолвный крик. Сердце колотится так, что вот-вот сломает рёбра изнутри.       Приговор к кошмарам — пожизненный приговор. И закону — не тому, что написан, а иному, глубже и неотвратимее — дела нет, что нельзя, невозможно было выбрать тогда правильно.       Капитан Иеронимус Лекс выбрал.       И за то, что до сих пор сомневается в верности выбора, пожизненно приговорил сам себя к кошмарам.