Эскель

      Слюна во рту невероятно вязкая, хоть пузыри мыльные дуй — тошнит уже, если, правда, хочется пить до невозможности. Сирша стучит пальцами хаотично, рандомно, не думая, и не замечает, что на нее смотрят — конюх проходит мимо, делая вид, что ее тут нет, а девушка прячется за стогом вонючего сена, сливаясь с обстановкой. Хотя, впрочем, не особо-то это и выходит — на плечо падает тяжелая горячая рука, и Сирша оборачивается, стараясь сделать самый занятой вид. Кажется, это не особо-то и получается. Как всегда, впрочем. Сирша обладала самой распространенной суперспособностью — необычайно легко притягивала проблемы, и даже талант падать на ровном месте не был так развит, как это. Тяжко вздыхает. Губы рваные немного, она нервничает — почти всегда, стоит приблизиться — и уныло делает вид, что все в порядке. Все отлично, правда, вам не о чем беспокоиться.       Психологи пришли к выводу, что самая частая ложь — это ответ на вопрос «как дела?». В общем количестве человек врет около тридцати трех раз в сутки, Сирша делала это в шесть раз чаще — хроническое компульсивное вранье было у нее в крови, да и не стыдилась она его, как мог бы стыдиться клептоман своей сущности. Гордилась тем, чем гордиться было нельзя, и всегда была тем самым человеком, который обязательно скажет, что вам эта прическа не идет, а платье полнит. Она врала глобально, но по мелочи выдавала колючую правду — считала это своим маленьким долгом перед несказанными словами.       — Вранье во благо злом не считается, — она моет руки и старается не слушать противное журчание холодной воды, рассматривая заржавевший кран у основания, — Не смотри так, Лоуэлл, твой взгляд напрягает, чувство, будто ты сейчас меня по затылку плитой грохнешь.       — Разве что вилами, до них тянуться ближе. Какого черта ты пасешься здесь, Сири? Привели новых галл, иди, проверь, ей богу, Деннет из меня все кишки тянет — у меня времени присесть нету, а ты сено жуешь.       — Может быть, оно просто вкусное?       Лоуэлл закатывает глаза, протягивая руки к вилам, и Сирша выскальзывает из амбара, высоко задирая ноги в кожаных сапогах, словно гордая галла. Над ней шутят — ходит, словно балерина со шпорами, и важно поднимает подбородок, морща нос, будто под ногами у нее не грязь с помятой травой, а рабы на коленях, просящие милостыню. Перед ней огромные луга, проложенная камнем тропинка в левады и высокий человек, идущий ей на встречу. В руках он сжимает несколько поводьев понуро шагающих галл, а Сирша пытается нащупать в кармане узких брюк пачку с сигаретами — только их нет, порванная упаковка, которую утром она не выкинула в силу своего характера. Пустая банка? Взять. Ленточка? Взять. Коробочка, колбочка, пакетик — все пригодится.       Галлы плохо ухожены — она это замечает даже без линз через завесу опущенных волос, когда пытается поправить шпору на левой ноге — у одной поцарапаны рога, у пары много натертостей в области спины, у большинства побитые копыта и несколько царапин на ногах. Она вдруг невзначай думает, что купит ту, со сбитой спиной — глаза у нее больно дерзкие, смотрит на нее, словно на мусор, и Сири понимает, что непременно сдружится с самкой — это была самка, без сомнений. Самая высокая из всех — лоснилась бежевая шерсть, комками свисая на животе, и ноги у нее были худые, а тело подтянутое, словно у скаковой кобылки, вроде тех, что носились у них по манежу, принося прибыль хозяевам.       — Принимай, — конюх протягивает ей поводья, совершенно не собираясь помогать, когда пара самцов пытается одновременно пнуть девушку в колено, — Не знаю, что с ними, под твою ответственность, но чтобы завтра они выглядели посвежевшими. Деннет купил их у какого-то пройдохи, уж сильно плохо они выглядят, хоть и перспективные.       — Мне нужно отвести их к амбару и привязать подальше друг от друга. Руки бы не помешали, боюсь, они не будут рады мне.       — До сих помню того беднягу с пятном на животе, который от тебя шугается. Почему ты не захотела лечить людей? Или не пошла в армию? Или не стала, не знаю, пианисткой?       — Я хотела лечить людей, Ирэн, только вот люди не испытывают благодарности.       Сирша в шестнадцать лет закончила школу, как и все родившиеся в этом столетии, построенном на выжженных войнах, научилась играть на фортепиано, пить на брудершафт, колдовать в темноте над синяками и слушать сплетни от соседок. Решительно пошла на обучение к магам-целителям, только с целью помогать животным — завязывала пушистые волосы в тугой хвост и, надевая перчатки, узнавала новое. Вечерами писала матери письма, перебирала клавиши из слоновой кости, считала количество приютившихся голубей на балконе и раз в три недели красила волосы.       Не стеснялась — всегда говорила в лоб о том, что является самой крохотной песчинкой в этой пустыне, скрепя сердце, и нередко ловила на себе взгляды ошарашенных сверстниц. Вы молоды и думаете, что особенные, а я так стара, что особенной быть уже неприлично.       Сири двадцать два года, но ощущение, что она вот-вот рассыплется, не покидает ее уже давно. Лицо у нее молодое, до черна загорелое, улыбчивое — когда она смеется, от уголков глаз в стороны прорезаются преждевременные морщинки. Но стоит о чем-то подумать, она приподнимает брови, кусает губы, и лицо ее — стальная, ровнейшая маска без изъянов. Или нет. Кажется, у нее на щеке запекшаяся корка крови — снова расковыряла прыщ. На подбородке царапина, а левая бровь немного длиннее правой, волосы у нее чистый пух — у корней черные, словно смоль, и вниз стекает сиреневая краска. Они немного вьются, но не длинные — Сири, скорбя сердцем, всегда признает свою вину — она испортила волосы, но вот жаль ей никогда не было. Проводит рукой по вспотевшему лбу и замечает на руке смазанный тональный крем — великолепно, теперь ее угри греются под солнцем, а она перестала быть этакой принцессой.       Только вот работает опять в одиночку, чувствуя, как майка от жары прилипает к спине. Галлы дергают веревку, которой привязаны к стойке.       У Сири уродливый шрам на спине под лопаткой, несколько татуировок без смысла в рандомных местах, и тоскливое желание подергать за торчащие ниточки. Потянуть, намотать на тонкий палец и дернуть. Потом, конечно, понять, что вылезают все нитки за ниткой, но все это будет не сразу. Она такая — рандомная, хаотичная, хотя систему своей жизни строит на голой логике. Она могла бы курить важно папиросы и пафосно строить лица, но храпит, как сурок, и пытается понять, как завести вечный двигатель ненависти в ничего не значащем человеке.       Королева флирта с банкой чистого спирта.       Правда, флирт у нее своеобразный, и банку спирта она разливает в плоские тарелки, поджигая. У нее нездоровый интерес к науке, и ожог на руке получен в результате бессмысленного эксперимента.       — Как продвигается? — Ирэн подходит, громко топая, когда Сири гладит последнюю по счету галлу. Закончила: воздух заметно похолодел, солнце перестало палить, руки устали. Она швыряет на выдвижной столик пустой шприц и обрабатывает натертости около копыта. У висков волосы влажные.       — Относительно. Я всех перемыла, перемазала, подстригла, сделала паре укол — ноги так выглядят, словно у них инфекция. Я бы не надеялась на что-то успешное. Одна из них беременная, кстати. Еще не уверена, какой срок — нужно проверить еще раз. Я свободна на сегодня?       Сири подходит к манежу, как только ее отпускают — лошади, используемые в спорте, приносили бешеные деньги. Раньше им было легче — ходили себе по улицам со всадниками, спасали их, участвовали в горячих интригах — только их место заняли машины, которых Сири боялась. Поэтому и жила в чертовой деревне — у них никакой цивилизации и не было толком. Развитых городов было двое — Вал Руайо, слишком закрытый и слишком богатый; и еще город западнее, название его она постоянно забывала, сетуя на куриную память. На самом деле ей просто было все равно.       Остальная местность едва ли развивалась, и это ее с ног до головы устраивало — хватало того, что их не трогали, а ее считали человеком. Острые эльфийские уши Сири были настолько небольшие и короткие, что легко прятались под волосами. Она держалась как человек, говорила как человек и даже ходила как истинная Тревельян. Ростом была маловата, но мало кого это волновало. Они не видели ее ушей и дерзкий эльфячий взгляд — этого было достаточно.       Когда мимо нее вдоль стены, храпя и топая, пролетает взмыленный конь со всадником, Сирша находит сигареты. Она встряхивает куртку хорошенько, трогает карманы и достает одну, сломанную, поджигает пальцем, чтобы никто не видел, и закидывает на спину рюкзак.       — Здравствуй.       — До свидания, — она бросает это холодно, по инерции, немного повернув голову в сторону говорящего, но не смотря на него. Она горбится под весом собственных мыслей, хмурится, ведь ее рабочий день закончен, и продолжает шагать по тропинке на выход, не испытывая стыда. Ты хамка, Сирша, и всегда ей была, потому что хамить — всего лишь способ самозащиты. Потому что иначе она себя защитить не могла — полтора метра роста, среднего телосложения и с сарказмом вместо оружия.       Ее резко разворачивают — девушка едва ли удерживает равновесие, шатаясь, а глаза широко раскрываются в гневе. Она ужасна, когда зла — уродливее не сыщешь, хуже только, если рыдает. Делает шаг назад, впиваясь пальцами в ладони и слышит, как тормозит лошадь, уверенно прыгающая барьеры — всадник явно хотел за забором насладиться зрелищем и пустить слух. Какой на этот раз, Дориан?       — Что вам нужно? — ядовито и оскорбленно кидает в лицо мужчине, словно отраву, эти слова — Сири не признавала унижения собственного превосходства.       — Я искал Деннета и имел смелость предположить, что вы можете знать, где он. На вас форма для езды.       Сирша пытается приосаниться — выпрямляет спину, а грудь колесом. Взгляд мерзкий, надменный, и она осматривает подошедшего эльфа — два острых, словно ножа, уха торчат в стороны. Шестой эльф за всю свою жизнь — она их всех жадно считала, живя с людьми. Кожа у него белая, он выглядит болезненным по сравнению с ней. Щеки впалые, скулы острые, как бритва, и взгляд тяжелый. Она хочет поскорее ретироваться или выплюнуть сжатую губами сигарету, однако, стоит и смотрит прямо в глаза. Врага увидела. Волки смотрят друг другу в глаза, показывая отсутствие страха.       — Спросите в офисе, сэр, — она закидывает его ядом и дышит сизым сигаретным дымом прямо в лицо. И уходит. Как можно дальше, смело поворачиваясь спиной.       Стучат копыта — Дориан вышел с манежа, следуя за девушкой. Сирша не поворачивается, стараясь не закатывать глаза, с ней равняется нога в дорогих сапогах, плотно касающаяся взмыленного лошадиного бока, и она все-таки вздергивает подбородок. Дориан снова смотрит на нее сверху вниз, и дело даже не в высоком коне, на котором он восседает, дело в том, что Сирша незначительная, как мошка, а вот он осознает свою значимость.       — Уроки этикета бы тебе не помешали, малыш. Испугала беднягу, у него от тебя аж лицо перекосило.       — Уверен, что от меня, а не от твоих мерзких усиков?       — Сирша! — он не обижается, нет, конечно, на Сири таить обиду было невозможно, поэтому он смеется, откидываясь в седле: — Ты такая Сирша. До сих пор не пойму, почему тебя так назвали. Ужасно звучит.       И Сири-то особо тоже не обижается — тяжко вздыхает, закатывая глаза, словно с ней разговаривает маленький надоедливый ребенок. Губы будто клеем к сигарете приклеили, и даже говорит она, ее не выпуская: глупая, дымит, как паровоз. Сирша не была персонажем стороны зла ровно так же, как не была персонажем стороны добра. Она была благородна, но труслива, и это ее не портило. Сирша была настоящей. Поэтому она держит лошадь за повод, когда Дориан ловко спрыгивает на землю, и с ее сигареты на землю сыпется пепел. Хотите найти Сири — ориентируйтесь по запаху дыма и разбросанным окуркам. А еще по голосу — низкий, недовольный, и слова чеканит, чуть ли не плюется — столько яда в ней, хоть в банку плюй. Сирша характерная, жизнью закаленная, но пыла в ней хоть отбавляй.       — Слышала про то, что каких-то последних идиотов завалило в шахте? — Он шагает рядом с ней, только с другой стороны лошадиного плеча, — Они там даже без оборудования копались или связи, а там обвалило все.       — Естественный отбор, мой милый друг. Удивительно, почему ты не пошел с ними?       — Сирша…       Она смеется в ответ и провожает его фигуру до тех пор, пока он не скрывается за массивными дверьми конюшни. Вечереет, нужно двигать быстрее — в ее же интересах добраться до дома и не влипнуть в проблемы. Сирша, она такая — делает вид, что все отлично. У нее дома пахнет выпечкой, топают по полу маленькие пятки, спорит с кем-то раздраженный голос. Окно открыто настежь, в помещение попадают ветки рябины.       Младший налетает, как торпеда, от столкновения девушку толкает назад, и она на ногах не держится — видит со своего роста кучерявую макушку, обнимающую колено. Ему четыре года, а бегает по дому, как слон. Сирше иногда кажется, что он пол проломит своим грохотом, а ведь он всего лишь маленький и худенький брат, следить за которым она обязана три дня в неделю. Второй с кем-то скандалил во дворе — девушка открывает второе окно и с любопытством высовывается, пытаясь понять, на кого орет Нико — уж слишком грозный он.       Наливает молоко канючащему Францу, и он пьет его залпом, пуча глаза и языком пытаясь облизать белые усы. Сири окуналась в домашнюю атмосферу, чувствуя себя заменой мамы и даже переставала курить — словно при младших это что-то порочное, запретное.       — Ты слышала? В нашей шахте каких-то…       —…идиотов завалило? Где-то я это слышала. Общайся поменьше с Дорианом, малыш, вторую пару тараканьих усиков я не выдержу, — она улыбается Нико, он хлопает входной дверью и облокачивается на косяк — разница в два года была настолько незначительной, что Сири чувствовала себя младше.       У Нико красивые темные волосы, стекающие по спине — такими, наверное, были волосы у девушки, когда она с дуру голову в краску не сунула. Поэтому она Сири, ведь она сиреневая, ей богу, такая сиреневая, как из сказки. И кожа у нее бронзовая, как у брата — он ее стыдится, а ей плевать. Только маленький Франц похож на ворону в их царстве — белокожий и синеглазый.       Сирша наливает второй стакан молока.       — Эй, бунтарка. — Нико плюхается рядом, задевая ее плечом. — Вспомним молодость? Шахта в часе ходьбы, я знаю, ты хочешь туда пойти.       Сирша щурится. Белые усы над верхней губой забавно дергаются.       — Да не смотри так, полазаем, покопаемся, может, трупы увидим. Я знаю, ты хочешь туда сходить, посмотреть, послушать. Там воздух чистый и интересно-то как… Или ты уже настолько стара? Слабо? — Его глаза хитрющие, и он откровенно дразнит ее, ловя на себе смеющийся взгляд.       — Нико, я взрослая, серьезная девушка с хорошим заработком, мне двадцать два года, я почти замужем и да, я пойду с тобой в чертову шахту, мелкий ты засранец! Я — главный лопух на этой грядке детского сада.       У нее ярко подведены зеленые глаза. Меняет одежду, отводя младшего к соседке, а потом таскается по дому, подъедая остатки еды. За окном поют сверчки, плавно опускается небо на пики гор. А у нее проблем меньше не становится, Сири упорно думает, что тяжелые кожаные ботинки помогут ей при беге, и она не утонет в лесной грязи. Нико кривит губами, словно под нос ему сунули слизняка. На улице моросит, земля влажная, глаза у девушки горят, а предложение остаться дома у него застревает поперек глотки. Тут пахнет такой необузданной дикостью, что у него сводит живот, с шорохом взлетают птицы и болтаются тонкие сучки на уровне лица. Он чувствует себя безумно одиноко, потому что Сири куда-то отходит, колупая ветки куста. Падают на землю тонкие зеленые листики, а она протягивает руку, полную спелых, ярко-красных ягод — на ладонь брызнуло немного сока, и он течет между складок кожи подобно крови. Нико не отказывается. Пахнут они ароматно. Таскание по лесу — вещь безумно скучная, его не вдохновляет, но вот Сири только повод дай, только подразни — как дикая кошка кинется за побрякушкой. Высоко поднимает колени, когда почва рыхлится под лапистыми ветвями и осторожно приседает.       — Здесь кто-то был. — Девушка требовательно тянет Нико к себе, и он наклоняется, по земле то тут, то там были ярко выражены чьи-то ступни и лошадиные копыта. — В смысле недавно. И их было много. Посмотри, следы друг на друге…       — Конечно, ведь через десять метров шахта, не думаю, что мы одни хотели бы сунуть нос куда попало. — Нико пустяки не беспокоят, а вот Сири с колен не поднимается. Ей тошно.       Сейчас сама себя сожрет от сомнений.       — Прислушайся.       Интересное было вот что — Нико все принимали за холеного городского эльфа с этой его слишком обворожительной улыбкой, а вот Сири лавр явно доставалось меньше — и дело было не в дерзком языке и не в вечном желании куда-нибудь уйти, а в том, как она относилась к мелочам. Нико бы прошел мимо следов, не опуская голову. Но Сири остановилась, сгорбилась, словно ворона под ливнем, и прислушалась. Шепчутся деревья. Воздух вязкий, тягучий, словно засахарившийся мед. Птицы шелестят крыльями, стучат когтями по веткам. Шуршит кролик в нескольких метрах, взволнованно дергая ушами. Этот лес один из самых прекрасных. И прекрасен он тем, что цивилизация, словно раковая болезнь, его не коснулась.       Сири слышит голоса. И они не в ее голове, как раньше — не такие страдающе-сладкие, а тяжелые, словно кувалда. Она сжимает руку брата и прикладывает указательный палец к губам. Давай играть в шпионов, Нико, как раньше. Давай ты будешь сидеть на коленях подобно мне и слушать то, что слушать не должен. И я не буду.       Сири к земле словно придавило.       Два силуэта — Сири следит настолько неотрывно, что начинают болеть глаза — один вытянутый в легкой одежде, второй значительно ниже в плотной накидке, но лиц их не видно. Плотные листья скрывают их почти полностью, тени скользят по стволам деревьев, замирают резвые птицы. Сири не дышит, кажется, а пальцы проваливаются в густую почву — грязь останется под ногтями и кутикулами. Сглотнуть не получается. Шелестит трава — один из них отходит.       — Отвратительно. Все это — отвратительно. Эскель ни перед чем не остановится, но я отступать не собираюсь. Убери тела. Это заходит слишком далеко. Сколько времени у нас осталось? Трое суток?       — Они забрали зуб, господин. Мне жаль. Они знали, что мы придем за ними, поэтому уничтожили алтарь и ушли. Следов нет. В Вал Руайо уже начались скандалы, боюсь, это не остановить.       Сирша поднимает руку, испачканную в черной земле, и пытается сдержать крик, зажимает сама себе рот, чувствуя внутреннюю борьбу, и быстро моргает. В глотке что-то ухает, в животе холодно. Это что, как-то связано с парой зверских убийств в Вал Руайо? Сири лишь слышала о них, но никогда не интересовалась, не в ее характере было слизывать крошки сплетен — да, все несколько недель назад гудели о том, что кто-то зарезал несколько беременных женщин высокого статуса. Только вот девушка плевала на все это — до их местности подобные слухи доходили испорченными и ей казалось, что никого вообще не убивали — так, враки очередные, как и до этого. От чего-то опять стало страшно и сработал один единственный инстинкт — бежать. Я не хочу ничего знать, не надо, меня здесь не было. Она создает много шума своими манипуляциями с переставлениями ног и неловкой попыткой отползти, на нее шикает Нико, явно втянувшийся в процесс шпионажа. Не слушай, не надо, тут пахнет паленым мясом.       Сири испачкала нос землей. Неплохой камуфляж. Уперлась локтем в траву, огляделась — голоса опасно приближались. Давай, Нико, ты умеешь читать по глазам, у тебя три секунды. И он смотрит на нее, явно высчитывая. У самого пот на лбу выступил. И Сири чуть не плачет, и кажется очень старой и хрупкой, и кожа ее словно бы совсем прозрачная, а плоть под ней серая.       Три, два, один. Хочешь жить — умей бегать и изворачиваться, ведь жизнь не фабрика по исполнению желаний. Сири бегает быстро — для своего роста по крайней мере, и легкие просто пылают — гнилые и прокуренные. Высоко задирает ноги, хрустят ветки — шумная, как стадо рогатых галл, но юркая, едва ли не мышка. Сливается с этим насыщенным черным лесом, и только концы ярких волос блестят. Губы пересохли, и она пытается их облизать. Легкие словно изнутри режут, а ты и дышишь, и дышишь, и не можешь остановиться, хватая ртом воздух. Не хочешь дышать вовсе…       Нико маячит перед ней — тощий такой, долговязый, полотно волос цепляет листья. У Сири паранойя. Она уверена, что за ними кто-то следит, словно с птичьего полета. А главное, так внимательно. Не выдерживает, вскидывает голову, встречая разве что густую темноту. Не стоит бегать с задранной головой и приоткрытым ртом. Ночное небо завораживает.       А еще завораживает хрустящий звук, с которым она врезается в дерево. Челюсть ноет невероятно, девушка не может ей двинуть от резкой боли и осторожно трогает губы — на траву капает горячая черная кровь. Она течет струями из носа, разодранной десны, разбитой губы и расцарапанной кожи подбородка. Она пытается закрыть рот в панике, и удаётся это сделать только с хрустом, отдающим огнем в уши. Руки дрожат. Она упала на колени, измазав листву и захотела просто истерично рассмеяться от собственной глупости. Некоторым людям просто не суждено умереть красиво. Например, ей — такой мелочной, незначительной и ненужной. Волнами пробивает голову от боли, холодным языком девушка пытается слизать кровь под носом. Голова невероятно тяжелая — она, кажется, сейчас рухнула бы, если бы не длинная рука брата, придерживающая ее за плечо. Читай по глазам, Нико, и уходи. Жертвы не в моем стиле.       Ей хочется смеяться во все горло до хрипоты, только вот рот раскрыть больно. И Нико понимает — она так любит его за этот взгляд, когда он пытается быть взрослым. Живым. Настоящим.       Он оборачивается перед тем, как скрывается за стеной листьев. Шатаясь, Сирша встает на ноги, голова весит больше всего ее тела, тянет вниз, и боль отдается даже в кончиках пальцев на ногах. Сирша идет, шатаясь, через заросли, первым попавшимся под руку заклинанием уменьшив боль, — а все равно так тяжко, что сейчас рухнет. Шаг за шагом, вытянув вперёд руки, словно так и надо.       Она устало садится под дерево и горбится. Дышит тяжко-тяжко — на ее плечах непосильный груз. Трясет от ужаса и боли. Хочется домой.       Она поднимает глаза и, превозмогая желание уснуть, видит босые ноги напротив.