Никогда не будем прежними

— Так как у тебя там с научной работой? — интересуется Жан, щурясь от яркого искусственного света в автобусе. — Ну, есть наброски, структура, но я пока с публикацией последней не разобрался, — Армин теребит краешек желтой бумажной папки, торчащей из его портфеля, — по кардиологии которая. Мне бы теории туда накопать. — Хочешь, дам тебе свои конспекты? У нас препод все лекции заставлял строчить, там дофига, — предлагает Жан, — заодно ко мне зайдёшь! — Жан… — нравоучительным тоном начинает Армин, но Кирштейн, смеясь, хлопает его по плечу: — Думал, ты уже научился понимать мои шутки. Ну, хотя, про конспекты я не шутил. — Спасибо, — смягчившись, кивает Армин, — Но смысл практики в том, чтобы всё сделать самому. — Говоришь, как моя мама! — только и усмехается Жан. — Серьёзно? — Ну, не, она ещё просит не ругаться матом, — уточняет Жан, и Армин смеётся. Смеётся абсолютно искренне, полностью закрывая глаза и, кажется, забывая, что он в общественном месте. Это так непохоже на него, непохоже на того Армина, которого Жан видел первое время их знакомства. Тот Армин напоминал Жану чахлый росток, который поставили в чулан и продолжают поливать просто для того, чтобы он не погиб, а он сам, пусть и увядает без солнечного света, изо всех сил пытается зацвести. Нынешний Армин совсем другой: цветущий, с бесстрашно раскрытыми лепестками и густым ароматом сладкого нектара. Жан так заглядывается на него, что чуть не пропускает их остановку. — Блядь, нам выходить! — Кирштейн хватает Арлерта за предплечье и буквально вытаскивает за собой из автобуса за полсекунды до того, как водитель закрывает двери. Армин после этого долго смотрит на него и серьёзно произносит: — Жан, не ругайся матом. И оба тут же сгибаются пополам от хохота. Осень берёт своё: вот и трава перед их домом наполовину высохла и отливает рыжим в свете двух больших фонарей. Теперь она непривычно громко хрустит под ногами, когда Жан с Армином идут к крыльцу. Вообще-то, к каждой двери идут две отдельные тропинки, но оба парня не хотят расходиться так рано. — Ну, а с научкой тебе помощь не нужна? — спрашивает Жан, нащупывая в кармане ключи, — Я, конечно, в генетике не секу, но у меня дружбан один в лаборатории сидит, может инфу какую-нибудь подогнать, если нужно. — Да нет, Ханджи обещала с этим помочь, — объясняет Армин, — и потом, я же говорю, смысл в том, чтобы сделать всё самому. — Понял-понял. — Нет, я правда тебе благодарен, — Армин вдруг останавливается прямо перед крыльцом и поворачивается к Жану, — Я хочу сделать всё сам, но… Я ценю твои попытки помочь. Знать, что хоть кто-то интересуется моей работой, это так… — Классно? — предлагает Жан, видя, что Армин не может подобрать правильное выражение. — Да, классно. Ну, и ты первый, кто вообще пытается, так что… Жан очень хочет спросить, неужели Эрену нет дела до работы супруга, но Армин благодарно улыбается, и у Жана внутри всё прокручивается, словно штопор. Он улыбается в ответ и только тянется ключом к замочной скважине, как дверь перед ними с Армином открывается. На пороге стоит не кто иной, как Эрен Йегер. С этим его вечно бешеным выражением лица, будто секунду назад перец чили на зубах размял и вот-вот дыхнёт огнём прямо на тебя. — Увидимся, — Армин скомканно машет Жану рукой и спешит как можно быстрее зайти внутрь. Только теперь Жан понимает, что стоит не у своего крыльца. Обычно они с Армином расходятся на полдороги к дому, но сегодня обычная схема дала сбой. Да как так-то? Жану стыдно. Чертовски стыдно. И хотя внутри он знает, что у него нет ни одной причины стыдиться, он готов поклясться, что стоит перед Эреном весь красный до кончиков ушей. А Эрен, оценивающе окинув его взглядом, захлопывает дверь с такой силой, что Жан слышит, как звякает от удара оконное стекло на их кухне. Жан ещё какое-то время стоит, не в силах двинуться с места. Часть него хочет сорвать дверь с петель и почесать кулаки о кислую рожу Йегера, а часть мечтает провалиться сквозь землю. Наконец, Жан медленно подходит к собственной двери, на автомате открывает её и входит. Вешалке тут же достаётся смачный пинок. Бесит. Бесит сраный Эрен Йегер! Бесит из-за него чувствовать себя делающим что-то запрещённое! Бесит его вечно осуждающий взгляд, будто Жан уже сделал что-то, что ему даже делать запрещают из-за того же самого Эрена! Бесит не иметь права ни на что и быть при этом заранее виноватым! Жана колотит крупной дрожью от злости и собственного бессилия. И когда кажется, что ничто не может спасти его из эпицентра внутреннего урагана, из гостиной доносится тонюсенькое мяуканье. Кулаки Жана моментально разжимаются сами собой. Он просто не способен ни на какие отрицательные эмоции, когда рядом его чудо. Жан наспех скидывает обувь и идёт на кухню, слыша, как за ним постукивают маленькие лапки. Сев на корточки, Жан вскрывает пакет с кормом и выкладывает ароматные сочные кусочки в миску. Белоснежная малышка внимательно наблюдает за его действиями, но, кажется, боится подойти. — Марточка, иди есть, — зовёт Жан и протягивает кошке руку. Марта боязливо обнюхивает ладонь, приподнимает лапку и пробует слабенько, едва касаясь, ударить ею Жана по пальцам. — Ну, чего ты? Не бойся, — Жан чешет любимицу за ушком, а потом подхватывает и ставит прямо перед миской. Марта деловито обнюхивает корм и, наконец, начинает есть. Жан смотрит, как усердно она жуёт каждый кусочек, и на душе у него становится капельку спокойнее. Марту Жан нашёл совсем недавно. Летом она совсем ещё котёнком бегала по больничному двору, и сердобольные медики во главе с Петрой отдавали ей объедки из столовой. Несмотря на это, росла кошечка плохо, а на её изгвазданную в грязи, когда-то белую, шёрстку больно было смотреть. Жан сказал себе, что возьмёт её домой просто искупать, но вернуть девочку на улицу так и не смог. Жан никогда не питал страсти к животным и даже в детстве не просил мать завести ему питомца, хотя та несколько раз предлагала. А уж что станет где-то там, в городе, с выброшенными на улицу животными, он, признаться, и вовсе не считал своим делом. Просто так уж вышло, что маленький белоснежный комок оказался человеку в момент самого горького одиночества нужнее, чем даже сам человек ему. Марта, как Жан назвал кошечку, стала ему не только сожителем и другом, но и прекрасным собеседником, пусть она и не могла ничего сказать ему в ответ. — Во что же это я ввязался? — спрашивает Жан у уплетающей корм Марты. Он спрашивает это у неё каждый день в течение, должно быть, уже месяца. С того дня, как принял ультиматум Армина. С тех пор каждый день как по расписанию: Жан приходит домой, кормит Марту, задаёт ей этот злосчастный вопрос, готовит себе еду и думает, как бы завтра сказать Армину, что он больше так не может, что он больше так не будет, что всё это неправильно, что неправильно врать Эрену о том, что у них ничего нет, а потом вспоминает, что у них же и правда ничего нет, а значит, нет и никакой лжи… Вот только лучше уж совсем пустое и отчаянное «ничего», чем такое «ничего» вперемешку с дружбой, полунамёками и Арминовым доверяющим взглядом. Лучше уж плюнуть и отказаться от всего, переставлять смены так, чтобы не видеться с Армином, не приезжать с ним вместе домой, разделить их части двора высоченным забором. Пусть сначала будет больно, но лучше всё обрубить, чем бесконечно продлевать добровольную пытку. Да. Завтра Жан всё скажет. Завтра всё закончится. А потом наступает завтра, и бравады Жана хватает ровно до первой улыбки Армина в его адрес. Как он мог думать, что в состоянии отказаться от этого? Как он может вообще задумываться о таком? Армин ведь с ним честен. Армин не вьёт из него верёвки, не дурит ему голову, дарит возможность быть рядом и ничего не просит взамен. И разве Армин виноват, что Жану хочется греть руки под его жёлтым свитером, прижимая его за талию к себе и душа поцелуями? Разве Армин виноват, что у Жана встаёт, как у школьника, стоит только вспомнить вкус маленьких тёплых губ с сухой коркой? Чёрт подери, и правда как школьник! Хотя в школе всё было как-то совсем иначе. В школе Жан ещё думал, что ему нравятся девочки, а самое главное, всерьёз считал, что должен нравиться им. Считал небезосновательно: внешностью природа Жана не обделила, одевался он тоже не как попало, следил за причёской и в целом внешне вполне мог сойти за участника какого-нибудь модного бойзбэнда. Девчонки на такого, конечно, заглядывались. Подходить первыми, правда, не решались. Самые смелые слали записки. Жан их читал, смеялся, а потом шёл с Конни на школьный двор подкалывать каких-нибудь пересдающих физкультуру ботаников. Выбирать себе подружку из многочисленных кандидаток Жан не спешил: к чему довольствоваться одной, если можно наслаждаться вниманием сразу всех? Популярность казалась сладкой. Такой сладкой, что, упиваясь ей, Жан и не заметил, как очередь за его сердцем опустела. Сейчас, после стольких лет, он, конечно, понимал, что причиной его школьного одиночества стали высоко задранный нос и непомерные ожидания. Вот только ошибки прошлого мы всегда видим слишком поздно, чтобы их исправить. И если косяки бурной школьной молодости Жан легко мог спустить себе с рук, то за одну ошибку он уже никогда не сможет себя простить. Сколько времени ему потребовалось, чтобы осознать свою симпатию к Марко? Когда они виделись только в школе, ничего не стоило перепутать это чувство с дружбой. В конце концов, когда тебе хорошо рядом с другом, разве не нормально хотеть быть с ним постоянно? Жан был убеждён, что как только они переедут в общагу, где будут вместе круглые сутки, он ещё пожалеет об этом желании. Смешно это или теперь уже грустно, но вышло совсем наоборот. Переехав с Марко в общагу, Жан вдруг остро понял, что не хочет и не сможет жить вместе ни с кем другим, кроме Марко. В универе девчонки были смелее школьных: уже не только заглядывались, но и напрямую звали зайти в их комнату. Вот только Жану уже дела не было ни до какой популярности. У него уже был рядом тот, кто ему нужен. Жан сперва даже сам не мог принять того, что ему нравится не просто парень, а ещё и его лучший друг. Он даже несколько раз ходил к девчонкам в надежде — а вдруг понравится? И оно, конечно, понравилось. Вот только перед сном из головы не выходили мысли о том, что с Марко-то оно было бы всё-таки лучше. Поэтому девушку Жан себе в университете не искал. Марко тоже не искал, и Жану пришла в голову мысль, что может быть каким-то чудом Марко тоже нравятся не девушки. Вот только спросить об этом Жан уже не успел. Он до сих пор задается вопросом: была ли смерть Марко наказанием за его, Жана, трусость и слабость, за то, что всё никак не решался признаться другу, оттягивая важный момент? Ответить на этот вопрос уже некому. И всё равно каждый день Жан достаёт из комода фотографию Марко, точно ожидая от неё какого-то откровения. Достаёт он её и сегодня. Но вместо того, чтобы терзаться привычными вопросами, Жан вдруг ясно понимает: он всё вытерпит. Он стерпит, даже если Армин больше никогда в жизни не разрешит к себе прикоснуться, даже если Армин будет сосаться с проклятым Йегером в сантиметрах от его лица. Он всё вынесет. Потому что однажды он уже лишился дорогого человека, не успев дать ему и десятой доли своей любви из-за собственной слабости. Дважды такого не повторится. Жан убирает фотокарточку обратно в комод и спускается в гостиную, где на спинке дивана уже устроилась урчащая Марта, готовясь ко сну. Жан спит в гостиной уже несколько недель. Говорит себе, что не хочет, чтобы Марте было одиноко спать. На самом деле Жан мог бы брать кошку с собой в спальню. Вот только это не спасёт от того факта, что кровать стоит у стены. У той самой грёбаной стены, за которой находится ещё одна спальня. И если Жан услышит оттуда хоть скрип, хоть стон, хоть звук — он за себя не отвечает.