Никогда не будем прежними

Тяжёлый физический труд всегда давался Армину нелегко. Об этом можно было без труда догадаться по его излишне хрупкой для молодого человека комплекции, так что двигать тяжёлые кровати и таскать пациентов на носилках его, конечно, никто на практике не заставлял. Но Армин совершенно забыл, какой немаленькой физической силы и сноровки требует порою процесс открывания баночки с зелёнкой. В очередной раз подковыривая краешек металлической крышки погнутым зажимом, он снова и снова задаётся вопросом, кто придумал подобную упаковку. Металл слишком жёсткий, плохо гнётся, и Армину приходится коряво разрезать колпачок ножницами, но дело не идёт дальше пары надрезов. — Чёрт! — вслух восклицает Армин, едва успевая остановить руку прямо у острого края металла. Он начинает нервничать. Ещё немного, и зелёнка пригодится не только попросившему её принести дежурному врачу, но и ему самому. Вот только открыть бы сначала… — А я думал, ты не ругаешься. Жан стоит в дверях перевязочной и пристально наблюдает за развернувшимся перфомансом. — Какой-то ты невнимательный, — Армин иронично приподнимает бровь, — Я сто раз чертыхался при тебе. — Ну, чего ты там? Давай помогу! — подойдя поближе, Жан решительно протягивает руку ко всё ещё закрытой баночке, но Армин отдёргивает ту прочь. — Я справлюсь. — Справишься, — подтверждает Жан, — но копаться будешь долго. Давай, я такие штуки каждый день открываю. Я — спец. Спорим, даже не ругнусь в процессе? А вот это уже интересно. — Так и быть, — Армин торжественно вручает Жану баночку с зажимом, а сам, деловито скрестив руки, встаёт поодаль с выражением здорового скептицизма на лице. За следующие пару минут скептицизм этот дважды сменяется крайним напряжением и трижды — откровенной потехой, но в конечном счёте возвращается на своё место, когда колпачок с металлическим звоном рикошетит от столика и летит куда-то в стену, а от Жана слышится сдавленное «Ай, ч-чёрт бы тебя…». — Ты проиграл, спец, — констатирует Армин, с любопытством заглядывая Жану за плечо, — Порезался? — У-у, — отрицательно мычит Кирштейн, но потом оборачивается, держа кончик указательного пальца у себя во рту, и поверженно выдаёт: — Угу. — Дальше я, видимо, сам, — Армин принимает послушно протянутый Жаном пузырёк и крутит его в руках, осматривая тугой пластиковый колпачок. Да, будет непросто. И кто, кто в самом деле до такого додумался? Вроде бы, простецкий антисептик, а упаковывают так, будто внутри сибирская язва. Армин пробует поддеть злосчастный колпачок ногтем, но тот соскальзывает, и Армину ничего не остаётся, как снять перчатки. Ногти у Армина короткие и крепкие: обычно он без труда поддевает ими открывалки на банках пива. Но изощрённый мозг злого гения, придумавшего упаковку зелёнки, очевидно, был к этому готов. Армин вздыхает, тянется за зажимом, поддевает лезвием маленький зазор между колпачком и горлышком и… зелёнка оказывается на свободе. И на Армине. Правда, не вся: половину банки всё же удаётся спасти. Чего не скажешь о рукавах белого халата и о заляпанных зелеными пятнами руках Арлерта. Жан, видя это зрелище, забывает о своей контузии и начинает бессовестно ржать, сгибаясь в три погибели. Армин редко злится. В этот момент он не уверен, на кого он зол больше: на себя за отсутствие предусмотрительности, на подлого изобретателя упаковок для зелёнки или на хохочущего от души Жана, но поскольку сам Армин уже наказан, а изобретателя поблизости не видно, остаётся только один вариант… С зелёнкой на носу смеяться Жану почему-то уже не так хочется. А зря. Армин думает, что ему идёт, и решается наградить его ещё одним зелёным пятном на лбу, но в этот раз Жан оказывается быстрее. Запястье Армина легко ловят, а самого его прижимают к шершавой стене рядом с высоким шкафом, и… Армин раньше не замечал, как пахнет зелёнка. А может, это пахнет не зелёнка, может, это новые ментоловые сигареты Жана, а может это сам Жан — настоящий — так пахнет, когда так близко, и у Армина перед глазами зелёнка и в голове зелёнка, и в животе, наверное, тоже, потому что живот горит… а может… может, всё из-за того, что Жан прижимается своим животом к его слишком сильно, и… — Жан… Муж, — неуверенно предупреждает Армин, а в ответ доносится только: — Плевать. Армин сглатывает, поднимая все остатки своей силы воли и направляя против своих же желаний. — Жан, нет. Воздух в комнате моментально охлаждается от его тона, такого ледяного, что, кажется, окна от него покрываются инеем. Да что уж там, Армин сам чувствует мурашки от холода, не узнавая собственный голос. Его ладонь лежит на губах Жана, преграждая им путь к его собственному пылающему лицу. Армин чувствует горячее дыхание Жана на своей коже, чувствует, как теплеет от него драгоценный металл обручального кольца. И, наверное, руку лучше убрать, но Армин не может, не должен. Потому что ею он сдерживает не только Жана. Но и себя. — Ладно, прости, я просто… Просто так больше не могу, — Жан отстраняется и трёт измазанный зелёнкой нос. — Прошу тебя, держи себя в руках. — Мне было бы легче, если бы ты хотя бы соврал, что не хочешь меня. — Врать я тебе не буду. — И Эрену не будешь? А что ты говоришь, когда он спрашивает, любишь ли ты его? Армин молчал. — Он не спрашивает, да? — Жан прищурился. — К счастью. — Когда-нибудь он спросит. Что будешь говорить? — Неважно, что я скажу, изменять ему я не собираюсь. — Да какой смысл в этом, Армин? Какой вообще смысл хранить Эрену постельную верность, если в своей светлой головушке ты ему уже изменил? — едкая насмешка в голосе Жана заставляет Армина поморщиться, — Эрен твой, конечно, тюфяк, но не совсем же он безмозглый, чёрт подери! Ты думаешь, он скажет «Ничего страшного, Армин, что ты пускаешь слюни на нашего соседа, ты же с ним не спишь, так что можешь продолжать»? — Следуя твоей логике, стоит мне подумать о ком-нибудь другом, я должен сразу же убежать с ним в закат, наплевав на свой брак? Знаешь, супружеский долг — это не только секс. Я должен… — Армин, — Жан мягко берёт его за плечи, — Я уже в десятый раз слушаю, что ты ему должен, поэтому можешь не повторять. Я бы отступил, если бы ты был влюблён в Эрена, но ты каждый раз только и говоришь, что о своём долге. Ты руководствуешься не чувствами к нему, а только чувством долга перед ним, и всё! Не в этом смысл отношений, понимаешь? — Легко говорить, когда тебе нечего терять, Жан. — А ты что теряешь? — Лучшего друга. — Вот оно. Вот оно! Армин, ты толковый парень, но ты путаешь понятия «друг» и «любимый». Ты не хочешь бросать друга. Я знаю, друзей не бросают, но за друзей и не выходят замуж, с друзьями не встречаются и с друзьями не трахаются, а если трахаются, то это должно быть не просто так. Если Эрен по-настоящему твой друг, то прекращение половой связи с ним не может прекратить вашу, чёрт бы её уже побрал, дружбу! — выпалив всю эту тираду, Жан несколько раз жадно и устало втягивает ртом воздух, будто только что пробежал стометровку за пять секунд. Армин же, напротив, не может заставить себя даже выдохнуть. Потому что в глубине души он понимает: Жан прав. Прав, вот только… — Вот только он может уйти, — Армин опускает глаза на обручальное кольцо и несколько раз прокручивает золотой обруч вокруг пальца, — Может, сказать ему всё прямо — это честно и правильно, но откуда мне знать, что он это примет? И он может не быть мне любимым, но Эрен — мой самый близкий человек с детства и до сих пор. И потерять его… А если бы ты потерял лучшего друга, Жан? Вопрос повисает в воздухе безо всякого ответа. Армин поднимает глаза, чтобы повторить его, но и без того натянутая у него внутри струна обрывается, когда он видит выражение лица Жана. И как он мог забыть?! — Прости, — Армин прикладывает руку к груди, — Я не хотел напоминать. Жан лишь с потерянным видом отмахивается, мол, «ничего страшного». Он сейчас не то, что продолжать спор — и говорить-то не может. Слишком остро вошли ненужные слова в раскрытую душу. Следующее «прости» Армин повторяет, уткнувшись Жану в плечо и сжимая его в крепких объятиях.