secession studios — one hundred strings
Надоедливое пение птиц, раздающееся под куполом скалистой пещеры, заставляет Тэхёна лениво разжать веки и втянуть носом прохладный воздух. По обнажённой спине бегут мурашки, заставляя поёжиться, поэтому он быстро натягивает на острые плечи шкуру и ворочается на месте, мысленно надеясь наткнуться на какую-нибудь опору позади себя. Конечно, он прекрасно помнит о том, что произошло, а самое главное — он не жалеет. Ни капли. Наоборот, Тэхён еле сдерживается, чтобы не повернуться и не наброситься на Аки с тёплыми объятиями. Больше всего на свете ему хочется снова получить эту ласку, почувствовать на себе этот взгляд и без оглядки окунуться с головой в бесповоротный омут близости. Хочется чувствовать на себе ласковые поцелуи, вдыхать запах, успевший стать родным; хочется хотя бы просто знать, что праосвенец рядом и никогда не уйдёт. Тэхён морщит нос, сдув надоедливые золотистые локоны, что за ночь превратились в волнистые кудряшки, ещё немного ворочается, будто довольный кот, а после пытается рукой нащупать чужую ладонь. Ничего. Он мгновенно садится, окружённый мехами и прохладой, понимает, что рядом никого нет, и это пугает больше всего. Сон покидает его в считанные секунды, уступая место жгучей тревоге, которая жадно покалывает кончики пальцев. Праосвенец будто бы испарился: словно этой ночью его вообще здесь не было. Тэхён успокаивает себя мыслью, что, возможно, тот просто вышел или же отправился на поиски Хосока, но почему тогда он оставил леодрафца одного? Сердце тут же разгоняется, пока сам Король быстро надевает брюки и рубашку, игнорируя боль, сковывающую всё тело, а после вновь оглядывается, понимая, что ни чужих вещей, ни оружия нет. Выгнув аккуратную бровь, Тэхён губы зло поджимает, встаёт на ноги и осматривается в поисках сапог, чтобы поскорее найти праосвенца. В какой-то момент он просто останавливается на месте, склонив голову на бок и уставившись на серую стену, по которой сквозь острые камни скользят робкие блики солнца. Наверное, если бы не завораживающая красота солнечных зайчиков, Тэхён бы в жизни не заметил небольшую надпись, наспех выцарапанную углём:lēoġere*
Почерк кривой, но достаточно понятный, поэтому он нервно сглатывает и медленно подходит ближе, хотя ноги совсем не слушаются. Растерянный взгляд скользит по угольным буквам, что будто оказываются вырезаны на подкорке его сознания, заставляя дрожать и не дышать, бледнеть с каждой секундой всё больше и больше. Мысли путаются, метаясь вихрем, но Тэхён осознаёт: если бы он был осторожнее, это случилось бы гораздо позже. Праосвенец догадался, осознал, что оступился слишком фатально. Как? Загадка для него, однако одно он знает точно: он проиграл самому себе в этой запутанной лживой игре. Теперь всему пришёл конец, оставивший Тэхёна одного с разбитой вдребезги душой, что так и не успела окрепнуть. Это ведь так глупо, надеяться на что-то, лгать, ребячиться и вести себя как дитя. Какой ему трон? Он усмехается собственным мыслям, опустив голову, и смаргивает застрявшие в глазах слёзы. В этот момент приходит небольшое осознание, до какого тупика дошла ситуация, и Тэхён понимает, что вернуться назад, исправить всё будет слишком сложно — невозможно. Праосвенец мог запросто убить его и даже глазом не моргнуть: в голове предстаёт картина, как тот замахивается кинжалом, чтобы убить его. Робкое и нежное нутро всё ещё жалко скулит, напевая, как хорошо им было вместе, но острые чертоги реальности, о которые Тэхёна безжалостно ударило, заставляют задрожать от настоящего страха. Праосвенец убил сотни людей; его второе имя — война, а все мысли сводятся к убийству. Но почему тогда пощадил Короля? Может, просто не успел? Спугнули? Или же решил поиздеваться? У Тэхёна появляется острое желание задать тысячу вопросов хотя бы кому-нибудь, однако рядом с ним никого. Вообще никого. И даже если он вернётся во дворец, то не сможет смотреть в глаза другим. Теперь он остался один. Тэхён знает, что праосвенца нет здесь. Он ушёл. И, кажется, навсегда. Внутри него что-то яркое, светлое и трепещущее громко ломается, поглощаемое тьмой, когда пальцы касаются слова на стене и быстро растирают чёрные буквы. По бледным щекам медленно ползут капли слёз, будто настоящая кровь капает, когда лицо Короля искажают гримасы злости, отчаяния и ненависти. Тэхён плачет, бессильно захлёбываясь, руками вцепляется в камни, оставляя от чужого послания лишь бесформенную тень. Он буквально чувствует, как истерия уже стоит позади него, криво усмехается и подначивает бесконтрольно сдирать пальцы об острые камни. Изо рта вырываются всхлипы и скулёж, когда на тонкой коже распускаются багровые цветы. Камни не щадят его руки, мечущиеся из стороны в сторону, словно боль приносит ему неимоверное удовольствие. Она заглушает мысли; болезнь настигает его как раз тогда, когда рядом никого не осталось. Он не знает, сколько времени проходит и каким образом ему удаётся прийти в себя. Тэхён сидит у стены, забившись в самый угол, затыкает свой рот кровоточащими исцарапанными руками, чтобы никто не слышал его плача, даже он сам. Его огромные остекленевшие глаза смотрят куда-то в пустоту, словно Король заснул или серьёзно задумался, но на самом деле он просто потерян. Тэхён чувствует, как остался один в своём сумасшествии. Кукольные губы предательски дрожат, словно пытаются вымолвить одно и то же, глаза теряют свой цвет, побледнев, как свинцовое небо. Он не всхлипывает больше, не мечется из стороны в сторону, послушно поддавшись лихорадке и провалившись в болото из страхов и боли. В какой-то момент его отпускает, потому что приходит ощущение сильного жжения в саднящих от боли пальцах. Тэхён утирает засохшие слёзы, подползает к воде, рывком окуная ладони в прохладу. Легче. Когда белое солнце устало приближается к горизонту, бросая тени на острые верхушки высоких елей, Король, пошатываясь, оказывается на улице. Он совсем не знает, куда идти, загнанным зверем оглядывается по сторонам и, чуть не запнувшись о припорошенную сухой травой корягу, шаркает в неизвестность. Неласковый ветер больно целует его солёные щёки, залезает под рубашку, перебирая острые рёбра и впалый живот, треплет светлые волосы, пока Тэхён потерянно осматривается, но не видит вокруг себя ничего, кроме одинаковых деревьев и ярких солнечных лучей закатного солнца. Ни души вокруг, лишь тишина и отголоски собственных надоедливых мыслей в голове. Таким потерянным, опустошённым и разбитым он чувствует себя впервые. Он похож на прокажённого, а не на гордого Короля своей Империи, когда с размаху падает в сухую листву и чуть ли не носом утыкается в землю. Вокруг всё кружится, вынуждая медленно моргать и долго приходить в себя, пока взгляд фокусируется, а голова перестаёт звенеть. Нежная натура сегодня впервые натыкается на острые шипы роз, которые его приворожили, и шипы эти будто насквозь протыкают тело, как сотни, нет, тысячи острых кинжалов. Тэхёну страшно идти вперёд, страшно думать о том, что будет дальше, осознавать, что точка невозврата достигнута. Будто прямиком из сказки, он шагнул в самый ужасный кошмар, уродливый и беспощадный, который тут же принимается его душить, издевательски улыбаясь безобразным ртом. Король чувствует себя маленьким муравьём, крошечной горошиной в этом страшном, огромном и жестоком мире. Ему бы свет, что приведёт к спокойствию, да только даже внутри него хрупкий огонёк еле-еле дрожит, из последних сил. Кому-то стоит всего лишь подуть, чтобы скользкая тьма своим холодом начала сжирать его изнутри. Тэхён хватается за деревья, когда, шатаясь, пытается выбраться хотя бы куда-нибудь: к хижине, на тропу или наткнуться на ту же стайку бандитов — всё равно. Он вздрагивает и жалко вскрикивает от каждого шороха, от каждой птицы, что неосторожно спрыгнула с ветки; даже шелест весеннего ветра заставляет с ужасом оборачиваться. Ему кажется, что за ним кто-то пристально следит: будто у леса появились глаза, норовящие выследить его, поймать и безжалостно уничтожить за все, что он натворил. Где-то глубоко в душе или, быть может, когда истерия отпустит, Тэхён поймёт: всё это страх, пытающийся сломать его. Главное — не дать ему сделать это. С каждым шагом идти становится всё сложнее и сложнее, дорога — запутаннее, отчего сознание мутнеет, а ему кажется, словно он прошёл несколько десятков километров. На самом деле, он плутал кругами, изредка вскидывая голову к посеревшему небу. Стая птиц кружит наверху, и Тэхён невольно пересчитывает их несколько раз прежде, чем бессильно свалиться на землю. Уперевшись руками в траву, он ползёт спиной, глядя на пикирующие тени в небе, пока не натыкается рукой на чужой сапог. Он вскрикивает, бросаясь в сторону, но Хосок, ни капли не удивлённый, молча прикладывает палец ко рту. — Неспокойно сегодня, — шепчет он, лёгким движением руки стягивая с себя плащ и накидывая тот на дрожащего Короля. — Вставай. Голос у него бесцветный, глаза — красные, будто несколько часов плакал, а губы не складываются в широкую улыбку, от которой самому улыбаться хочется. Хосок выглядит растерянно и печально, словно произошло что-то страшное, потому что только поистине ужасная вещь могла бы уничтожить его светлую ауру. Тэхён послушно поднимается с земли, не переставая окровавленными пальцами цепляться за рукав отшельника, пока тот, бережно прижав леодрафца к себе, задумчиво смотрит по сторонам и слушает шелест ветра, что будто нашёптывает последние известия. — Не скули, — поучительно замечает Хосок, а Тэхён чувствует, как от него веет настоящей тревогой, и от этого на душе становится ещё сквернее. Отшельник буквально тащит его на себе, ступая бесшумно и тихо. Король жмётся щекой к его плечу, испуганно смотрит меж чёрных деревьев, закутываясь в полы чужого плаща, от которого пахнет костром и смолой. — Он... ушёл? Хосок хочет притвориться, что не слышал этого вопроса, который прозвучал слишком тихо, так, будто Тэхён вообще не хотел спрашивать. Они неожиданно оказываются на чистой тропинке, что ведёт прямиком к хижине, как будто спрятавшейся от чужаков в чащобе леса. — Твой друг? — заинтересованно рассматривая колышущиеся на ветру зелёные листья, спрашивает отшельник. — Мой... друг. Он ушёл, да? — Тэхён выжидающе рассматривает чужой профиль, мрачный и задумчивый. — Утром, — еле слышно отвечает Хосок: ему не нужно напрягаться, чтобы чувствовать и слышать чужие чувства и эмоции, которые, к сожалению, ранят больнее собственных. — Что он сказал тебе? — А кто сказал, что мы говорили? — он бережно открывает перед Королём входную дверь, приглашая зайти, а Тэхён спокойно слушается, совершенно не отдавая себе отчёт, что делает. Получив тёплый плед, связанный из непонятной материи, он наблюдает за тем, как Хосок возится с травами. — Я видел его лишь мельком. — Где? Он был здесь? — снова спрашивает Тэхён, с недоверием смотря на незнакомый терпко пахнущий отвар, в который отшельник обмакивает тряпку. — Да, — односложно мычит тот, протягивая руки, чтобы обработать покалеченные королевские ладони. — Твой друг очень хорошо знаком с навыками ориентирования, поэтому без труда нашёл хижину. Он выкрал из дома немного еды, забрал одну из лошадей и уехал. Тэхён громко шипит, стоит зелёной воде коснуться мелких ссадинок на его пальцах, но слова ранят ещё больнее. Скромный рассказ отшельника путает его ещё больше, особенно блёклый кошачий взгляд, в котором определённо прячется что-то ещё. Хосок игнорирует когтистого ворона, спрыгнувшего с полки ему прямо на плечо, на что птица клювом цепляет небольшую серёжку, вплетённую в рубиновые вихры. — Почему ты не остановил его? Он ведь украл еду и.... — Тэхён, кажется, задыхается от чувств, и отшельник прекрасно чувствует его боль, разочарование и тревогу. — Почему твои псы не остановили его? Почему ты не заставил его заблудиться?.. — Разве это было нужно кому-то? Я знаю, что он — свободный зверь, которого нельзя держать в клетке. Вы оба хотели сбежать, но он потому, что любит свободу и свою землю, а ты потому, что любишь его. В это самое мгновение что-то внутри Тэхёна взрывается. Так вот как это называется — любить его. Чанёль говорил, что любить — поистине прекрасное чувство, но почему тогда ему так больно сейчас и ничего прекрасного, возвышенного и счастливого он не чувствует? — Я не... я... — Тэхён запинается, сам неуверенный в своих словах, и робеет, вспыхивая стыдом. — Лучше не лги мне, — Хосок промакивает ранки на бледных ладонях. — Мы не любим лжи, потому что узнаём правду одни из первых. Оба замолкают, не переглядываясь, а потом отшельник наливает большую чашу отвара, заставляет выпить до дна, съесть целую посудину овощей и переодеться. Тэхён чувствует, как с ним в очередной раз возятся, как с грудным младенцем, но послушно выполняет команды вплоть до последней, когда Хосок заставляет его лечь в тёплую постель, чтобы поспать и набраться сил. Зоркий ворон запрыгивает на балку прямо над его головой, смотрит сверху своими бусинами, а отшельник нарочно долго прибирается, потому что знает: у Тэхёна на языке свербит один вопрос. Их, конечно, гораздо больше, но именно один волнует его сейчас больше всего, и Хосок не уйдёт, пока не услышит его. — Значит, ты знаешь, кто я? Отшельник кидает тряпку на стол и молча хватает плащ. — Ты знаешь, кто он? Прежде, чем выйти из хижины, Хосок смотрит на своё отражение в большом осколке зеркала, что висит на стене. Он надевает на голову капюшон, пряча мрачное лицо во тьме, и еле слышно отвечает: — Могу сказать одно, Ваше Величество, — оборачивается, — Короли так не поступают. И уходит, оставляя Тэхёна одного наедине со своими самыми страшными догадками.⚔ ⚔ ⚔
airlines — join me
Обстановка в Леодрафте стояла напряжённая: если бесконечные леса скрывали людей от разворачивающегося совсем рядом ужаса, границы и целые близлежащие деревни в страхе бежали как можно дальше оттуда. Советник распорядился разбить лагеря для народа, обеспечить их всем необходимым, а главнокомандующий армии вместе с коллегами двух провинций разработали план по защите земель и атаки на Праосвен. В этот раз удары с того берега были гораздо увереннее, расчетливее и мощнее: когда Намджун столкнулся лицом к лицу с одним из десятка окруживших его праосвенцев, он почувствовал болезненный удар под дых и понял, о чём тогда говорил тот паршивый пленник, посмевший украсть Короля. У Праосвена есть все шансы закончить игру победой, а у Леодрафта — все шансы лишиться львиной головы. Конечно, помощь военных Ангадорры и Кольюира была бесценной для них, потому что чужеземцы, напавшие без предупреждения, были не готовы к тому, что армия увеличилась. У ангадоррцев было усовершенствованное дорогое оружие, способное стрелять с дальнего расстояния, первоклассные луки и стрелы с наконечниками, смазанными ядами, железные доспехи и большие щиты — праосвенцы могли видеть такую экипировку только в самых желанных снах. Но Леодрафт всё равно нёс потери; мирные жители бежали по дорогам босиком, хватали детей на руки и тащили на себе сквозь леса, поля и реки — только бы сбежать как можно дальше от огненного дождя из стрел, пушек и убийц, не способных пощадить и ребёнка. Намджун видел многое в своей жизни, но так и не мог понять: почему праосвенцы впереди? Лагеря стояли на ушах. Когда люди поняли, что оказались в безопасности, у них появилось больше времени подготовиться к сражению. Теперь они жили в постоянном страхе, надеялись, что армия всегда будет способна защитить их от войны, но в этом и есть их самая главная ошибка. Пока праосвенцы сражаются одной большой стаей, леодрафцы эгоистично переживают только за самих себя. Где-то в глубине души Намджун знает об этом; и тогда, в подземелье, он понял пленника, но признать этого не смог — гордость бы задушила. Ему оставалось только укреплять армию, держать оборону, пока десятки всадников были отправлены на поиски Короля Леодрафта. Если бы в солнечной Ангадорре Санхёку сказали, что когда-нибудь в его счастливой беззаботной жизни ему придётся столкнуться лицом к лицу с войной, он бы рассмеялся и запил это дело терпким вином, сидя на балконе своего большого замка. Юный господин получал вести от гонцов, что за горами творится что-то неладное и отнюдь не чистое, но никаких попыток разобраться в этом не предпринимал до тех пор, пока письмо, кричащее о помощи, не попало ему прямо в руки. Сейчас же он откровенно жалел, что позволил Тэхёну сбежать: во дворце никто не знал о страшной правде и легкомысленном поступке Короля. Если бы Тэхён сейчас был здесь, господин со спокойной душой наблюдал бы с расстояния за разворачивающимися событиями. Трус? Нет. Он просто никогда в своей жизни не чувствовал запаха крови и не слышал лязга мечей так близко. — Война — это кошмарная вещь, — командир с сожалением смотрит, как на чёрном небе помимо ярких холодных звёзд сияют редкие огненные стрелы, посланные на пепелище. Санхёк не отвечает. Ему кажется, что происходящее перед ним величественно и в какой-то степени по-ужасному прекрасно. Он скрывает лицо за капюшоном, восседая на лошади и наблюдая за догорающими домами с безопасного расстояния. Это не напоминает ему об огромных садах с фруктами и овощами, диковинными цветами и высокими деревьями. Картина перед ним — будто самый страшный сон, оказавшийся ужасной явью, потому что Санхёк буквально кожей чувствует парящий в воздухе пепел, слышит отдалённые крики и вдыхает аромат гари. Никого здесь нет, а, может, на самом деле внизу сотни праосвенцев, просто их не видно из-за ночи, помогающей скрыться на пепелище. Лошадь командира глухо ржёт, хрипит, и он нервно чертыхается, ведь находиться здесь — полное сумасшествие. — Господин, — несмело зовёт он, озираясь по сторонам и прислушиваясь к мёртвой тишине, застывшей на поле боя, — мы не можем здесь больше оставаться. Слишком опасно. — Красиво, правда? — вдруг спрашивает Санхёк, оборачиваясь через плечо, а мужчина замечает в его глазах слёзы. — Это ведь так красиво, правда? — Это ужасно. — Ужасно красиво, — снова повторяет тот вопреки. — Мы никогда не видели такого раньше. Это как на ярмарке, помнишь? Когда издалека приехали торговцы золотом. Мы никогда не видели тех черепов в золоте.... Помнишь?.. — К чему это сравнение? — Я восхищён и напуган одновременно, — грустная улыбка режет его губы снова, а после он медленно тянет на себя поводья и разворачивает лошадь прочь. — Намджун позаботился об укреплениях? Всех чужих вычистили? — Так точно, — тихо отвечает командир, устремляясь следом за своим господином. — Всех нельзя найти, потому что их слишком много. Возможно, вскоре они нападут на ближайшие лагеря, — Санхёк оборачивается. — Это неизбежно: они хорошо прячутся. — Ты думаешь, меня это заботит? — громко восклицает он, разочарованно вздыхая, так, что вся округа будто вздрагивает: военный ловит взглядом, как пара птиц взлетает ввысь. — Сейчас трон почти в моих руках, и люди вокруг надеятся на меня. Мы должны обеспечить полную защиту для мирных жителей и отразить удар. Ты понял меня? — Я знаю, — твёрдо отвечает командир. — Я прекрасно знаю, как нужно вести войну. Это не решается в два счёта. Если мы хотим обеспечить защиту, на это потребуется много сил и времени. К сожалению, моя бывшая родина не свистнула мне, когда её Король собрался напасть. — Что за выражения? — Санхёк кривится. — Хватит ёрничать, я прекрасно понимаю, что это не игра в шахматы. Я... растерян. Я не знаю, что делать. Наверное, Тэхён разобрался бы с этим быстрее. Всё-таки его отец... — Его отца нет, — отрезает главнокомандующий, подгоняя чужую лошадь, пока они не скрываются в чащобе. — Он такой же ребёнок, как и ты — не отрицай. И поэтому у нас есть одно преимущество. — Какое же? — Санхёк заинтересованно всматривается в лицо любимого, дёрнув краем губ. — У Праосвена во главе такой же ребёнок. — Ты видел их Короля? — его лошадь тормозит, хотя до ближайшего лагеря остаются считанные минуты: вдалеке уже блестит высокая ограда и приветственные огни. — Ты знаешь, что моя мать бежала из Праосвена вместе со мной, когда мне было семь. Все там живут наравне друг с другом, будь это без пяти минут золотой король или обычный сирота, поэтому я не раз пересекался с главенствующим кланом лично. На тот момент претендент на трон был всего один, но он был ещё младше меня. Я не знаю, что произошло с кланом, но правитель точно сменился. Если их планы не изменились, должно быть, на трон взошёл тот малый. — Ты помнишь, как он выглядит? Может, помнишь его имя? — Нет, — отмахивается командир и спрыгивает с лошади, когда ему навстречу идут несколько мрачных конюхов. — Конечно, я отдалённо помню, как он выглядел ребёнком, но это ничего не даёт нам. К тому же, кто знает, кто действительно занимает трон сейчас. — Чёрт, — Санхёк слезает следом, протягивает поводья конюху, благодарно кивнув, и тут же нагоняет командира. — Мне бы хотелось его увидеть. А ещё больше мне бы хотелось понять, чего он хочет от Леодрафта. Они ведь даже не объявляли войну, как подобает честным правителям. Дикари! — Это не в их стиле, — командующий, пропуская своего господина, заходит в шатёр следом. — А вообще, знаешь, мне кажется, что ты видел его, — Санхёк оборачивается, бросив растерянный взгляд на родное лицо, окрашенное робким светом одинокого фонаря. — Тот парень, с которым ушёл Тэхён. Тот удивлённо распахивает глаза. — Что за чушь? Погоди, ты что, серьёзно? Он же командует армией Праосвена. Да, важный человек, но не настолько... — Хёк, если люди говорят о чём-то, это не значит, что они говорят правду, — серьёзно говорит мужчина и стягивает с чужих плеч плащ. — Я знаю, что значит быть командиром армии, и этот парень явно темнит. Я не хочу утверждать, будто он действительно Король, потому что тогда за ним бы уже выстроилась целая орава спасителей. Просто... я видел его тогда, в ту ночь, когда он попытался сбежать и зарезал нескольких человек. Видел его на допросе. Видел его сбегающим. Он точно не тот, за кого себя выдаёт. В комнате виснет напряжённая тишина, пока командующий медленно раздевает Санхёка, а тот послушно замирает и смотрит в одну точку, осознавая, что опасность действительно могла подкрасться настолько близко. Почему-то внутри селится стойкое чувство, словно Тэхён не вернётся, и именно он помог этому случиться. — Значит, есть вероятность, что Король сбежал с Королём? — Вероятность есть всегда, — командир оставляет лёгкий поцелуй на его плече, с которого неаккуратно сполз шёлковый халат. — Почему ты не остановил меня? — Санхёк хмурит аккуратные брови. — Ты всегда так много думаешь, но постоянно молчишь. Скажи, почему мы не остановились? — Потому что ты хотел, чтобы Тэхён исчез, — мужчина утыкается носом в чужую щёку, — а я исполню любое твоё желание, каким бы абсурдным оно ни было. — И ты называешь глупым меня? — из господина вырывается тихий печальный смешок, растворившийся во внезапных криках, что раздаются по ту сторону шатра.⚔ ⚔ ⚔
secession studios — Lucifers waltz
Если бы хотя бы один человек cейчас назвал его трусом, Чонгук бы согласился без тени сомнения. Оставив свой драгоценный шанс уничтожить сердце Леодрафта так просто и тихо, он буквально растворился в молчаливом лесу. Первые минуты было легче всего: он просто пытался заново пережить случившееся; он плохо помнил, как собирался, как пытался держать себя в руках, как уговаривал себя не совершать глупостей и чертил надпись в порыве злости, с трудом контролируемой; а потом, выйдя на улицу, до конца осознал, что сам тот ещё лжец. Когда тропинка к дому отшельника осталась позади, Чонгук почувствовал, насколько сильно у него дрожали руки. Внутри поселилась пустота. Он не управлял лошадью, что покорно следовала в неизвестность; вместо этого только изредка давал себе хлёсткие пощёчины, пытаясь разбудить внутреннего демона, который помог бы ему справиться со всем. За время пребывания на чужой земле праосвенец ослаб. Чудовище внутри него, способное уничтожить всё на своём пути, чтобы земля разверзлась, а правосудие восторжествовало, теперь покорно дремало. Оставалось только успокаивать себя словами отца, что нападать со спины — подло и низко, именно поэтому Чонгук не убил спящего Короля. Именно поэтому. И никак, чёрт возьми, не иначе. Пейзажи вокруг сменялись один за другим, а праосвенца одолевало чувство полнейшего отчаяния и разочарования в самом себе. Он понимал, к чему вернулся: к слабому, беспомощному мальчишке, который не способен разобраться со всем в одиночку, без чужого наставления и властной руки, способной выбить дурь из головы. Ещё задолго до смерти отец учил его оставаться сильным, бороться до самого конца, не сворачивать с пути ни при каких условиях, не давать себе слабину, потому что никогда не будет такого, что Чонгук бы заслужил эту слабость. Когда ему было четырнадцать, он познал всю боль, впитал её в себя фибрами неокрепшей души, омывая собственные руки в море крови собственного клана. Когда ему было четырнадцать, мир вокруг остановился, и пришлось раскручивать его самостоятельно, поднимать разрушенную землю с грязного дна, затопленного багровой водой. В смерти родных он винил одного человека, возглавлявшего процессию, и тот сейчас находился под землёй, значит, теперь есть цель уничтожить его сына, который будет в ответе за отцовские ошибки. Почему же тогда Чонгук не убил его, когда представилась такая возможность? Не смог. Не смог даже после того, как в голову пришла мысль разбудить леодрафца и предложить честный бой, потому что и тогда бы не смог. Он сильный человек, а такие люди не любят свидетелей их слабости. Он уже и так показал леодрафцу, насколько слаб: грозился убийством, а когда представилась возможность — не смог. Единственным выходом было сбежать: бесшумно, быстро и позорно для него самого, но по-другому нельзя. Не по уставу, не по правилам собственной гордости, задушившей светлое чувство, едва ли появившееся на свет. Чонгук не потерпит розового марева перед глазами, не отступится от своего, потому что через слишком многое прошёл, возводя внутри себя высокую каменную стену. И всё равно, что стена эта трещинами пошла, в которых теперь гулял ветер, насвистывая о поражении. Больше всего на свете Чонгуку хочется поскорее добраться до родной земли, кожей почувствовать лёгкий воздух Праосвена, свежий, прохладный, иногда колючий, но по-прежнему приятный и бестрепетный — не надышаться им никогда. А после ему хочется добраться до замка, встретить Юнги с кривой измученной улыбкой на губах и спросить, тихо и просто: не ждал? Он ведь точно не ждёт; он давно похоронил его в своём сердце, утопил на дне бурной реки из собственных чувств и эмоций, окончательно превратившись в чужую марионетку. Ему хочется увидеть Чимина как можно скорее, потому что Чонгуку страшно за него; увидеть улыбку названного брата, обнять его, а потом наказать всех обидчиков, которые посмели притронуться к нему за время отсутствия старшего. Потому что он уверен: ему пришлось не сладко за эти месяцы. Настолько, что в какой-то момент приходит мысль о том, что Чимина он больше не увидит. В таком случае, ни одна мышь не выживет на этой земле, которая вмиг станет ненавистна. По его спине буквально скользит тьма, стекает с широких плеч, когда лошадь ступает на каменный мост, лежащий через реку Праосвен. Чонгук чувствует, как отпускает прежнего себя, изменившегося за время пребывания на чужой земле, как снова примеряет образ того самого Чон Чонгука, у которого руки по локоть в крови, который не умеет улыбаться и не позволяет себе слабости. Он пытается влезть в этот чопорный костюм безразличия и холода, раньше сидевший как раз по фигуре; пытается уговорить себя, что он — полнейшая жестокость, мрак во плоти, который пугает и восхищает одновременно, как и прежде. Внутри него — полнейшая чёрная ненависть, до краёв заполненная стальным самообладанием и бессмертной гордостью. Как только деревья позади скрывают мост, Чонгук прислушивается к окружающим звукам, держа наготове меч и клинки. Он не знает, чего ждать от праосвенцев, он вообще ничего не знает о жизни, которая сейчас царит на этом берегу. Но понимает точно: всё изменилось, вышло из-под контроля точно так же, как и семь лет назад. Тогда Чонгук не представлял, как можно вернуть всё на прежнее место, взойти на престол и править, как его отец; так, чтобы его уважали, слушали и помогали выстроить жизнь, поднять её со дна кровавого океана. Сейчас же его сердце чувствует: придётся бороться. А оно Чонгука обычно не обманывает. — Куда спешим? Стоять на месте и не двигаться, — слышится приказ слева, прямиком с высокого дерева: он давно услышал, что часовые здесь. Легко пришпоривая коня, Чонгук осторожно поднимает голову, готовый к любому повороту событий — будь то выпущенная блестящая стрела или гнусная шутка. — Капюшон снять, с лошади слезть, руки вверх. Часовой спрыгивает с дерева, пряча собственное лицо за чёрной маской, но Чонгук знает этот голос и мысленно ликует — прежде он мог узнать каждого бойца собственной армии даже по голосу, по сияющим глазам, что сейчас смотрят на него с издевательским прищуром, ведь часовой уверен, что этого незнакомца можно сложить пополам ровно в два счёта. Вот только Он не так прост. Чонгук дёргает краем губ, украшая лицо оскалом, послушно спрыгивает с лошади, стягивает капюшон и поднимает руки вверх. Если бы мужчина был один, Чонгук бы даже не остановился: он знает, что на ветках, за деревьями их как минимум пятеро, что сторожат один из пунктов границы. Дальше — больше, но пока только эти пешки, которые либо помогут Королю продолжить игру, либо слетят с шахматной доски. Проходит всего пару мгновений, пока часовой, подойдя поближе, но всё ещё оставаясь на безопасном расстоянии, вглядывается в смуглое лицо напротив. Он не может поверить своим глазам, потому что Чонгука давно стёрли с лица земли; в какой-то момент мужчина решает, что сошёл с ума, поэтому незаметно показывает несколько пальцев, и из укрытий выходят ещё несколько военных. Праосвенец стоит, не двигаясь, а самому смешно, что он слушает приказы других, которые ни к чему не приведут: честно говоря, Чонгуку просто хочется этой мистерии, в которой он сам исполняет главную роль. Часовые, непроизвольно потянувшись к оружию, переглядываются между собой, и вдруг один из них стягивает с лица маску. — Чонгук? — парень округляет чёрные глаза, делая пару шагов ближе, чтобы рассмотреть лицо: шрам на месте, брови его, губы, нос — это точно Чонгук, сомнений нет. — Это ты? Тот криво улыбается, а у часовых кровь стынет в жилах. Он стоит перед ними такой величественный, могущественный и властный, что рефлекторно хочется уменьшиться до размеров муравья. Чонгук всё ещё держит руки вверх, но от него всё равно веет стойкостью, холодом и безразличием к происходящему даже после того, как взгляд сталкивается с одним из друзей. Он медленно кивает вместо ответа, наблюдая за чужими взглядами, которые вмиг становятся шокированными. В головах всплывают слова господина Мина, и часовые, каждый из них, мечутся внутри себя, не понимая, что делать: радоваться встрече правителя, который официально был убит, или самим зарезать врага народа? — Ты... ты что, жив? — Юнксу, один из тех, кто семь лет назад присоединился к Чонгуку, чтобы возродить Империю, делает ещё один шаг ближе, пусть внутри него всё дрожит. — Мы думали... мы были уверены, что тебя убили. Нам... нам ничего не говорили, нас поставили перед фактом... — Разве могло быть иначе, — строго одёргивает его Чон и опускает руки, окинув мрачным взглядом пятерых мужчин, что стоят перед ним и всё ещё сжимают свои мечи. Юнксу проглатывает слова, которые так и не сказал товарищу, и дёргается назад, ухватившись за кинжал, когда Чонгук, шурша листвой, хочет подойти ближе. — В чём дело? Вы не рады видеть своего Короля? Часовые стоят на месте, будто лавой припаянные к земле, а ноги так и тонут в этой обжигающей жиже. Они напряженно смотрят на Чонгука, настроение которого меняется в считанные секунды: теперь он выглядит скорее раздражённым, нежели отрешённым, а в глазах, что кажутся холоднее льда, сверкает неподдельная растерянность. — Чонгук, тебя похоронил весь Праосвен, — снова начинает Юнксу, потому что понимает — другие и сло́ва из себя не выдавят под уничтожающим взглядом праосвенца. — Мы... мы не знали, что и думать, когда гос... — осекается, тормозит, что не ускользает от цепкого взгляда, — Юнги сообщил о том, что тебя больше нет... Не мямлить не получается. Юнксу смотрит на товарища, на бывшего Короля и поверить своим глазам не может, а Чонгук и вправду стоит перед ним целый и невредимый, такой же сильный, властный и серьёзный. Больше всего поражает тот факт, что он смог выбраться с чужой земли. Почему он один? Неужели смог избавиться от леодрафцев в одиночку и сбежать? У часовых было ровно столько вопросов, сколько и у Чонгука, но они не настолько смелы, чтобы задать их падшему Королю. — Сказал ли он вам, что это именно он оставил меня? — интересуется Чонгук. — Оставил прямо на поле боя, подарил в руки врагу, надеясь, что они отрежут мне голову сами. Чтобы руки свои не марать, — глаза блестят мраком. — Но я выбрался. А он? Жив хоть? Юнксу не отвечает, надеясь на поддержку своих напарников, но тем будто свинца раскалённого в горло залили до краёв, чтобы на веки вечные заткнулись и не смели даже языком пошевелить. Вокруг шелестит холодный ветер, заполняя тишину между ними, а часовой невольно чувствует, как перед ним и старым другом вырастает огромная преграда из острых кольев, чтобы ни один, ни другой не подходили друг другу. Чонгук эти колья только сильнее натачивает, к себе ни за что не подпустит — проткнёт насквозь, выпотрошит и уйдёт, глазом не моргнув. — Жив, — еле слышно отвечает Юнксу. — Тогда позвольте мне увидеться с братом, — Чонгук отворачивается, рывком хватаясь за поводья и собираясь запрыгнуть на лошадь. Слышится лязг чужого оружия. — Вы что, оглохли за время моего отсутствия? Разошлись. — Мы не можем, — говорит Юнксу вновь, до боли в пальцах сжимая рукоятку кривой сабли. — Нам... нельзя пускать чужаков, сейчас военное положение, да и... Он чувствует, как по ушам режет «чужаков». Чонгук не понимает до конца, что происходит, все карты ещё только предстоит раскрыть, но голова на плечах у него есть: теперь на родной земле ему вряд ли улыбнётся удача. — Военное положение? — лишь переспрашивает он, будто не слышал ничего до этого. — Его Величество начал войну с Леодрафтом. Ты что, не знал? — Юнксу с тревогой смотрит на него. — Слушай, уходи, пожалуйста. Не глупи, Чон, у нас нет времени болтать. — Значит, я чужак, да? Если бы ты сказал мне такое прежде, я бы подумал, что ты сошёл с ума, — Чонгук снова слегка улыбается своей надломленной улыбкой, от которой веет морозным холодом. Юнксу весь трясётся, понимая, что друг на грани, но внутри всё ещё таится чувство, словно всё можно решить мирным путём. Ему бы очень не хотелось убивать Чона. Они ведь друзья. Или нет? — Юнкс, старина, не шути со мной, я устал за время моей долгой поездки — как-нибудь могу рассказать тебе, как живётся в плену. А пока уйди с дороги и парней своих забери. Зачем тебе проблемы? Проблемы ему ни к чему, это факт, но вряд ли ему удастся дотащить товарища до Короля в качестве пленника. Чонгук слишком опасен, именно поэтому Юнксу знает — стоит народу увидеть его, они сами его повесят, потому что убийство собственных родителей ради престола нельзя назвать человеческим поступком. Так поступают только настоящие чудовища, монстры и ублюдки, которых нужно вешать на площади. Именно так говорил Юнги. — Мне они не нужны, — Юнксу до последнего пытается сохранить лицо. Его голос дрожит, а в чёрных глазах блестят маленькие слёзы, хотя плакать он совсем не хочет: за такое Чонгук прежде давал смачную затрещину и приказывал не хныкать. — И тебе тоже, поэтому, прошу тебя, возвращайся туда, откуда пришёл. Твоё имя забыли здесь и не хотят вспоминать. Тебя ненавидят, Чонгук. Уходи. Пожалуйста. В этот самый момент мир вокруг снова останавливается, как в тот день, семь лет назад. Ветер уже не шумит, трава под ногами не шуршит, а сердце, кажется, не бьётся. Чонгук не верит в услышанное, но лицо Юнксу доказывает обратное: в его глазах плещется неподдельные сочувствие и боль, окаймленные животным страхом — Чонгук ни с чем не спутает эти чувства, потому что за всю жизнь только так на него и смотрели люди вокруг. Его начинает трясти от чувств, вспыхивающих обжигающим пламенем в груди, но на лице не дрогнет ни один мускул. — Вот как, — усмехается он и замечает, как часовые делают пару шагов назад, готовые в любой момент атаковать. Поднять меч против собственного Короля? Такое не прощают, а Чонгук и не будет. — Прежде, чем вы ринетесь в бой, позволь узнать, что вам сказал мой горячо любимый брат? — Его Величество просто открыл нам глаза на правду, которую ты скрывал, — говорит Юнксу, слегка осмелев, ведь позади послышался лязг чужих кинжалов. — Прости, кто-кто? — из Чонгука вырывается смех, гомерический, леденящий душу. — Я... я не верил до последнего. Мы хотели, чтобы ты вернулся, хотели свергнуть его по началу, думали устроить военный переворот, но... — Юнксу игнорирует деланный смех друга, смотря куда-то мимо него. — Но так нельзя, Чонгук. Все факты против тебя. То, что ты сделал — непростительно. Поэтому тебя здесь никто не ждёт, а я просто не хочу, чтобы кто-то убил тебя. — Не хочешь, чтобы кто-то убил меня? — Чонгук снова взрывается смехом, напоминающим истерический, поэтому вкупе с одичавшими чёрными глазами его поведение выглядит пугающим. Чонгук закрывает лицо руками, а сам себе ответить не может: его действительно смешат эти гнусные попытки отвадить его от Праосвена или же это просто истерика, рвущаяся наружу из душевной трещины? — Юнкс, ну ты и шутник, я посмотрю. Что Юнги сказал вам? — Что ты убил свой клан, — шепчет Юнксу, словно это тайна. — Согласно кодексу, правление должно было перейти второму брату, но господин Мин слишком стар, а отец Чимина оказался мёртв в том числе, — быстро выпаливает он, мысленно затягивая петлю на шее их дружбы. Он видит, как Чонгук замирает на месте, ошарашенный новостью; видит, как в чёрных глазах возникает абсолютная пустота. — Прости меня. Прости нас всех, старина. Но всё против тебя. Тебе было всего четырнадцать, как ты смог выжить на том пепелище, оставшись одним-единственным из рода Чон? Это сразу дало тебе преимущество в борьбе за престол, потому что Юнги не имел особых привилегий, а Чимин — стабильно неуравновешен. Все мы были опечалены известием, жалели тебя, помогали поднять Праосвен со дна. Теперь мы знаем правду. Поэтому уходи. Тебе нет места на этой земле. Чонгук не слышит его — не хочет. Он пропускает информацию мимо уже после первой фразы, вонзившейся ядовитой стрелой в самое сердце и пускающей яд по всему телу с невероятно быстрой скоростью. Отчаяние — это не меч, приставленный к горлу, не кровавый океан, в котором плавает его народ, не крики о помощи, раздирающие горло. Отчаяние хуже смерти, хуже жгучего предательства и утерянной надежды. Оно обнимает Чонгука со спины и держится за него крепко, мёртвой хваткой сдавливает рёбра, чтобы задохнулся к чертям. Больно давит, словно сотни острых шипов вонзаются в кожу ядовитыми иглами; давит изнутри, снаружи — везде. — Молодец братец. Чонгук чувствует, как на смену бессмертной пустоте, теперь уже поселившейся внутри него, приходит дикая неконтролируемая злость: демон проснулся, поздно бежать, поздно молить о помощи — он не оставит в живых никого. Юнксу видит, как блестят чужие глаза за чёртово предательство. Никто не заслуживает жить, предав род Чон. Нет больше никаких Tres Fratres. Есть только Чон Чонгук. — Вы сами вершите свою судьбу, парни. Я думал, за время моего правления хотя бы это отложилось в ваших пустых головах, — его лицо озаряет треснувшая улыбка, но глаза буквально кричат о том, что часовым лучше бежать. Больше никто не говорит. Часовые сами подписывают себе смертный приговор, когда идут против него. Чонгук быстрым движением скользит влево, уворачиваясь от выпущенной из-за дерева стрелы, которая должна была вонзиться ему прямо в голову, но ему плевать: пусть хоть десять стрел, хоть тысяча, хоть миллион изрешетят его — он доберётся до этой суки, сожрёт его живьём и не подавится, после уничтожив любого, кто носит фамилию Мин. Чонгук похож на быстрый смерч, который неожиданно обрушился на праосвенцев, что вмиг теряются и бросаются в стороны от страха, молочным туманом повисшим вокруг. В его глазах — ни капли сожаления, сострадания или сочувствия, только боль, ненависть, от которой волосы дыбом встают. Отчаяние накрывает его с головой, и Чонгук снова примеряет на себя крылья падшего ангела, как тогда, семь лет назад. Они раскрываются за его широкой спиной, чёрные перья танцуют в воздухе и вальсом опускаются на траву, пока часовые трясутся от страха, кожей чувствуют, что пощады не будет; до последнего пытаются найти хоть каплю человеческого, но тщетно. Чонгук двигается вихрем, ловко уворачивается от каждого выпада в его сторону, окрылённый своим отчаянием, он идёт по головам. Приходит подмога, однако она совершенно бесполезна — Король купается в чужой крови, насыщается ей, с упоением вдыхает стальной запах и умывает лицо брызгами из перерезанных глоток. Он — самый искусный игрок в шахматы, а праосвенцы — его резные фигуры, которые по взмаху руки слетают с шахматной доски и становятся совершенно ненужными в будущей партии. Чонгук двигается подобно пантере, проворно, бесшумно, тихо, распарывает животы, вскрывает горла, протыкает насквозь тела и даже не моргает: улыбается краем губ, чувствуя былую силу, что с каждым новым движением возвращается в него. Скидывает плащ, смерчем проносясь между деревьев, легко метает клинки в тех, кто находится дальше, остальных мечом пополам разрубает. Хватает Юнксу, прикрывается им, вдыхая запах крови и страха так сильно, что голова начинает кружиться, а товарищ бывший грудью стрелы от напарников ловит. Чонгук — настоящая машина для убийств, отчаявшаяся и беспощадная, которая всегда таковой была. Как бы он ни улыбался, как бы ни старался быть нежным, он не способен любить: его просто не научили. С его меча струится чужая кровь, клинки торчат из чужой плоти, а сам он буквально танцует с саблей — по-другому и не скажешь. Первобытная дикость овладевает им. Одного рубит, второго кулаком отправляет на землю и добивает, третьего вскрывает кинжалом. Демон внутри торжествует, хвалит Чонгука за то, что тот всё человеческое внутри себя отправил куда подальше, забыл навсегда, кажется, и теперь ни перед чем не остановится, от своего не отступится, поставит лжеца на колени и заставит признаться. Когда вокруг становится тихо, а Чонгук останавливается на месте, он оборачивается, всё ещё тяжело дыша, и дёргает краем губ, уставившись на трупы. Он не чувствует боли в раненной руке, не чувствует ничего, кроме всепоглощающей агрессии. Да, стена внутри него пошла трещинами, но трещины эти он восполнил чужой кровью.jean-pierre taieb — running after my fate
Совесть его не мучает, точно не в этот раз, потому что убивать Чонгук начал слишком рано. Его отец всегда говорил: начнёшь вершить судьбы уже с детства, превратишься в воина. Так и случилось. Именно поэтому сейчас он способен уложить шестерых в одиночку, не медля ни секунды. Чонгук вытирает кровавый меч о чужую одежду, не смотрит больше на часовых, потому что безбожно кружится голова. Он быстро накидывает на плечи свой плащ, взбирается на лошадь, дрожащими руками дёргая поводья, и направляет ту вглубь Праосвена. Его лицо забрызгано чужой кровью, рубашка, брюки — на всём сохнут багровые разводы, подаренные ему в качестве ненужных трофеев. В глазах Чонгука, чёрных, ещё пару раз мигает былой сумасшедший огонь, но вскоре сменяется стеклянной пустотой, запечатывая все эмоции глубоко внутри. Он больше ничего не чувствует. Считая деревья и присматриваясь к местности, праосвенец легко вспоминает знакомую тропу и по памяти сворачивает с главной дороги на окраину, туда, где покоится его душа. Руки дрожат, перед глазами — мутная красная пелена, напоминающая о содеянном, а по телу гуляет жар, то распаляющий его вновь, то заставляющий мёрзнуть и в страхе содрогаться от самого себя. Чонгук зажимает ладонью кровоточащую рану на руке, не реагирует на боль, наоборот, очень благодарен, что она вообще есть — физическая боль, которая собой затмевает его душевную разруху. Лошадь несётся быстро, послушно, как будто животное вовсе не испугалось этого хаоса, криков и брызг, осквернивших молочную шерсть. Она несёт своего нового хозяина прямиком ввысь, на одну из высоких гор этих земель, а Чонгук прячет лицо под капюшоном, чтобы его больше никто не узнал, иначе придётся пролить слишком много крови. Солнце близится к закату, отбрасывая редкие лучи на багровое небо, когда он приезжает на нужное место. Чонгук замедляется, прислушивается к тишине вокруг, потому что сюда простым людям вход закрыт; был, есть и будет закрыт, пока настоящий Король жив. Спрыгнув с лошади, он благодарно похлопывает ту по бедру, снимает с себя меч, скидывает на траву кинжалы и на негнущихся ногах идёт вперёд, чувствуя, как стальной стержень внутри него сильно дрожит. Ещё пару медленных шагов, и Чонгук падает на колени, осев на земле. Перед ним будто сам отец сидит, а он плачет; начинает плакать так сильно и громко, что даже птицы из округи взлетают с насиженных мест и исчезают прочь. Он утыкается лицом в траву, руками скребёт землю, рыдает навзрыд, как будто бы ему снова четырнадцать. Так больно ему ещё никогда не было. — Я не могу больше... Я не могу, отец, я не могу... Чонгук кричит так сильно, громко и пронзительно, что горло начинает саднить. Как будто сотни тысяч игл вонзились в его сердце и мучают с каждой секундой сильнее, заставляют плакать громче любого, кричать от безысходности и отчаяния. Агония одолевает с ног до головы, заставляет свалиться на землю, в беспамятстве извиняться за всё содеянное, скрести траву дрожащими пальцами, умирать, разбиваться на тысячи осколков прямо здесь. Сейчас он осознаёт всё до конца, понимает, во что превратил созданный мир, который теперь рушится, и даже если Чонгук очень постарается, изменить всё будет очень сложно. У него нет никого, совсем никого, и это самое паршивое. Правда вырывается из него, как горькая слеза, что быстро скатывается по щеке; одна за одной они падают на окровавленные руки, разбиваются вдребезги точно так же, как и он сам. Чонгук пытается держать лицо, пока рассказывает отцу обо всём, но делает это лишь для того, чтобы не слышать собственного болезненного крика. Тараторит бессвязно, всхлипывает, стонет, надрывно плачет, пытаясь не задохнуться, ладонями осквернёнными слёзы растирает, ещё больше лицо пачкая чужой кровью. Чонгук просит прощения за то, что разбил отцовскую веру в него, обещает собрать по осколкам и хранить; обещает исправиться, больше не думать ни о чём, кроме своей земли, кроме мести, расплаты, убийств и собственного долга, ведь он, чёрт возьми, так сильно задолжал. Обещал. Отец знает. Видит. Чонгук сползает вниз, заваливается набок и падает на спину. Измученный, израненный и совершенно один, он лежит на земле, раскинув руки к небу, разрисованному кровавыми красками заката, а слёзы так и застревают в его глазах, на щеках алмазными каплями застывают, стягивая кожу, засыхают вместе с кровью. Агония отпускает, изредка встряхивая уставшее тело всхлипами. Становится чертовски холодно, но Чонгук не чувствует этого. Ветер слегка треплет чёрные вихры, будто утешает павшего воина, нашёптывает что-то своё на ухо, но легче не становится. Кроме ветра у него никого и нет.