Никогда не будем прежними

Жан Кирштейн совершенно точно не должен был здесь быть. Не должен был ставить уколы заскучавшим в ночи бабкам-ДЭПницам, не должен был копаться в бумажках за прикорнувшего на кушетке дежурного врача, не должен был брать ночные смены по первому же требованию руководства, не должен был получать шваброй по башке от сурового уборщика по имени Леви. Но даже несмотря на это всё, Жан считал, что у него не было особых проблем на работе и в жизни. Считал он так ровно до тех пор, пока в один прекрасный день к нему не привели новенького. Вообще-то, не его обязанностью было курировать новичков: как-никак, Жан и сам ещё не окончил интернатуру. Однако мнения его по этому поводу никто, конечно же, спрашивать не стал. Новенький, сказали ему, умный, с ним проблем не будет. Новенького, сказали ему, не надо многому учить: он, мол, здесь пройдёт практику, а заодно и материалов соберёт себе для публикаций, да и всё. Сказали всё это и привели Кирштейну белокурое существо с аккуратно забранными в хвост волосами и в прямоугольных очках с толстой оправой. Существо это было ему относительно знакомо: обитало с ним в одном доме вместе со своим вечно сердитым муженьком, иногда даже пыталось здороваться, но Жану после ночных смен было совершенно не до того, чтобы весело щебетать с соседями. Оттого Жан ничего об этом существе не знал. Впрочем, существо сумело удивить его довольно быстро. Жан ожидал, что Армин окажется легкомысленным милашкой, но Армин оказался серьезным и сосредоточенным. Жан был уверен, что Армин постоянно будет дёргать его по пустякам. Армин не просил помощи даже тогда, когда она действительно требовалась, предпочитая справляться самостоятельно. Жану казалось, Армин не решится возразить ему хоть в чём-либо. Армин же мог спорить с Жаном часами, даже если дискуссия началась с шутки. Порою придирчивая серьёзность Армина смешила, умиляла и раздражала одновременно. А когда Армин нависал над письменным столом где-нибудь в кабинете дежурного врача и с видом сборщика микросхем ковырялся в больничных картах, время от времени поправляя очки, Жану хотелось подойти и щёлкнуть его по носу. Неделя шла за неделей. Работа кипела. Одни больные сменяли других. Жан делал им кардиограммы, прикладывал ледяную головку стетоскопа к очередной груди или спине, вслушивался в чужие сердца, но не мог их расслышать за собственным, которое неистово колотилось всякий раз в присутствии Армина. Тогда-то Жан и понял, что у него большие проблемы. Иногда он украдкой смотрел на обручальное кольцо, что Армин носил на левой руке, пытался запечатлеть блестящий золотой обруч в своём сознании, но он тут же стирался без следа. Кольцо было простым, аккуратным, без драгоценных камней и украшений — то, что нужно для мужчины. Для Жана оно было не более, чем обыкновенной железкой, которую не жалко было бы при случае выкинуть в окно. И всё-таки эта железка сдавливала его горло каждый раз, когда ему хотелось сделать Армину лишний комплимент или заговорить о чём-нибудь проникновенном. Выходили лишь обрывки фраз и случайно вырвавшиеся неловкие вопросы, которые Жан не успевал удержать на языке. Как сегодня, когда Армин приходит в больницу совершенно вымотанным и сонным. Жан привык видеть его таким, но после ночной смены, а не до. Это беспокоит Жана, и он ненавидит себя за то, что вновь неосознанно пытается диагностировать воображаемую трещину в супружеской жизни Армина. Мог ли Эрен разбудить Армина слишком рано? Мог ли он слишком громко включить радио и не дать Армину выспаться? А может, дело наоборот, не в неприятных вещах? От этой мысли у Жана резко пробегают мурашки по плечам и пересыхает горло. Он знает, что не должен задавать таких вопросов, но… — Эрен совсем не даёт тебе спать, да? — подмигивая, спрашивает Жан, нагло улыбается по привычке, но своим врачебным разумом замечает резкий сбой в работе собственной сердечной мышцы. На самом деле он боится услышать ответ на этот вопрос, не хочет его слышать. Он молится, чтобы Армин отшутился, ушёл от прямого ответа, как он это умеет, но все же Армин отвечает ему. — Эрен уже сам забыл, что такое спать. Пропадает без конца на ночных сменах, — вздыхает Арлерт, и Жана резко накрывает необъяснимое чувство спокойствия, будто его застывшая над пропастью ступня находит опору. Это спокойствие остаётся с ним полночи: в стационаре стоит подозрительная тишина, новых пациентов не поступает, старые спят мёртвым сном. Это непривычно и до того хорошо, что неправильно и тревожно, и Жан чаще обычного бегает курить. Лишь к середине смены скоряки привозят «постоянного клиента» — мадам преклонных лет, развлекающую себя вызовом врачей по пять раз в день. Обычно таким, как она, достаточно профилактического укола чего-нибудь безобидного, но сегодня бабка никак не может успокоиться, картинно хватается за сердце и явно очень хочет в больницу. Жан уже знает, что всю ночную смену ждёт бессонная ночь исполнения бабкиных прихотей. Ночной концерт у старой карги каждый раз разный. Сегодня он начинается с того, что она просит непременно её прокапать, и Жана посылают за капельницей с физраствором. Когда же Кирштейн её приносит, бабка шипит на него, чтобы катился прочь, мол, пахнет от тебя куревом, пусть кто-нибудь другой поставит. Приходится звать Армина. Армин мягкой поступью входит — почти вплывает — из темного коридора в палату, стараясь не разбудить тех пациентов, которые всё ещё ухитряются спать под недовольные вопли новоприбывшей. Полы его длинного белого халата, плавно покачиваясь, летят за ним по пятам, словно сделанные из лёгкого шёлка. Жан жмурится, заранее догадываясь, что старушенция найдёт повод придраться к аспиранту. Та же вместо этого вся вытягивается, торжественно произносит «Хосспади!», а потом вдруг хватает Жана за руку с небывалой для старухи силой: — Сынок, ты тоже видишь его? Ангела этого! Неужели я уже всё, того? Померла… — старушенция начинает тихо всхлипывать, прикрыв руками беззубый рот. Армин сперва изумленно хлопает своими большущими глазами, а потом подсаживается к бабке, принимаясь объяснять ей, что она обозналась и он вовсе никакой не ангел. Жан вылетает из палаты как ошпаренный. «Чтоб у тебя язык отсох, старая маразматичка!» — думает он. Ей богу, лучше бы не слышал! А теперь — всё. Армин и правда похож на ангела. Как он не видел раньше? Как теперь избавиться от этой мысли? Белые одежды, золотые волосы до плеч, кожа фарфоровая, голубые удивлённые глаза. Армин — чёртов ангел, и от этого Жану хочется курить и сползать по стенке. И Жан курит. Бегает курить каждые двадцать минут. Скуривает полпачки за три часа. Прекращает лишь тогда, когда дым начинает плыть не только перед глазами, но и в голове. В десятый раз за ночь идет обратно наверх пешком, потому что лифты заняты внезапно поступившими пациентами и медсёстрами. Девять раз пробегает мимо плаката о вреде курения на третьем этаже. На десятый раз сердито его переворачивает к стенке. На шестом этаже натыкается на старшую медсестру Петру, которая ловит Жана за рукав. — Ты бабке точно физраствор поставил? Её как топором срубило: лежит спокойно, ни разу к себе не вызывала. В прошлый раз через час после осмотра строчила жалобу в Минздрав, а сейчас как подменили. — Водяру поставил, вот ей и хорошо. Учитесь, — через силу острит Жан и снова взбегает вверх по лестнице. Ему самому сейчас не помешала бы водка. На восьмом этаже Жана снова оглушает тишина: всех новых уже распределили, одного тяжёлого увезли в оперблок, и Ханджи с анестезиологом Моблитом, прихватив с собой пару медсестёр, отправились туда же. Жану жутко сушит горло и глаза. Такое бывает, когда он долго не спит. Жан идёт в туалет для персонала, умывается. Пить здесь из-под крана он не рискует. Выходит в коридор, тщетно жмёт стаканчиком на рычаг кулера, обиженно щёлкает пальцем по пустой бутылке. Стаканчик летит в мусорку за ненадобностью: в кабинете дежурного должны быть граненые стаканы. И они там оказываются. Вместе с графином питьевой воды. А ещё там оказывается Армин. Он сидит у окна, опершись лбом об оконное стекло, а его очки, аккуратно сложенные, покоятся на подоконнике. Когда Жан заходит, Армин лениво выпрямляется и направляет на Жана потускневший взгляд, будто не узнавая его. Жан знает этот взгляд. Знает это состояние измотанности, когда не поможет ни кофе, ни дефибриллятор, а спать при этом не хочется, и мозг просто плывёт где-то между сновидениями и реальностью, вяло регистрируя происходящее и с трудом принимая его за действительность. Как же бедняга, должно быть, вымотался за последние три часа! Работал за двоих. За себя и за одного мудака, который прохлаждался в курилке. Жан сдерживается, чтобы не дать себе по зубам. — Ты сам не свой, — Армин первым нарушает тишину. — Случилось что? — Перенервничал просто из-за той старой кошёлки, — Жан бесстыдно врёт, и, зная Армина, тот, скорее всего, это понимает, но делает вид, что поверил. Умный парень. Слишком умный. Интересно, он уже догадался?.. — Ты не должен принимать работу так близко к сердцу, иначе быстро выгоришь и… — начинает Армин. — Да я много чего не должен, — перебивает Жан. — Быть здесь, например. — Сегодня твоя смена, — констатирует Армин и зевает, прикрывая рот ладонью, а потом ею же трёт у себя под носом, и Жан сглатывает. — Да я не про это, — вздыхает он, наливая воду из графина сразу в два граненых стакана. — Я когда поступал, меня мать собиралась в частную клинику устроить через родственников. У них там, знаешь, график нормальный, бабки платят тоже нормальные. Оборудование передовое, пациентов не такой поток, по скорой — и того меньше. Мечта, в общем, только хорошие оценки получай, сказали, и должность у тебя в кармане. А я ещё в школе с пацаном сдружился. Помогал мне часто по учёбе. Умный был тоже, как ты. Добрый. Слишком добрый, конечно, — Жан вздыхает, бросает взгляд на Армина и видит, что тот сидит с закрытыми глазами. — Засыпаешь? — А? Прости! Я слушаю, — голос Армина звучит громче нужного, скрывая сонливость. — Да спи-спи, — отмахивается Жан, — потом расскажу. — Нет. Продолжай, — просит Армин, откидываясь назад на спинку неудобного стула. — Позволь только, с закрытыми глазами немного посижу. Но я спать не буду, обещаю. Жан, усмехаясь, качает головой и опрокидывает стакан воды в пересохшее горло. — Ладно, — продолжает он,  — в общем, я друга звал с собой в частную клинику, а он мне загонял про медицину для всех и про то, что помощи достойны все, кто попал в беду, а не только те, у кого есть деньги. Идеалист, короче. Я над ним иногда смеялся. Говорил ему: «Дебил ты, Марко, сам потом к нам в частную бегать будешь, как увидишь, что в госклиниках за клоповник». Только он так и не увидел. У него порок сердца был врождённый. Оперировали в детстве, да, видно, оперировали херово. У него вот здесь был шрам, — Жан проводит пальцем по левой стороне своей груди. — Так с ним и похоронили. Жан замолкает. Во рту становится горько, будто в выпитом стакане оказался спирт. Хотя сейчас Жан не то, что не возражает — Жан мечтает, чтобы так оно и было. К чему он только это всё начал? Уже не вспомнить. Мозг отвечает на запросы через раз, изувеченный недельным недосыпом. Армин всё так же сидит на стуле, полузакрыв глаза и чуть склонив голову в сторону. Его веки приподняты, но глаза уже мутные от дрёмы. Может быть, ему уже что-нибудь снится. Жан вдруг понимает, что впервые Армин с ним наедине вот такой — абсолютно открытый, честный, беззащитный. Можно безнаказанно рассматривать его сколько душе угодно, а он не заметит этого краем глаза, не взглянет подозрительно и не спросит с осторожностью в голосе: «Со мною что-то не так?». И Жан пользуется этим: берёт второй стул, тихо ставит спинкой вперёд и садится рядом с Армином. Жан смотрит на идеально выглаженный белый ворот персиковой рубашки, на пушистые светлые ресницы, которые труднее заметить издалека, на глупо торчащую кнопочку носа, на выбившиеся из идеального хвоста прядки волос. Одна прядь мешает рассматривать лицо Армина, и Жан осторожно заправляет её Армину за ухо. Тот приоткрывает губы, словно хочет что-сказать, но выходит у него лишь короткий грудной звук. Жан и сам уже едва в здравом сознании. Мир перед его глазами размазывается рябью, замирает в одной точке времени и пространства, лишаясь всяких причин и всех возможных последствий. Спинка стула со слабым скрипом наклоняется вперёд, две передние ножки отрываются от пола. Губы Армина маленькие и тёплые, и от них по губам Жана, а потом и по всему его телу разбегаются мурашки. Армин не смыкает губы ни на миг, и, лишь когда Жан отодвигается, поднимает веки в каком-то странном осознании. Пять минут Армин молчит, продолжая сонно пялиться куда-то между молекулами воздуха, после чего буднично выдаёт: — Кошмар, мне точно нужно поспать. Прикинь, мне сейчас показалось, что ты меня поцеловал. — Я и поцеловал, — так же буднично уточняет Жан. –…Ой, — говорит Армин.