Эскель

      Играть на фортепиано Сирша научилась в десять лет, когда отец, еще не измученный прожитыми годами, но уже прогнувшийся от работы, зашел к ней в комнату с листами, исписанными нотами. И Сирша, такая еще тогда маленькая, белолицая и чернявая, свесила ноги с кровати и пошла за ним смотреть на новый подарок, который отец привез из столицы — огромный рояль занимал почти всю залу, и его белоснежная, поцарапанная временем крышка блестела в свете раннего утра. Сирша росла, взрослела, становилась девушкой, а после и женщиной, но ее лучший друг — рояль с одной побитой ножкой и парой западающих клавиш никуда не девался. Он стоял около окна на деревянном полу, и она бережно протирала его крышку каждое утро, находя в этом какое-то упоение и спокойствие, а затем иногда играла, и пожелтевшие, поддавшиеся метаморфозу времени клавиши пели под ее пальцами — не всегда умелыми. Она играла эмоционально, быстро, рвано, и пальцы соскальзывали порой, обрубая ноты. Ей было подвластно настроение слушателя, и она могла сделать все — улыбнуться так, как обычно: показать белые зубы с неверно повернутыми клыками и заиграть быстро-быстро, так, что рояль зашатался бы, загрохотал оглушительно, разрывая в клочья; или отвернуться от слушателя, закусить губу, и музыка бы печально застонала, рассказывая что-то безутешно грустное.       А еще Сирша играла на скрипке, только инструмент давался тяжко и всегда скандалил в ее тощих руках.       Сирша не может поднять голову. Утыкается носом в коленки, как ребенок, зверски оторванный от матери, и уныло рассматривает на зеленом фоне ноги, облаченные в узкие болотного цвета гамаши. Моргает несколько раз. Еще шаги рядом, тяжелые, опасные, громкие.       — Знать не хочу, что ты делаешь здесь, — ее кусает этот холодный женский голос, женщина хватает ее за подбородок и силой поворачивает к себе. У Сирши в глазах двоится, а голос ее словно из-за слоя ваты раздается. — Ты одна из них, верно? Варрик, поднимай ее на ноги, ну же.       Сирша вдруг чувствует себя крысой в клетке и нет никаких мыслей, кроме одной, примитивной и самой разумной — бежать. Преодолеть тяжесть тела, головокружение и просто рвануть, быстро, не останавливаясь, напролом, сквозь хлещущие по лицу ветки сосен. И она это делает — пытается, по крайней мере. Вскакивает на ноги, словно резвая лань и, едва ли не путаясь в своих же ногах, кидается вперед, за деревья — тело словно в замедленной съемке, сердце грохочет, дыхание такое в голове громкое, что она сейчас оглохнет. Шуршат листья, а она старательно поднимает ноги, унося себя хоть куда-то, но подальше от незнакомки с холодными руками. Все болит. Остановите время, мне нужен тайм-аут.       Много раз вспоминает она в голове этот момент и задается вопросом: «изменилось бы хоть что-то, сиди она тогда на месте? Изменилось бы количество безжалостно убивающих, или, может, погибло бы меньше людей, если бы она осталась сидеть неподвижно под массивной сосной и не сопротивлялась?» И сколько раз не вспоминай, Сири всегда решает, что нет, мало бы что изменилось. Может быть, хлестали бы ее по щекам меньше, выбивая правду, а так, в глобальном смысле все было бы одно.       Она падает на колени и разбивает ладони — ее толкают в спину и, видимо, бежала она не так уж и быстро, если догнал ее гном. Какое-то липкое чувство апатии хватает ее за плечи со спины и вгрызается в шею, парализуя с головы до пят.       Сирша лежит на холодной земле и дышит хрипло. Сирша немного поворачивает голову и пускает слезы от боли. Сирша держится молодцом, пока ее не вырубают одним четким ударом какого-то тупого предмета.       У нее звенит в голове, а голоса словно бы эхом раздаются в маленьком пространстве черепной коробки.       — Назови мне хоть одну причину, почему я не должна тебя убивать.       — Я на редкость симпатичная.       Сири сначала говорит, а потом осознает сказанное. Сири не видит разницы между посторонними и друзьями. Сири вообще ничего не видит, особенно сейчас — на лицо налипли окровавленные волосы, а губы стянуло окончательно от ударов. Неплохая попытка привести в себя. Она видит только каменный пол и остро горящую свечу. Ее не волнует сколько прошло времени с того момента, как она без сознания упала в лесу; ее не волнует, как много у нее осталось пальцев или как много появилось на лице синяков. Она просто вспоминает, что братья остались дома и, скорее всего, отчаялись ее найти. Прошло явно больше трех часов. По крайней мере ощущала девушка себя так. Тяжко вздыхает, и ее хватают за подбородок. Дайте мне умереть, ощущая собственное превосходство.       Сири замечает такие ненужные детали: родинки, веснушки, царапины или шрамы, но не видит полную картину. Ей безразличен цвет волос или цвет глаз, форма лица — она различает людей по маленьким особенностям и, если бы ее попросили описать соседку напротив, Сирша определенно бы рассказала, что у нее на нижнем левом веке сбоку нету ресниц, и там едва ли заметный белый шрам от царапины, оставленной котом, однако Сири бы ни за что не смогла вспомнить телосложение или цвет волос. А разве это важно? Да и сейчас мало что меняется — она смотрит на женщину, замечая только шрамы. Один длинный, грубый, вдоль острой скулы, но Сири и на него-то особо не смотрит, ее привлекает небольшая аккуратная царапина на правой щеке. Глубокая, старая, но темного цвета и края разреза немного черные.       — Долго собираешься молчать?       — А смысл мне говорить? Все, сказанное мной, вас не удовлетворит. То, что хотите услышать вы — совершенно не то, что я могу вам сказать, — Сири говорит тихо, почти что бубнит под нос, но женщина наклоняется, слушая сбивчивую речь. Между словами она замолкает, сглатывая кровь, и дышит часто, брызгают капли, орошающие нос и губы.       Сирша слышит скрежет и, кажется, готова уже отдать душу богу, но женщина только притаскивает стул и садится напротив, закидывая ногу на ногу. Что же, это хорошо — она выпустила пыл и теперь готова к переговорам. Только вот Сири-то не особо в духе, ей невероятно хочется спать. Закрыть глаза, накрыться пушистым одеялом и никогда не возвращаться. Плечи тянет вниз, ноет в голове. По колену ее начинают интенсивно хлопать, не позволяя уснуть. Она, как обычно, клюет носом.       — Не спать, — грохочет над ухом стальной голос. — Расскажи с начала и до конца. И не паясничай.       — Я была там… одна, — она пресекает себя на полуслове, понимая, что Нико приплетать сюда уж точно не следует. — Шла с работы, хотела отдохнуть вечером. Потом слышу, кто-то идет, да и следов на траве было много. Там было… два человека. Один что-то говорил про алтарь, и что кто-то куда-то ушел, и про зуб… Второй говорил про скандалы в Вал Руайо, но я правда ничего не знаю, правда, я не понимала, что они говорят и… — Сирша лепечет, словно застуканный ребенок, и ощущает, что наконец-то может расплакаться, как будто ее оставили все, кто был ей дорог. Она хочет, чтобы ее отпустили домой, а еще, чтобы стерли ей память. Сирша клянется никогда больше не совать нос не в свои дела.       — Ты сможешь описать говоривших?       — Да… нет. Я не видела их… Только очертания. Но я могу узнать по голосу, у меня есть слух.       — Сможешь воспроизвести точную речь?       — Так вы мне верите? — Сири удивленно приподнимает голову, в темноте стараясь разглядеть черные глаза. Женщина скрещивает руки на груди, и от этого жеста Сирше становится легче.       — Нет. Но если сказанное — правда, то от тебя будет толк.       Жизнь — это водопад. Мы одиноки в реке и одиноки после падения. Сирша усвоила истину в тринадцать лет, а потом продолжала глотать ошибки год за годом. Как сейчас — ее поднимают за руки подобно тряпичной кукле и куда-то тащат. Она не видит, волосы закрывают весь обзор, а носки уныло скрипят по полу. Грохочет внутри сердце. Тяжко дышать. Спать. Я хочу спать.       Ее куда-то швыряют.       Сирша закрывает глаза. И не видит ничего. А когда открывает, чувствуя, что голову разорвет на части от давления, то рассматривает ноги напротив себя. Снова. Ей как-то и в голову не приходит, что все идет по заезженному сценарию. Свет зверски режет глаза, они слезятся, и Сири ощущает собственную опухшую морду. Красавица. Прямо сейчас в модели бы. Открывает рот, издавая непонятный звук — жалкая она и нет чувства хуже, чем осознание собственного ничтожества. Тут в помещении большое окно и, кажется, уже день. Ей нужно просто делать ноги. По-честному. Человек напротив топчется, опуская на землю рядом острый конец деревянного посоха. Мужчина, она распознает сразу — даже в таком состоянии и со слипшимися ресницами. Мощные, но тощие икры; длинные пальцы на ногах. Сирша закрывает глаза за вздохом. Кажется, он не видит в ней соперника — ее руки свободно лежат рядом на земле. Тебе же хуже будет.       Она вскакивает на ноги, словно дикая кошка и шипит так же разъяренно, ее лицо искажается в гневе, лишь через несколько секунд в голове начинает что-то гудеть, все плывет от резкого подъема, но она себя пересиливает. На корточках в углу, злая, как самка собаки, обнажает в ярости зубы. Она дикарка, но не долийка. У нее появляются острые морщины от кончика носа, а между бровями острые прорези. В бешенстве снова шипит. Мой отец был дикарь и, поверь, как вести себя так, чтобы тебя называли больной, я знаю. Ей не хватает длинного извивающегося хвоста за спиной и острых клацающих когтей.       Перед ней эльф. И этого больше, чем достаточно. Она готова вонзиться зубами ему в глотку — сделай шаг вперед, тварь, и я сдохну, чтобы разорвать тебя на части. Сирша ненавидит эльфов так же, как ненавидит себя. И горит эта ненависть у нее в глазах черным пламенем. Внутри все клокочет и девушка ощущает невероятный прилив сил. Она словно фейерверк — дрожит, потрескивает и вот-вот разорвется, осыпая все искрами ярости. Жрет ее изнутри истерика. Паника. Бешенство.       Эльф не молод, но и не стар — дай ему любую цифру от тридцати до сорока, вряд ли ошибешься. И только это ее удерживает от опрометчивых поступков — возраст равнялся опыту и силе. Сири хорохорилась и трусила, как те тощие дрожащие собачки на розовых поводочках со своими хозяйками — лаят на слюну, но укусить боятся. Так себя девушка и ощущала. Касается рукой деревянного пола — она своими маневрами снесла какие-то колбочки и жидкости уныло сохли под лучами дневного солнца.       — Я вижу, тебе лучше, — он роняет слова спокойно, совершенно никак не реагируя на поведение побитой девчонки, — Поэтому…       — Я видела тебя! — вдруг резко бросает она, поднимаясь с корточек на ноги. — Я видела! Ты был у Деннета! Что за чертовщина? Отвечай!       Узнала она его по ямочке на подбородке. Ничего ведь больше не видит и даже сейчас. Горячая, бойкая, с разбитой бровью и волосы у нее бледно-сиреневая пакля. Глаза только яростные. Кажется, ее трясет. Эльф снова постукивает по полу палкой, а Сири бродит рукой по тумбочке в поиске чего-то, чем можно было с треском долбануть его по затылку. Пусто.       — Я рад, что у тебя хватает энергии на все… это. К тебе зайдут через четверть часа, — он отмахивается от вопросов, словно от надоедливых мошек, и по его лицу даже скользит эта тень раздражения. А Сири бесится еще сильнее. Схватила бы, схватила бы за шкирку и встряхнула, избавляясь от этой пустой напыщенности. Он разворачивается. Сейчас, с затылка, Сири видит полностью тощую фигуру с крепкими руками, а еще четко видит, что его виски выбриты наголо — волосы выше длинные, стянутые в мелкие косы. Дернет за них, и пусть он свалится на спину, а она даст деру.       — Эй, — окликает она его, вдруг понимая, что умрет, если не возьмет в рот сигарету. — Ты не мог бы принести… сигареты? Не знаю, вряд ли ты ку…       — Нет.       Емко и лаконично. Хлопает дверь. Мы сидим впятером, мы сидим — я и стены. И Сирша осматривается, словно мышка в поисках норки, однако безрезультатно. Крутит головой из стороны в сторону, обыскивает каждый пустой ящик. Сует нос во все углы и даже дергает за ручку двери — плотная, дорогая, с удара ноги она открыть вряд ли сможет — это не те ветхие дверки у них в деревушках, которые она в подростковом возрасте вышибала с ноги. И мечется из угла в угол, словно загнанная зверюга в клетку. Замечает деревянное ведро в углу, смотрит, там что-то плещется, она готова предположить самое худшее, но это всего лишь вода — и благодарно она умывает лицо. Все раны начинают ныть и тянуть, вода окрашивается розоватым цветом. Не выдерживая, Сири опускает туда голову полностью, намокает пух волос и мокрыми паклями облепляет лицо. Капли падают на одежду, и она их вытирает рукавом рубашки.       Скрипит дверь. Она оборачивается.       На входе, сурово возложив руку на эфес меча, на нее взирает черноволосая женщина. Сирша узнает ее по шрамам на лице. У нее тонкие, остро вздернутые брови, и она хмурится, недовольно осматривая девушку. А Сири сидит на коленях перед ведром, и с подбородка капает на пол розовая вода. Мокрые волосы оголяют правое ухо, полностью скрывая левое.       Разглядеть можно лишь мочку и небольшой порез. Волосы слишком сильно липнут. Она не эльф, не может быть эльфом с этим крепким совершенно не кукольным телосложением. С этим дерзновенным поведением, словно ей все должны. С терпким языком, как помело, она бесит кошмарно. И женщина, доставая что-то из кармана, протягивает руку. Сирша приподнимается. Пачка сигарет. Рвано вытирает руки об рубашку, поднимается на трясущихся ногах, наклонившись вперед, и осторожно берет пачку. Медленно ее открывает. Помятая, немного потрепанная в кармане — всего семь штук, но ей и одной хватит. Остался вопрос чем поджечь. Она и сама бы смогла, только сил вообще никаких нету. Она даже пытается — поднимает и пытается разжечь язык пламени на пальце. Только искры.       — С этим помочь не могу, сама выкручивайся.       — Да и на том спасибо, — Сири тушуется — что спросить первым и как себя вести, ведь все слова из нее словно бы вышибло волной. Она не знает, как найти подход к женщине напротив, оттого и молчит, уныло переминаясь с ноги на ногу. Язык колет от несказанных слов. — И что… что дальше?       — Дальше мы с тобой разговариваем. Я не сторонница задушевных бесед, но того требуют обстоятельства. Итак, ты — Сирша Лавеллан, верно? Тебе двадцать два года и ты чертовски любишь совать свой нос куда попало, да?       С черт знает какой попытки удается зажечь сигарету — легкие обжигает ядом. Девушка осторожно присаживается напротив вошедшей, вслушиваясь в ее акцент, и курит, дымит, как паровозище, — вверх лентой вьется сигаретный дым. Жжется разбитая бровь.       — Я… — голос пропадает, и она молчит какое-то время, наблюдая за тем, как пепел сыпется на пол. — Я не хотела. Вы меня ведь убьете, правда? За разглашение государственной тайны Тедаса, так это вы зовете?       — Нет, не убьем. — От этого легче как-то не становится, потому что есть вещи хуже смерти. — Ты у нас свидетель. Солас подтвердил, он видел тебя и… еще одного мужчину.       Узнавать, кто такой Солас у нее желания нет. Тяжелеют руки от собственного безысходства, и она понимает, что брата тоже сдали. Не дай бог они его сюда притащат, нет, не надо, пожалуйста. Он ничего не сделал, правда. Она так хочет все это сказать, но лишь пораженно молчит, уставившись в одну точку — фантазия подкидывает самые ужасные картины. Женщина постукивает пальцами по столешнице, стараясь привлечь внимание, и Сири смотрит на нее широко распахнутыми глазами. В них животный ужас.       Сиршу охватывает паника, душит ее, стягивает изнутри липкими щупальцами, и дышать от этого трудно.       — Ты соврала нам. Значит, могла соврать и обо всем.       — Нет, я не хотела, это правда, я ничего не…       — Пока что я все еще верю тебе. Ты защищала родственника, верно? Да и Солас вряд ли бы соврал — вы болтали об одном и том же. Я почти верю.       — Да этот Солас, что, бог какой-то?!       И Сирша орет, взрывается криком. Кто он такой, что женщина напротив верит его словам, которые бьют по положению Сири с невероятной силой? И она вонзается пальцами в стол, отодвигая стул и приподнимаясь. Дышит тяжко. Сири — это же, мать его, ядерный взрыв. Она говорит спокойно, а потом смеется, а потом плачет, а потом и вовсе обо всем этом забывает через секунду. Она слишком Сири, и язык у нее слишком ядовитый.       — Воспроизведи сказанное. Будешь свободна. Но — под надзором.       — Они упоминали имя Эскель, — уныло тянет девушка, присаживаясь обратно, только переворачивая стул спинкой вперед и упираясь в нее локтями. — Один тощий, голос между лирическим и драматическим баритоном… — Сирша ловит на себе разозленно-непонимающий взгляд и спешит упростить речь: — средний, да. Говорил надменно, сурово, словно за ним какая-то сила. Он сказал, что ни он, ни какой-то Эскель не остановятся. Приказал убрать тела, — она с удивительной легкостью воспроизводит в голове информацию, плавно жестикулируя. — И спросил про время, мол, сколько суток, трое?       — Отлично. Дальше.       — Второй явно пониже, а голос у него совсем высокий, юнец, альтино явно. Болтал сбивчиво. Он сказал, что какие-то они забрали какой-то зуб. Что эти они знали, что они придут, поэтому уничтожили алтарь. Нету следов, — она бросает фразы, углубляясь в память. — Он еще говорил про какие-то скандалы в Вал Руайо…       Грохает об стол кулак — Сирша испуганно пищит и вскакивает со стула, кидаясь в сторону подальше от разъяренной женщины. Она стучит пяткой сапог и хмурится.       — Я… Что-то не так сказала? — осторожно вопрошает девушка, не решаясь приблизиться. Женщина смотрит на нее — желваки скользят под кожей.       — Боюсь, сказанная тобой правда может навредить нам всем. Мне стоит представится, я — Кассандра, на будущее, тебе мое имя будет нужно. На сегодня ты свободна, но, позволь напомнить, ты никому не говоришь об этом. Откройте двери!       Сири думает о том, что слишком уж много всего — она пустая, как пробирка. Ничего в ней не осталось, дрожат колени, когда ее хватают за руки и выводят. Она не смотрит по сторонам, конечно — на голову ей накидывают мешок. Сажают в повозку, что-то кричат — Сирша слишком глубоко в себе, чтобы обращать внимание на это. Пальцы у нее дрожат. Внутренняя борьба превращается в душевные стоны, и она напряженно ждет лишь прибытия. Конца. Они же убьют ее, наверняка. Она готова к смерти.       Повозка дергается, начинают равномерно стучать копыта лошади. Девушка по инерции дергается вперед, но на месте остается — чья-то рука цепко хватает ее за плечо и усаживает обратно. Через плотную ткань мешка она видит лишь очередной силуэт. Поют птицы в одиноком лесу и стучат копыта повозки. Сирша чувствует себя как никогда никому не нужной.       Ее выкидывают где-то посреди леса, стягивают с головы мешок и отправляют восвояси, явно надеясь на то, что она потеряется в трех соснах. Только Сирша как гнойная рана — пузырится, истекает и не позволяет забыть о себе ни на секунду. Сидит на заднице, вытянув ноги от удара, и смотрит так пристально, что жуть просто. Извозчик стар, лошадь нетерпелива, а вот эльф, сидящий все это время рядом слишком самодоволен. Гордо Сири поднимается на ноги, вздергивая нахально нос, и плюет ему под ноги. Продолжай дальше ходить босиком.       — Свидимся, ребятки! — Она поворачивается спиной, и шаги ее широкие. Закидывает за голову руки, усмехается, и только лес видит ее напуганное лицо.       Повозка срывается с места. Она остается совсем одна.