∞ ∞ ∞
Ещё до развода Сидни шутит, что на нервной почве успел растерять немало волос, жирок по бокам и большую часть друзей. Зато открыл, что если пару дней перебиваться крекерами, то на третий с двух шотов текилы уносит аж до ацтекских пирамид. Из минусов третий день выпадает на торжественную церемонию, где из всего костюма на нём ладно сидит только галстук, но домой он всё равно отправляется со свеженькой наградой за заслуги и коллекцией комплиментов про точёный овал лица, новую стрижку и задорный огонь в глазах. Никто ещё не в курсе, что на самом деле из дома он одной ногой на выход, ночевать собирается нигде, и просто зависает по барам в одиночку, а в себя приходит в соседском саду на собачей лежанке. Но с наградой в обнимку, разумеется, с наградой. На грани развода Сидни много чего шутит на самом деле, но со всей серьёзностью из всех потеряшек больше всего скучает по сну и смыслу жизни. В Варшаве он извиняется, что немного подшофэ, потому что местная наливка нектар богов, но крепче ожиданий, ноты берет через одну, слова вставляет как попало, но в Берлине потом не лучше. — Знаете, что говорят, когда Сидни Янг падает? — Смеётся он в толпу. — «Загадай желание», — и сполна насладившись реакцией добавляет. — Кто знает, может сегодня ваш счастливый день. Он ненавидит халтуру на самом деле, но никто не смеет ткнуть его носом, а толпа прощает на всех языках мира, потому что это за глаза Сидни Янг дебошир и зазнавшийся мудак, а здесь у микрофона — свой в доску. В Гонконге он храбрится, что спустит все деньги на скачках, потому что «на кой мне деньги, на себя копить что ли?» Но походу он счастливчик по жизни, и два забега решаются в его пользу. Он шумно спорит, что выигрыш возьмёт исключительно в скакунах, и кто они такие, чтобы ему отказывать? В газетах потом пишут, что он пытался украсть лошадь с ипподрома, что он комментирует, как «я кучу денег там оставил, кроме штрафа, а ушёл без лошади, кто кого обокрал — большой вопрос». Ближе к дому он уверен, что умирает, но ему ласково напоминают, что в группе он не один и «сам умрёшь, а мы что без тебя делать будем?» — Пили вместе, похмеляешься в одиночку, — подмечает Битс, хотя сам едва живее. — Давай закусить тебе найдём, полегче станет. — Да мне не тяжело, мне хуёво, — поясняет он, но соглашается, что умирать сейчас некогда, потому что билеты давным давно распроданы, фанаты разбили палаточный городок ещё с вечера, а газетчики натачивают перья перед охотой. Он выдирает пробку зубами, как чеку от гранаты, и приветствует прессу похлопывая ладонью по пыльному полу родной арены: — Если хотите говорить, вам придётся опуститься до моего уровня. Эхо на площадке оглушительное — он будто слышит себя со стороны, но не верит ни слову. Разговор в итоге недолгий, но кликбейтов отсыпано с горкой и все довольны. Назавтра газеты трубят про развод, критикуют за то, что он бравирует дурными привычками и злоупотребляет харизмой, но на страницах он всё равно «последний из культовых фронтменов» и обаятельный грубиян с бездонным ящиком Пандоры, откуда то беды вырываются, то главные хиты десятилетия. Про шоу он почти ничего не помнит, и похмелье потом страшенное, но где-то в глубине души он рад, что ему удалось отхватить несколько часов жизни, когда ничего не болит. Он отдаёт себе отчёт, что к родителям припёрся по-свински без предупреждения, пинаясь сумкой и полыхая перегаром. Вышел из себя на пятой минуте диалога, потому что заебался отвечать на одни и те же вопросы, но выплюнул как есть «потому что она меня не любит!». Помнит, как жёстко потом потемнело в глазах, а пока он отлёживался на диване, мама с папой совещались за спиной, что «он просто чувствительный мальчик, всё принимает близко к сердцу». Где-то на этом же диване закончились силы не плакать, и на какой-то день до родителей наконец дошло, что разрыв окончательный и бесповоротный. Он не знает, сколько суток набежало, но припоминает, как предложил вызвать учёных, чтобы сделать замеры, сколько литров слёз умещается в одном человеке. Мама шутку не оценила, зато папа отжёг «давай хоть суп похлебай, чтобы было чем плакать, а то на рекорд у нас идёшь». Это был первый за долгое время день вне агонии, когда после тарелки супа мама накапала ему что-то «от нервов», приложила прохладный поцелуй ко лбу, и он продремал под пледом до самого вечера под шум телевизора и родной полушёпот. Он бы с благодарностью подремал ещё пару недель, но стоило один раз улыбнуться, как родители подумали, что ему резко похорошело и решили прибегнуть к другой тактике. Он так и не понял, зачем его насильно пытаются выпихнуть «подышать свежим воздухом», вследствие чего у них состоялся дурацкий спор, где он утверждал, что не хочет гулять, да и дышать в принципе не хочет, а закончилось всё папиным аргументом «посмотри на себя, здоровенный мужик, а ведёшь себя…» Он тогда мигом понял, что ему, здоровенному мужику, тут не рады и нет смысла объяснять, что у него (здоровенного мужика), нет ни мотивации, ни энергии, чтобы передвигать ногами, и он не может как телефончик воткнуться в сеть и накачаться зарядом. Зато накидаться, как оказалось, вполне способен. Свою одиссею ко дну пруда вслед за уткой он не помнит вовсе, но куда нежнее потом доктор пытается выяснить, насколько глубоко он в депрессии. — Я не в депрессии, док, я просто пьяный и дурной на всю голову, — обещает он, и впервые за долгое время кто-то улыбается ему, хотя он даже не шутит. Сидни не сращивает, как оказался в больнице, но палата уютная, голова тяжёлая и голос у доктора приятный. Вопросов она задаёт не много, и они легко и быстро приходят к согласию, что родителей он сейчас видеть не хочет, но хочет спать и больше не пить. Они так же приходят к договорённости, что рехаб он выберет сам, но после вернётся и они поговорят ещё немножко.∞ ∞ ∞
Ежедневник смотрит на него с укором двумя свежими датами: про развод и про рехаб. И сколько бы не говорили, что жизнь его отныне — чистый лист, он видит только перечёрнутые пункты. К разводу он в общем-то шёл сдаваться, а она сидит напротив, держит его за руку и рассказывает, что он молодец и должен собой гордиться. Единственное, чем он гордится, что не залил за воротник на дорожку, как планировал. Но сам слышит, как слабо звучит голос, когда он шутит, что её набор медикаментов получше и «может кинешь телефончик своего мозгоправа?», а она массирует его ладонь большим пальцем и заверяет, что он обязательно справится и всё с ним будет в порядке. Она с беспощадным всепрощением возводит последнюю стену между ними, и он думает, довольно символично, что на нём обручальное кольцо еле держится, а она своё уже давно не носит. Он понимает, что чудеса спокойствия не в таблетках, и у неё нет надобности в сторонней помощи. Она уже давно всё решила и переболела, и сколько бы ни держала его за руку, в этом дерьме он в одиночку и не в порядке, но ей в принципе всё равно. Сидни думает, что в итоге она потеряла больше. Пусть и дом забирает, и машину, и денег сколько потребуется, ему ничего не надо. У него-то любовь в сердце осталась, а у нее, получается, нет. Родителям про рехаб он сообщает постольку поскольку, папа язвит «может хоть там себе друзей заведёшь нормальных». Но его лучший друг — это беговая дорожка и сколько бы он ни бежал, когда приходит в следующий раз, она всегда ждёт его снова. Сидни с порога предупрежден, что когда бросаешь пить, один из рисков быстро набрать лишний вес, потому что организм по привычке начинает искать отдушину в других источниках удовольствия. Но нет ничего зазорного в том, чтобы добавить подавители аппетита к списку медикаментов, «все так делают», тем более после тридцати, тем более, когда большую часть жизни находишься под прицелом камер. Сидни ворчит, что нестрашно, и что после тридцати зазорно шкидлой такой ходить, но похоже, его тут считают большим шутником, а все шутки про заведение утыкаются в профессиональную улыбку, как в глухую стену. Ему, может, и всё равно, но их похоже больше всего интересует фотографии «до» и «после», и не могут они допустить, чтобы по окончании лечения он выкатился наружу попятнав их репутацию. Он сверяется со списком таблеток и замечает вслух, что когда входил в эту дверь химикатов в нем было на порядок меньше. Но предписания выполняет как хороший мальчик, а потом под укоризненным взглядом наставников объясняется, что ему в общем-то и без таблеток есть не хочется, потому что закусывать нечего, и похмелье заедать не надо. Дипломированные специалисты вздыхают неодобрительно, будто какой-то нерадивый алкаш им достался, но в принципе, чего еще ожидать от Сидни Янга? На выход он идёт рёбрами наружу, но с полными карманами пилюль на все случаи жизни, блестящим чипом за заслуги и чувством, что его конкретно наебали.∞ ∞ ∞
— Тебе понравится, — заверят Трой, распахивая перед ним дверцу. — Надеюсь. Не знаю. Мне очень нравится. У парня, похоже, какой-то особый роман с едой, который по большей части состоит из разлуки и редких, но пламенных примирений. Он совсем не похож на хлюпика, но плечи как на шарнирчиках и вот этими коленками дрова рубить можно. У него большой любящий темперамент, но такой тип сложения, будто ему за всё приходится драться. Рассказывать он любит обо всем на свете, но больше всего про музыку, про людей и про содержимое тарелки. Но про друзей он говорит простыми теплыми словами, про песни — названиями, а вот про пасту слагает оды и любовные послания с метафорами и полетом мысли сквозь безграничный лексикон, и на третьем круге воздыханий Сидни сглатывает слюну, и в первый раз за долгое время по-настоящему чувствует вкус еды, а не потребность закинуть что-нибудь внутрь, чтобы желудок не прилипал к спине. — Фуди, — дразнится Сидни. — Скажешь тоже, — смеется Трой. — Мой лучший друг фуди, а я так, проглот обыкновенный. — В тебе нет ничего обыкновенного, — замечает Сидни, потому что никто из его друзей не пересказывает узоры на салфетках, и не радуется от того, что вся одежда потом будет пахнуть как шипящая сковородка и что «смотри, какие ручки на вилках затертые, это потому что здесь много народа бывает, потому что дешево, но вкусно, правда вкусно?».∞ ∞ ∞
Трой шутит, что любимая часть дня у Сидни — это сиеста. Хотя с такими порциями как здесь и сам не против прилечь после обеда, потому что шататься по жаре на полный желудок удовольствие сомнительное, а вот вернуться в номер, врубить кондиционер и завалиться на кровать — верх блаженства. Сидни нравится смотреть послеполуденное телевидение и рекламу на чужом языке, из которой Трой ничего не понимает, а он переводит бестолковой скороговоркой, доводя его до слёз от смеха. Чаще всего он правда засыпает, на минуты, иногда на часы, но когда просыпается телевизор всегда выключен, шторы задернуты, а спутник по прежнему рядом. Сидни в самом деле любит сиесту.∞ ∞ ∞
Сидни шутит, что у Троя в сердце всегда найдётся место для приключений, а в желудке для десерта. Он помнит ту кафешку со сладостями, от которой Трой в восторге, потому что заказы выдают по номерным «жужжалкам» в виде летающих тарелок. Сидни, конечно, спорит, что если бы пришельцы существовали, их корабли бы выглядели совсем иначе, но не может сдержать улыбку, когда приятель подвывает вслед за мигающей шайбой. Когда они движутся к выходу, их перехватывает молодая пара, которая сыплет банальностями в духе «ваша музыка сыграла большую роль в моей жизни», на что он привычно морщится, но фотосессию выносит стойко, потому что спутник тоже попал в захват и каждое слово принимает близко к сердцу. Сидни чётко знает, что они двое развлекательная программа ровно до тех пор пока не зажужжит «тарелка» почитателей, а фотки завтра будут по всем соцсетям. Но как только речи прерываются звуковым сигналом, он первым накрывает ладонью круглую мигалку и мило улыбается. Парень выглядит смущенным и не совсем понимает, чего от него ждут, когда Сидни Янг приподнимает руку, глядя на его номерок и с мечтательным оскалом сообщает, «М-м-м, 11, мне нравится 11». — Что? Они украли наше время, я украл их десерты, — отнекивается он потом на укоризненный взгляд Троя, увлекая добычу к выходу. — Тебе разве не интересно, какой выбор делают незнакомцы в том же самом меню? Тоже приключение, согласись?∞ ∞ ∞
Говорят, что красота в глазах смотрящего, а у парнишки глаза как изумрудные очки, и всё вокруг изумрудное и в высшей степени восхитительное. Зверей в зоопарке хватило бы на целый ковчег. Трой кружит в вальсе от одного вольера до другого, и все остановки сопровождаются подробной лекцией про каждое из животных. Сидни никогда не видел, чтобы кто-то так восторженно рассказывал про зверей, не замечая ни вереницу зевак за спиной, ни стекающего до локтя забытого мороженого. Но несмотря на разношёрстную компанию постояльцев, больше всего Трою нравится конечно же кот. — Это обычный кот, — заверяет Сидни, наблюдая как свободное животное гордой поступью перемещается между вольерами. — Везде такие водятся. — Ничего не везде, — не согласен Трой. — Очень экзотический экземпляр. — Что в нём экзотического? — Это барселонский зоопарковый кот. — Не вижу разницы. Обычный домашний кот. — А что в домашних обычного? — Перебивает Трой, заканчивая щёлкать сотую фотку диковинной особи. — Ты берёшь настоящего зверя жить домой и к себе в сердце, чтобы любить как родного, тратить на него деньги и всем показывать… А он тебе даже стакан воды в старости не поднесёт, потому что ну он тупо кот и всё, у него лапки. Это привычным стало, но ничего обычного в этом нет.∞ ∞ ∞
Первый мошпит они разжигают ещё до полудня. Хоть Сидни и ворчит, что «много чести унылым соплячонкам», Трой убеждён, что каждый артист нуждается в поддержке. — Я помню, как жёстко первым на фесте петь. Ты помнишь? — Никогда я первым на фесте не пел. — Ну вот как запоёшь, так узнаешь, — хохочет Трой. — Посмотрим, как ты заговоришь, когда они тебе в чартах на пятки наступать будут, — бурчит он в ответ, но ни разу не останавливается. К закату выясняется, что Трой знает все песни, а к Сидни в ботинок кусок дискотечного шара попал походу, но никто из них не останавливается. Часы спустя сквозь рык гитарных рифов Сидни признаётся, что ненавидит все группы на сцене, и каждый раз на душе кисло-сладко, будто он прогуливает школу, но предметы как назло все любимые. — Мне нравится, — кричит он Трою в ухо. — Очень-очень нравится. К финалу он позитивно дегидрирован, валит всё на Троя и припоминает недонесённый стакан воды, пока они лежат на земле между чужих палаток. Но глядя в ночную синеву вспоминает, что где-то там далеко есть звезда с его именем. — Какая именно? — Похрипывает собеседник. — Да хер пойми, — сознаётся он. — Девчонки скинулись, сертификат подарили в рамочке, вручали торжественно. Очень неловко было. — А что, так можно? — Можно, оказывается. Но не нужно. Пока вручали я всё стоял и думал «Какая нелепая трата денег». — Всё равно уматно. — Уматно, — смеётся Сидни, пробуя слово на вкус. — А мне кометы нравятся, — вспоминает Трой. — Ну хорошо, кометы, — не спорит он. — Как знаешь, говорят, смотри, звездочка падает, загадай желание. Но они не существуют, кометы, и это просто комок пыли и ошмётки планет, зато летают как больные ублюдки. Весь этот хаос, и драйв и агония… А когда с земли смотришь — красивые и падают. — Падают, — соглашается Сидни. — Знаешь, что ещё падает? Например, кирпичи с крыши. Но никто желаний не загадывает, они хоть и настоящие, но не такие красивые и обыденные, кому какое дело до их перемещений в пространстве, да? Но когда ты комета…∞ ∞ ∞
Срывается он на второй неделе каникул. Не в бутылку, но куда-то мимо, то на продавца в ларьке, то на прохожего с собакой. Умом он понимает, что таблетки еще не выкинул, но отчаянно пропускает и горит желанием послать всё лесом и будь что будет. Он так же понимает, что ни продавец, ни прохожий не виноваты, что сейчас на одном конце каната 12 лет его брака, а на другом — группа, которая ждёт от него хороших новостей; никто ничего конкретного от него не требует, но в конечном итоге этот канат станет его виселицей. — Пиши что-нибудь, — настаивает Битс на другом конце провода. — Хорошее, плохое — потом разберёмся. — Смысл писать плохое? — Упирается Сидни. — Что-нибудь, — повторяет он упрямо. — Можешь вообще никому не показывать. Просто пиши. Больше всего он боится, что не сможет писать песни, потому что жена — его муза, а сухое игристое — вдохновение. Что ещё хуже — он понятия не имеет, зачем он вообще нужен, если не сможет писать песни. Так что он просто срывается, плоско и глупо, между обшарпанным комодом и лакированным шкафом на слишком низком стуле с расшатанной ножкой. Сидни ненавидит себя жалеть и был уверен, что слёзы закончились еще тогда на родительском диване, где он шёл на рекорд. Он так же понимает умом, что мама с папой все равно его любят, сестра волнуется, банда горой за него, а друзей пусть немного, но на вес золота. Трой опускается на колени, притягивает к себе и утыкает хлюпающим носом в свое плечо. — Херовый у тебя год, Сидни Янг, — соглашается он, растирая спину ладонью, будто пытается его отогреть. — Ну ладно, не последний в жизни.∞ ∞ ∞
Напитки тут на каждом углу, и каждый раз при виде разноцветных стаканчиков Трой виснет на его руке от восторга, будто никогда ранее такого дива не видывал. Причём наиболее его влекут кафешки, где людей тьма тьмущая. Сидни обречённо кивает, наблюдая как парнишка бесстрашно ныряет в хвостатую очередь, а потом несёт свой карамельный фраппучино как факел сквозь толпу. Он принимает свой напиток, который больше всего похож на ведёрко со льдом и сахаром, снимает крышечку и делает бесстрашный глоток. — Дежа вю, — он жмурится, чувствуя, как участки мозга покрываются инеем. — Дежа вю? — Когда кажется, что ты уже это видел. — Я знаю, — Трой покусывает трубочку. — Знаешь, как говорят, что когда умираешь, вся жизнь проносится перед глазами? — Ну, — соглашается Сидни. — Та ещё комедия будет. Бестселлер. — Откуда ты знаешь, что будет? Может ты сейчас лежишь умираешь и это всё дежа вю. — Как я умер? — невозмутимо подхватывает Сидни. — Не знаю, как бы ты хотел умереть? — Быстро, безболезненно и очень-очень нескоро. Трой вынимает трубочку из стакана, машет в воздухе как волшебной палочкой, приземляя финальный аккорд ему по носу с тоненьким «Динь!» — А сам как? — переспрашивает он, смахивая капли напитка с лица. — Никак. — Как это никак? — Я не собираюсь умирать. Я буду жить вечно в песнях и легендах. — Конечно, будешь, — даже не спорит он. Его осеняет, что он знает Авэйкеров из-за того телешоу, где им с ребятами включали клипы новых групп для оценочного суждения. У него похмелье девяностого уровня и четкое осознание, что его позвали на роль веселого плохого полицейского, но может выдавить из себя только «солист похож на прибухнувшего медвежонка». — Песня слащавая, дайте воды запить, — принимает на себя роль гитарист. Сидни фыркает, снова делает то, чего от него меньше всего ожидают. — Ой, заткнись, Битс, много ты в песнях понимаешь? Песня хорошая. — Много я в песнях понимаю? — Передразнивает коллега со смехом. Но слушает внимательнее.∞ ∞ ∞
— Да пусть фотают, — разрешает Трой, пока он пытается прикрыть его плечом от всевидящего ока объективов. — Будет потом стопятьсот фоток в сети. — Зачем тебе? На хвосте моём кататься? — Пф-ф. Нужен мне твой хвост. А ты соскучишься потом, будет что посмотреть. Кроме того… — он упирает руки в боки с решительным видом. — Пойдём купаться, завтра в газетах почитаем, какие у нас безвкусные пляжные шорты. — С чего ты взял, что мои шорты безвкусные? — Сидни. Я полжизни проходил в пляжных шортах, ни разу не видел, чтобы в них присутствовали хоть какие-то задатки утончённого вкуса. Они в самом деле идут на пляж. Причём идут по всей программе: от волейбола и фризби до заплыва наперегонки. Дух соперничества у парня дай боже каждому, но проигрывает он как победитель. Оказывается, у него тату с птичкой под правой ключицей, и когда он смеётся, кажется птичка вот-вот сорвётся и улетит прочь. Сидни не видел, чтобы ещё кто-то смеялся, так что каждая мышца тела задействована, от головы до пяток. Похоже это его главный вид спорта — смеяться над чужими шутками, и в этом ему равных нет. Но если с птичкой всё понятно, его собственное тату над коленкой вызывает немой, но требовательный вопрос во взгляде. — После травмы на память, — объясняется он кратко. — Парни сказали, что с тем, как я живу, когда-нибудь очнусь и имени своего не вспомню. Потом как гипс сняли, набил тату. — Здесь написано «Фил», — уточняет спутник. — Ну вот, если я когда-нибудь проснусь и не вспомню, как меня зовут, то буду Филом. ∞ ∞ ∞ — Вот зачем сигареты пачками продаются? — Ворчит Трой, — Мне может одну надо на крайний случай, а тут пачку купил, и что потом? Выкидывать что ли? — Ты разве не бросил? — Вспоминает Сидни. — Так вот люди курить и не бросают из-за пачек этих дурацких. Почему поштучно не продавать? «Последняя на чёрный день»… — он горестно вздыхает, обращая внимание к приятелю. — Как ты бросил? — Я не бросал. У меня просто зажигалка закончилась. — Твоя любимая? — Да нет, обычная. — Тебе не пришло в голову купить новую? Сидни пожимает плечами. — Не пришло? Серьёзно? — Ты меня засмеёшь, если я скажу. — Не буду я тебя засмеивать, — обещает Трой, хотя уголки губ тянутся вверх. — Расскажи. — Нечего тут рассказывать. — Ну Сид. — Нечего тут рассказывать... Просто в какой-то момент я был уверен, что я здесь уже ненадолго. Не хотелось тратить деньги на то, что не успею израсходовать до конца. — Где это «здесь»? — он хмурится, но Сидни лишь снова пожимает плечами, уходя взглядом в пол. — Рационально, — кивает Трой наконец. — Что ты потом сделал со всеми этими сэкономленными средствами? — Обещал, что не будешь смеяться. — Я не смеюсь, что тут смешного? Сид, — он толкает его плечом в плечо. — Ты здесь надолго. Он улыбается, а у Сидни такое впечатление, что каждый раз, когда парнишка идёт топиться в океане, видит, что на берег выкинуло несчастную рыбку и пока пытается запихать её обратно, совершенно забывает, зачем пришёл.∞ ∞ ∞
— Ты с таким лицом читаешь меню, будто это инструкция по сборке ядерного реактора, — подмечает Сидни. — Что? — Тут сложно ошибиться с выбором: всё дорого, всё вкусно. — Ты не помогаешь. — Ты просишь помощь? — Не могу нули посчитать в ценниках. — Ты не считай, читай, — смеётся Сидни. — С буквами тут не лучше. Они мне все знакомы, но в какие слова они складываются… — сознаётся он. — Мне нужно визуальное подтверждение. — Ну что мы, дикари какие-то выбирать еду по картинкам. Я думал, твой лучший друг — фуди. — Саймон, — от меню он не отрывается, но взгляд теплеет. — Мы пока с ним вместе жили, у меня штаны застёгивались исключительно на выдохе. Майк когда фотки щёлкал, приговаривал «Гордон, втяни пресс». — Злые языки вечно портят идиллию. — Да мне пофиг было на языки. Я тогда впервые курить бросил и был очень собой доволен. Просто купил штаны побольше и ходил сытый, толстенький и счастливый. Как тот чудо-кот из песни. — The Kinks? — Да! — Тебе нравятся? — Чувак, это The Kinks. — Так вот кем ты хочешь стать, когда вырастешь: счастливым толстеньким котом на дереве. — Что значит “когда вырасту”? Сколько по-твоему мне лет? —возмущается Трой, повязывая салфетку на шею плюшевому помойному еноту, которого только что получил в подарок. — Но в целом, да. Сидни хочет возразить, что рок-сцена — это арена гладиаторских боёв, где зрители не терпят ни толстеньких, ни счастливых. И если исключения из правил есть, то слоты эти заняты давно и надолго. Но они на каникулах, поэтому он вздыхает обыденно и предлагает: — Ну что, чудо-кот, кончай нули считать, я угощаю. На обратном пути парнишка болтает без умолку, но едва плетётся следом, потому что любопытство перевесило здравый смысл, а он пожадничал и сунул нос в каждую тарелку. Причём в его порцию крема каталаны он совался до тех пор, пока Сидни не сдался, подвинув тарелку в его сторону. Пожалуй, этот акт щедрости его и спас, потому что сам он как вагончик токийского метро в час-пик. — Ох, кот, ну кто же ест постольку? — причитает он. — Откуда ты знаешь, может мы тут в последний раз в жизни. — У тебя все как последний раз в жизни. — Ну и что, надо же иногда устраивать себе праздник живота. — Это тебе праздник, а мне пиздец. — Да мне тоже пиздец, если честно, — он потягивается во весь рост с блаженной улыбкой на лице. — Но всё равно праздник. — Показушник, — смеётся Сидни, ловя себя на мысли, что впервые за долгое время ему не хочется ни спать, ни пить, зато нестерпимо хочется петь. К концу каникул Сидни припоминает, что его медовый месяц длился неделю, а со старта группы самый долгий отпуск выдался, когда банда сгрузила ему своих спиногрызов, потому что у него талант застраивать малышню. В разбитый иммунитет все ясельные заразы вошли как по маслу и уложили его почти на две недели. Он даже не сопротивлялся. Только сейчас Сидни приходит к осознанию, насколько он был вымотан годами, и как его раскидало по всем уголкам мира. Ещё крепче он приходит к мысли, что тоже хочет быть счастливым толстеньким котом на дереве. Но в таком случае ему самому придётся быть и котом, и деревом, и кормящей рукой.∞ ∞ ∞
Сидни верит, что лучшие дни начинаются с худшего. Он помнит тот знаменательный день двенадцать лет назад, когда всё пошло не по плану. Он совершенно точно не планировал орошать кровью строительную площадку с утра пораньше. Бригадир никак не возьмёт в голову, как он умудрился разбить нос, а он выражает надежду, что они не на индейском кладбище строят и никаких древних богов кровопролитие не вызовет. Тот хмыкает на очередную шутку, но домой его отправляют с миром и без упрёков, потому что где бы Сидни ни работал, на вторую неделю получает статус «работник года» и никогда никого не подводит. Он понимает, что мудрым решением было бы вернуться домой и отдохнуть до ночной смены за барной стойкой. Но наброски горят в струнах, даже не дойдя до остановки он набирает номер Битса. Тот день проходит в полутрансе. Он чиркает строчки на той же странице, где только что продул в крестики-нолики, Тен сетует на мелкий почерк и проводит опрос, шикануть по-тайски или просто пиццу. Сидни возражает, что ни на какие пиццы он скидываться не будет и пришёл подготовленный со своим сэндвичем. — Не скидывайся, пиши, — Битс возвращает разрисованный листок бумаги с таким видом, будто покупал подделку, а ему подсунули оригинал. — Будешь продолжать в том же духе и никогда ни на что не придётся скидываться. — Тогда тайскую, — соглашается он и продолжает. С тех пор банда шутит, что все его любовные песни — про жену и про себя, но в самом деле не разобрать, кого он любит или ненавидит больше. К последнему альбому репортер подмечает, что его лирический герой трагически несчастен в любви, а он недоумевает, с чего он взял эту ересь. Сидни убежден, что никто не влюбляется в красивые глаза, добрые сердца и благие намерения, а настоящая любовь — это как «глубокие срезы», и пока не докопаешься до корявых демок, о какой любви может идти речь? Песня летит в него осколками, остро и звонко, будто вазу разбили. Причём фразы так отчётливо впились в мозг, он не может поверить, что не слышал их раньше. Сидни редко пишет песни начиная с букв, ещё реже возвращается к клавишным и едва ли когда-то писал в пути. В полёте вся его роскошь — блокнот и планшет. Но когда в узеньком проходе лоукостера с дорожной сумкой наперевес он ставит финальную точку в конце строки, понимает отчётливо: у него нет опции спрятать песню. Это его лучшая песня. Это та самая песня, которую он лично бы закопал до ядра Земли, но место ей на вершине. Он понимает, что весь как на ладони перед ребятами, пока стоит ковыряет ямку между ключицами и до крови раскусывает краешек губы. Битс первым нарушает тишину: — Ты что, дурачок, реально втюхался? — Ой, заткнись, Битс, — закатывает глаза Сидни, улыбкой уходя в защиту. — Сам же сказал “напиши что-нибудь”, ну разбирайся. Коллега вздыхает раздосадовано, но взгляд у него такой же, как десять лет назад в тот знаменательный день.∞ ∞ ∞
Сидни сдержанно принимает поздравления о новом хите, уныло улыбается на допросах, с холодным сердцем наблюдает дискуссии о том, в постель он хочет затащить парнишку или стереть с лица земли? — Чем он тебя так достал? — смеются репортёры, которые здороваются за руку, нахваливают его цветущий вид, но каждый раз, когда он спотыкается, готовы загадать желание. — Что ты от него хочешь? — Недоумевают остатки друзей, которые на все лады хлопают его по плечу, но исключительно в телефоне, потому что нос к носу непьющий товарищ — хуже врага. — Кому я сдался трезвый и разведённый? — Изливает он сестре. — Такая себе компания. — Видимо сдался, — вздыхает она. — Ну правда, чего ты к бедняге прицепился? Что тебе — Сидни Янгу из Сэд Кассет — от парня надо? Все знают, что на трезвую голову из него ничего не вытянешь и по прежнему считают его большим шутником. А Сидни знает, что единственный способ сохранить что-то в секрете — запихать в коробку поярче и навесить знакомый ярлычок. Но весь секрет в том, что ему — Сидни Янгу из Сэд Кассет — не надо от парня совершенно ничего. — Он потому что кот, понимаете? Чего можно хотеть от кота? — поясняет он на обязательном сеансе. — Почему кот? — Потому что коты расширяются. Сначала заполняют всё место в кровати, потом в телефоне, а потом в сердце тоже, и потом там тепло и щекотно. Скажите, док, у вас когда-нибудь коты в сердце жили? Она что-то уточняет про кровать, и Сидни смеётся так, что едва может вдохнуть. — Да там все кости моют на тему, спим мы вместе или что. Получается, что спим. — Вы друзья? — После этой песни? Ну, док, в самом деле, — выдыхает он честно. — Я думаю, он сейчас сидит и ненавидит меня. Да бог с ним, пусть ненавидит, что поделаешь? Мне просто нужно, чтобы он был. — Чтобы он был в твоей жизни? — Нет. Просто. Чтобы был и всё. Она хочет спросить ещё что-то, но Сидни отшучивается, что устал говорить о себе, ему этого на работе хватает. — Но раз у нас есть время, — притормаживает он, расцветая улыбкой по всему лицу. — Вы слышали, как он поёт, это парень? Нет? Ну ладно, — и доставая телефон обещает. — Сейчас вам видео покажу. ∞ ∞ ∞ ∞ ∞ ∞ ∞ ∞ ∞ Troy Gordon @dellusional1 Падай. Ловлю.