Теперь и навсегда

      Каждый раз, когда Момои Сацуки слышит от кого-нибудь что-то вроде «ах, иметь родственную душу так романтично», ей хочется закричать — нет, ничего подобного, это вообще не романтично, нет ничего более далекого от романтики, чем это!       Потому что люди не понимают (они просто не могут, для них «родственная душа» — это что-то из слезливых дамских писулек; они понятия не имеют, что это значит — помнить свою прошлую жизнь, все свои прошлые жизни, и осознавать, что каждый раз ты будешь привязан к одному и только лишь одному и тому же человеку), что когда у тебя есть родственная душа, то все превращается в чертову неизбежность. Ты знаешь, что влюбишься в этого человека, и знаешь, что это будет взаимно, ты знаешь, что вы будете вместе до конца ваших дней, всегда, вечно, и во всем этом не остается места для пропущенных ударов сердца, для бурлящего в крови адреналина, для переворачивающего весь мир с ног на голову безумия, для всего, что возможно только в неопределенности неведения.       И это даже близко не романтично, уж поверьте, когда в три года ты встречаешь того, за кого однажды обязательно выйдешь замуж, а первое, что он говорит, это: «о, а в этой жизни ты посимпатичнее, надеюсь и готовить получше будешь!» — и ты знаешь со всей оглушающей (и вгоняющей в тоску одновременно) определенностью, что именно с этим человеком все равно захочешь прожить и эту жизнь (даже если на этот раз он тот еще мудак). ***       Их родители думают, что это такая игра.       — Разве не очаровательно, как они притворяются, что знали друг друга в прошлой жизни?       Но если бы они вслушались чуть внимательнее в некоторые из их разговоров, у них появился бы серьезный повод для беспокойства.       (Раз уж обычно они обсуждают что-то вроде — эй, а помнишь, как однажды мы утонули в наводнении? — да, но это было не так уж плохо, хуже было в тот раз, когда мне отрубили голову, — я тогда тоже не долго протянула, ясно? — да, но мне голову отрубили! — я знаю, веселенькое было время).       Они дети, но дети с очень долгой памятью, и порой довольно сложно оставаться семилеткой рядом с тем, кого она будет любить больше всего в мире, будет любить всегда, во все времена. Потому что она слишком хорошо помнит, как любила его настолько сильно, что отдала за него жизнь, а он ей теперь лягушку за пазуху сует, и она не хочет с ним больше никогда разговаривать, потому что посмотрим правде в глаза — у него же сейчас наверняка и вши есть, и это просто отвратительно. ***       Но если начистоту, то она рада, что на этот раз все так просто.       Они живут напротив, дружат с детства, растут вместе. И ей не надо тратить годы своей жизни, чтобы отыскать его.       (В их последней жизни искать пришлось слишком долго. Она так и не нашла его, пока им обоим не стукнуло по шестьдесят. Она уже дважды была замужем — потому что, эй, она ненавидит одиночество, и он знает об этом! — а он умирал от рака легких и неверных жизненных решений. Может, поэтому теперь так легко — сработал принцип компенсации).       Она всегда ненавидела, если это занимало слишком много времени. Хоть они и договорились, что если встретят кого-то другого, то в праве хорошо провести время, все равно никуда не девалась подспудная тяжесть на сердце — чего-то не хватало, и она проводила все эти годы ожидания с чувством одиночества, даже если вокруг было полно людей. ***       Еще больше она ненавидела, когда они так и не находили друг друга. Такое случалось нечасто, но всякий раз, когда все же случалось, жизнь казалась затянувшейся агонией от непрерывного страха — а что, если я больше никогда его не встречу? ***       На этот раз он редкостная скотина, а когда он становится старше, то много трепется о моделях с большой грудью, и на зло ему она решает завести интрижку с кем-то из его команды. Зато они, по крайней мере, вместе.       Но в этот раз, пусть даже они и вместе, иногда она чувствует одиночество. И это худшее из всего, на что он когда-либо ее обрекал (это хуже даже того раза, когда он ее убил; в следующей жизни она его предала, и его казнили, и еще одну жизнь после они дико собачились из-за этого, но даже это было не так плохо). ***       — Ты веришь в судьбу?       Если разобраться, это удивительно нелепый вопрос, потому что не ему спрашивать о таких вещах, и уж точно не у нее, он сам должен понимать.       — Дай-чан, ты себя хорошо чувствуешь?       — Я не о нас, — уточняет он. — Обо всем остальном. Думаешь, все происходит так, как и должно?       Он говорит о Поколении Чудес, о Куроко и Кагами, и похоже на то, что он действительно встревожен, вот только она не понимает — чем именно?       С ним всегда так, думает она. Он хочет знать, насколько предопределено вообще все, но даже не задумывается о них. И если при этом его все же каким-то образом напрягает возможная судьбоносность баскетбола в его жизни, то что это говорит об их отношениях? ***       — Дай-чан, тебя никогда не беспокоило, что у нас с тобой и выбора-то нет?       — Ты о чем?       — Я о нас. Всегда только я и ты. Тебе разве не хотелось хоть раз выбрать кого-нибудь другого?       Аомине хмурится, на его лице появляется смесь растерянности и злости; выражение смягчается только когда он переводит взгляд на нее.       — О чем ты вообще говоришь, Сацуки? У меня есть выбор. Я просто каждый раз выбираю тебя.       Ах, вот оно что, думает она.       Возможно, это и означает быть чьей-то родственной душой — быть предназначенной тому, кто будет выбирать каждый раз только тебя, и кого раз за разом будешь выбирать ты, и, возможно, в неотвратимости этого выбора и правда есть что-то романтичное.