mark korven — what went we
Чонгук добирается до замка, когда весь Праосвен крепко спит и видит десятый сон. Он знает дорогу домой как свои пять пальцев, знает каждый ход, каждую лазейку в ограде, каждый угол и тропинку. Лошадь приходится оставить далеко от границы, чтобы не привлекать внимания, поэтому сейчас он бесшумно двигался по пустым улицам в одиночку. Перебинтованная лохмотьями рука саднила, но терпимо, поэтому Чонгук чувствовал себя приподнято, настолько, насколько это вообще было возможно. Естественно, вход в замок сторожили многочисленные псы Его Величества, — Чонгука выворачивает от этого сочетания — потому праосвенцу пришлось идти в обход в надежде, что Юнги не успел приставить охрану и туда. Чёртова принцесса, думает Чонгук, быстрым шагом поворачивая на одну из улиц, чтобы не быть пойманным караульными, заточила себя в замок, окружила кучей собак, чтобы не сдохнуть. Ну ничего, до тебя я точно доберусь. И ведь доберётся, сомнений нет, раздавит сапогом и не моргнёт. Только сначала узнает, чем заслужил королевскую немилость. Он бы, конечно, спокойно мог пойти напролом или просто встретиться с охраной, чтобы те отправили его прямиком на расправу к брату: вряд ли они посмеют убивать его прямо у подножия замка, не сообщив об этом Королю. Чонгука трясёт от нетерпения, хочется как можно скорее увидеть лицо Юнги, посмотреть в его лисьи глаза и послушать небольшой отрывок из монолога, пропитанного ненавистью и ложью. Руки дрожат от желания свернуть тонкую шею, а в голове — ни одной мысли, мешающей сделать это; внутренний демон готовится защищать Чонгука до последнего, дышит тяжело, огнём пылает внутри, нашёптывает хозяину, чтобы до конца шёл. Добравшись до нужного места, Чонгук осторожно осматривается, нащупывает нужный камень в ограде и быстро сталкивает его с места, затем ещё один и ещё, а после ловко проскальзывает в небольшую дыру и, прижавшись к стене, вновь оглядывается по сторонам. Вокруг ни души, но чужое присутствие ощущается: Чонгук своим натренированным нутром чувствует, как в любой момент кто-то может появиться из-за угла. Поэтому клинки держит наготове — действовать придётся тихо, размахивать длинной саблей ни к чему. Крадётся, не дыша, напоминает дикую кошку, что уверенно идёт к своей цели. Оказавшись на заднем дворе замка, он уверенно поворачивает за угол и натыкается на караульного, стоящего к нему спиной, потому с лёгкостью рывком перерезает тому горло: нож даже не успевает блеснуть в его руке, скрытый в рукаве плаща. Праосвенец аккуратно опускает охранника на землю, чтобы тот не шумел, улыбается ему сверху, а караульный, держась за горло, в ужасе застывает. Проскользнув незамеченным к одному из многочисленных чёрных входов, Чонгук вытирает об полы кинжал и без звука нападает на ещё одного охранника, повторяет заученную схему невидимого убийства, тут же взглядом упирается во второго, который и рта раскрыть не успевает — в живот прилетает нож. Давится кровью, пузыри багровые губами ловит, пытаясь слово вымолвить, смотрит на бывшего Короля с таким страхом, что Чонгук начинает смеяться. Праосвенец ловко выхватывает связку с ключами, пинает сапогом караульного в качестве благодарности и уходит. Он знает, что коридор ведёт сначала к тюрьме, а после — к чёрной лестнице; пройдя мимо камер, Чонгук останавливается, проводя рукой по каменной стене, поднимается по ступеням, вдыхает любимый запах сырости, тот, что всегда напоминает о замке. Праосвенец чувствует прилив силы, когда, остановившись вновь, до конца осознаёт, что вернулся туда, где ему и место. Спустя столько времени, сквозь любые преграды он добрался до Праосвена и выжил. Чонгуку бы сначала к Чимину заглянуть, в его комнату подняться, но есть слишком большая вероятность наткнуться на цепных псов. Поэтому, скинув с плеч плащ и оставив его прямо на перилах, Король уверенно поднимается по главной лестнице, мрачно оглядывает зал за своей спиной, заметив несколько трупов, и скрывается в длинном коридоре. А Юнги словно ждёт его. Как будто знал, что Чонгук именно сегодня вернётся, восстанет из мёртвых, доберётся до него по головам, по костям, переплывёт реки кровавые, а он встретит брата с распростёртыми объятиями и ответит: я ждал. Чонгук идёт по коридору, кинжалы в руках до боли сжимая, слышит тихое пение, которое не спутает ни с чьим. Каждый шаг становится быстрее, резче, нетерпеливее: будто вот-вот на бег сорвётся, влетит чёрным соколом в зал, большими крыльями разгоняя ночь. Ненависть клокочет в глотке, слёзы застряли там же, дерут изнутри, словно проверяют на прочность. Чонгук знает, что Юнги не один — он не так прост, однако сначала сбивается, когда, оказавшись на пороге зала, видит худую спину брата, сгорбившуюся на ступенях у трона, и больше никого. Ни одной души вокруг, только звенящее одиночество. Юнги тихо поёт, прикрывает глаза, спокойно прислушиваясь к собственному голосу, что заглушает шуршащие мысли в голове. Пение спасает, он давно это понял, поэтому и позволяет себе принимать это лекарство. Поёт на исландском, собирает слова по кусочкам, а голос дрожит, звенит в мёртвой тишине, заставляет Чонгука перестать дышать и замереть на месте. Корона, сияющая кровавыми рубинами, лежит прямо на троне, словно ждёт своего настоящего хозяина. Юнги заканчивает песню шёпотом и поднимает голову, улыбаясь позднему гостю: — Ну здравствуй. Я уж думал, ты не придёшь.⚔ ⚔ ⚔
— Ты слышал это? — Санхёк натягивает шёлковый халат на плечо, обеспокоенно взглянув в глаза командиру, что не отрывает от него бархатного взгляда. Плотные стены бордового шатра раскачиваются на ветру, а двое замирают в абсолютной тишине, как будто по ту сторону всё живое вымерло в одночасье. — Почему так тихо? Командующий тут же поднимается, отпуская юного господина из объятий, а тот жадно вцепляется ему в локоть, останавливая. Его глаза, большие, золотистые, наполнены страхом, способным напугать даже самого матёрого воина. Санхёку в голову лезут исключительно ужасные мысли, словно надежды на спасение уже нет, потому что сейчас в шатёр ворвутся праосвенцы и не дадут им и вздоха последнего сделать; сразу из луков изрешетят, клинками изрежут, не позволят ухватить любимого за ладонь, чтобы хотя бы вместе исчезнуть навсегда. — Я посмотрю, — любовно скользнув ладонью поверх чужой, улыбается, чтобы Санхёк не выглядел таким напуганным. — Сиди здесь. — Нет, — тот рывком поднимается и легко цепляется длинными пальцами за рукоятку криса*, спрятанного в полах безобидного на первый взгляд одеяния, ступает бесшумно первым, но командир ловко заставляет его спрятаться за своей спиной. — Если это Праосвен, спрячемся тут. — Если это Праосвен, у нас нет шансов. На улице нет ничего страшного; скорее непонятное и удивительное. Все военные и остальные обитатели лагеря тянутся из своих шатров и палаток, молча и бесспорно увлечённо наблюдая за действом, происходящим неподалёку. Убедившись, что опасности на данный момент нет, командир выходит первым, затем пропускает Санхёка перед собой, и оба направляются прямиком в центр толпы, почему-то молчащей и лишь изредка перешёптывающейся. Люди расступаются, заметив юного господина, дорога перед ним становится чистой, и обеспокоенный взгляд ловит лицо Тэхёна, чумазое, заплаканное и напуганное. Внутри вдруг всё покрывается морозной коркой. Хан останавливается точно так же, как и оно, окутанное леденящим душу страхом, но одновременно вместе с ним приходит некое облегчение. Король жив, и Санхёк не виноват в его смерти. Когда Тэхён поднимает голову, с чужой помощью спрыгнув с вороной лошади, их взгляды незамедлительно сталкиваются. Один — потерянный, напуганный и бесконечно разбитый; другой — ошарашенный и беспокойный. Тэхён еле стоит на ногах, придерживаемый одним из военных, шатается на месте, дрожащими руками запахивая широкий ворот рубахи. Санхёк понимает: стоять на одном месте вечность нельзя, нужно срочно что-то делать, иначе эта шуршащая в мёртвой тишине совесть задушит его. Он срывается с места, когда Тэхён делает пару неуверенных шагов навстречу, подхватывает Короля под руки и крепко обнимает, а тот трепетно вдыхает аромат цветов и на секунду закрывает глаза, представляя, будто всё нормально. — Вы не ранены? — Санхёк осторожно обнимает ладонью чужую щеку с ссадиной. Король смотрит на него растерянным взглядом синих глаз, молчит, плотно сжав сухие губы, висит куклой и отвечать, кажется, не собирается. — Что встали?! — господин передаёт Тэхёна в руки командиру и враждебно смотрит на военных, плотным строем окруживших троицу. — Дорогу! Разошлись, сейчас же! — Он жив? — Раненый?! — Разойдитесь, ну! Его Величество здесь! — Врача! Командующий Ангадорры легко поднимает Тэхёна на руки и несёт следом за не на шутку обеспокоенным Санхёком, который направляется прямо к главному шатру. Люди смотрят им вслед, не решаются подойти ближе, хотя у каждого сердце сжимается. Всё происходит быстро, суматошно: медсёстры вихрем мечутся вокруг Короля, военные окружают ворота, чтобы защитить от непрошенных гостей, а остальные тихо сидят по палаткам и ждут, что же будет дальше. Пажи быстро снимают с Тэхёна рубашку, а врач осматривает его с ног до головы, уложив на небольшой матрас. Тот отмахивается слабыми руками, бредит о чём-то судорожно. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, насколько всё вокруг пугает его. От него за километры разит ужасом, разочарованием, опустошением, бескрайним одиночеством, окружившим со всех сторон и не дающим ни шанса выбраться. Тэхён совершенно не помнит, как лошадь, заговоренная отшельником, привезла его к лагерю. А самое главное: Тэхён не понимает, как вообще остался жив, проезжая мимо разбитого неподалёку ночлега праосвенцев. Их было немного, человек десять от силы, но те изрисованные чёрной краской лица, глядящие на костёр и изредка перешёптывающиеся, он не забудет никогда. Тэхён не ожидал, что война подойдёт как раз тогда, когда жизнь уже ударила его головой об дно суровой реальности. Отец всегда говорил, что после плохого обязательно идёт хорошее, и теперь он откровенно не понимал, почему этого хорошего нет. И, кажется, теперь не будет. Ему противно до одури от самого себя, жалкого, беспомощного сопляка, предавшего свой народ. Хочется выплюнуть этот комок ненависти, застрявший в глотке, поэтому руки неосознанно тянутся к горлу, но Санхёк мельком перехватывает израненные ладони, не прекращая разговор с командиром. Тэхён, вроде, видит людей перед собой, слышит, но понять, о чём говорят, не может: будто они говорят на неизвестном ему языке. Он смотрит на ангадоррцев своими большими глазами, губами посиневшими твердит что-то бессвязное, а его никто не слышит — стараются вообще не смотреть на него, потому что сердце тут же болезненно сжимается. У Тэхёна в груди всё болит, и неясно, от чего: то ли это шок, то ли драгоценная душа вправду порвалась на части, а внутри теперь гулял сквозной ветер, царапающий и не жалеющий. Для Тэхёна конец всего живого наступил: вот так безжалостно и внезапно, чтобы точно знал, что делать можно, а что нельзя. Ему хочется выть от этой боли, раздирающей изнутри, биться головой так сильно, чтобы беспробудным сном заснуть; а ещё хочется волшебным способом — чёрт его знает, может, и не волшебным — оказаться в начале их истории и перечеркнуть всё напрочь, потому что этого не должно было случиться. Если бы не праосвенец, Тэхён был бы рядом со своим народом, когда в гости пришла непрошенная война, одарив Леодрафт слезами и кровавыми реками. Если бы не наваждение, не чувства, от которых всем только хуже, Тэхён мог бы стать достойным правителем, не опозорившим отца. Если бы Тэхён хоть раз подумал, правильно ли он поступает, взял бы себя в руки и отказал себе, всё было бы иначе. Только сейчас локти кусать и зверем раненым выть поздно и напрасно; ругать себя, ненавидеть до дрожи за то, что поддался — глупо. Он сам во всём виноват. Мысли не отпускают, долбятся о черепную коробку, намереваясь проломить, чтобы не мучился, а чужие разговоры, способные заглушить белый шум, как назло растворяются на фоне собственных эмоций. Тэхёна начинает трясти с новой силой, в груди всё сводит, будто комок нервов готовится взорваться, а сердце норовит рёбра сломать. Дыхания не хватает, слёзы рвутся наружу вместе с очередной истерикой, которая способна его добить. Его бросает из крайности в крайность: то обдаёт жаром, щекочущим кончики замёрзших пальцев, то морозным холодом, что безжалостно вонзает в кожу острые льдинки. Тэхёну прекрасно знакомо это состояние, и ему очень не хочется снова оказаться в нём, но он буквально чувствует, как из последних сил цепляется за скалу реальности, ладони сдирая, не хочет упасть вниз, разбиться на тысячи осколков точно так же, как и его сердце, которое он так неосторожно подарил праосвенцу. Чонгук и вправду забрал с собой не только оружие, но и часть чужой души незаметно для себя вырвал и утащил на родную землю, совсем не заботясь о том, что леодрафец загнётся без этого. Вкупе с мыслями о войне, отчаяние бьёт по вискам, доставляет ему ещё больше страданий, и его сильнее трясёт. Да ещё и очередная загадка отшельника добивает неизвестностью, настолько сложная для Тэхёна, ведь он не может поверить, что безымянный праосвенец — Король. Часто моргая, он вонзает ногти в бледную кожу рук, царапает острые колени, оставляя красные полосы, только бы физическая боль заглушила моральную, утопила её в себе. Как будто это правда сработает, как будто, порезав себе руку, всё пройдёт, и плакать уже не захочется так сильно. Ничто не способно заглушить то, насколько сильно кровоточит душа внутри него, поэтому Тэхён и не может понять, почему все говорят успокоиться. Разве это что-то изменит? Разве это вылечит его, безнадежно больного и увядающего? Как вообще можно начать всё снова? Ему кажется, будто он буквально тонет в этой боли, которой в один миг стало чересчур много. Когда суматоха заканчивается, все лишние по приказу покидают шатёр, а командир послушно скрывается на улице, Санхёк тёплым одеялом накрывает дрожащего Тэхёна, присаживается рядом и бережно проходится влажным полотенцем по бледному лбу. — Хёк, — еле слышно зовёт он. — Я проиграл. Ангадоррец рефлекторно вздрагивает, на секунду взглянув на Короля слишком пристально и испуганно, но после надевает на лицо маску спокойствия, продолжая перебирать чужие соломенные волосы. Тэхён слышит это плотное молчание, бьющее по ушам. Он молчаливо просит Санхёка хоть слово вымолвить, чтобы не чувствовать себя настолько потерявшимся. Тот вроде бы рядом сидит, гладит по голове успокаивающе, но Тэхён всё равно чувствует этот мерзкий холод, заполняющий его изнутри. Он надеялся, что Хан растопит лёд, а тому и сказать нечего, кроме тихого «извините». Король извинит, хотя до конца и не уверен, достоин ли он вообще кого-то прощать. — Я не думал, что война начнётся так скоро. Я не думал об этом, — снова говорит Тэхён. В его глазах Санхёк видит, как блестящие звёзды одна за одной лопаются на острые осколки, и весь жизненный блеск вместе с ними растворяется. Тэхён больше не выглядит мечтателем. — Ты понимаешь? Я не думал о Леодрафте, хотя ни о чём другом и думать не смел. Санхёк на секунду глаза закрывает, словно сильная оплеуха обожгла щеку, а сердце за Тэхёна внутри треснуло, но виду не подаёт, молчит, виной задушенный и поверженный. Не знает, что сказать: как будто совесть его язык с корнем вырвала. А вина эта подкрадывается ближе с каждой минутой, проведённой с Королём, скребётся уродливыми когтями, здоровается, мол, не ждал? Он ведь раньше и не сталкивался ни с чeм таким, не знал, как поймать человека, когда тот летит вниз, норовя разбиться; Санхёк никогда не слышал о подобном, потому что вырос под стеклянным куполом, как бордовая роза с бархатными лепестками и некрепкими шипами. Тронешь — сломается; вытащишь из купола — завянет. — Ты скажешь хоть что-нибудь? Не молчи. Ты же всё ещё здесь?.. — Тэхён сглатывает, дрожащей ладонью ухватившись за халат, а Санхёк испуганно руку отрывает, как от огня. Он держится за Хана из последних сил, но хватается намертво, а тот только ладони чужие гладит и молчит. — Я... я ненавижу себя больше всех сейчас!.. Это... это так больно, осознавать, насколько сильно ты ошибся.... Когда мы решили, что я сбегу... ты знал, что будет так больно? Ты мог представить? Тэхён улыбается — вымученно, разбито, будто улыбка эта пополам трескается. Глаза безжизненно смотрят Санхёку прямо в душу, туда, куда он сам никогда не заглядывал. Ангадоррец видит, как он балансирует на грани, готовый в любой момент сорваться и завыть в голос, вот только почему-то держится, цепляется за последнюю надежду поймать ускользающее спокойствие и закрыть глаза. Пара слёз срывается по щекам, пока Король лежит на боку, и они совсем не смотрятся вместе с этой улыбкой, от которой разит подавленностью. — Болит. Вот тут, — показывает пальцем на распахнутую грудь, и Санхёк понимает, что чужое сердце и вправду мучается от боли. Потом видит пару почти побледневших, багровых доселе пятен от чужих укусов. — Я... я правда думал, что он и я... мы будем вместе. Это глупо, да? Скажи мне, Хёк, это глупо? — голос ломается. — Он ушёл, и теперь он знает, кто я. Пока Король говорит что-то ещё, с силой вцепившись в ворот халата, Санхёк весь испариной покрывается: если праосвенец действительно является Королём другой империи, Тэхёну нельзя об этом знать — тогда точно сломается. — Из-за него я не был рядом со своим народом... все думают, что меня украли, — медленно сев на кровати, продолжает Тэхён, вмиг напрягшийся, потому что терпеть сил больше нет. — А я просто сбежал, — давится от собственных слов, схватив ангадоррца за ворот, встряхивает и начинает рыдать в голос. — Я просто сбежал! Сбежал! — повторяет, словно в бреду. — Перестань! Эй! Просто добей меня, добей, я хочу, чтобы ты добил меня! Тэхён начинает кричать, воя в голос, отталкивает господина от себя, крупной дрожью трясётся, чувствуя, как бесповоротно летит в ту самую пропасть с неизвестностью на дне, которая либо убьёт его, либо поможет вернуться наверх снова, как было раньше. Последний раз столь сильная истерика поджидала его не так давно, но сейчас она, словно собиравшаяся всё это время снова безжалостно растоптать мальчишку, оглушающе бьёт прямо по голове. Санхёк обнимает его, пытается успокоить, раскачивает в своих крепких объятиях, но это ни черта не помогает, только раззадоривает эту чокнутую истерию. Нет сейчас такого человека, который помог бы ему. И, наверное, уже никогда не будет. Санхёк не понимает, что нужно делать в такой момент, сам боится, не в силах даже на секунду выскочить и позвать на помощь: неизвестно, что Тэхёну в голову придёт. А тот уже не понимает, что происходит, потому что тело сковывают болезненные судороги, заставляющие неестественно выгнуться в кольце рук и слюнями собственными подавиться. Он больше не слышит Санхёка, не видит перед собой ничего, только всё ещё чувствует тупую боль, от которой, кажется, теперь не скрыться. Вдруг на мгновение Тэхён чувствует, словно руки отцовские на плечи ложатся и требовательно сжимают, передают невиданную доселе силу, дарят нужное как воздух спокойствие. Бывшего Короля давно нет, но Тэхён видит его перед собой, шепчет в бреду «папа», ворочается, а тот, окружённый призрачной дымкой воспоминаний, смотрит слегка осуждающе:ты должен собраться. ты — это всё, что есть у Леодрафта
Его трясёт меньше, потому что он старается прислушаться к призрачному голосу в голове. До этого момента отец ни разу не приходил к нему: ни во снах, ни в мыслях, ни в моменты, когда одолевал приступ. Старик стоит рядом с кроватью, одетый в золото и меха, вроде улыбается, смотря на сына, но в голубых водянистых глазах плавает разочарование, которое бьёт Тэхёна ещё сильнее, заставляет подняться и собраться. Отцовский голос не гремит в голове, однако ему больше и не надо, и так рыдать от горя начинает, от внезапной встречи с папой. Санхёк убаюкивает его, стараясь игнорировать бредовые возгласы и стоны, но сам следом плакать начинает, крепче обнимает Тэхёна, что глаза жмурит и громко всхлипывает. Хан не замечает, как в шатёр влетает командующий вместе с медсёстрами, поэтому не успевает защитить Короля от чужих рук, чтобы никто больше его не трогал. Санхёк убеждён: из всех, кто собрался здесь, только он знает о том, что нельзя его отпускать. Разобьётся ведь. — Пусти! Пусти меня! — Хан плачет, как маленький мальчик, у которого отняли нечто важное, и чувствует, как командир насильно оттаскивает от Короля. — Отпусти! Не трогайте его! Руки тянутся к Тэхёну, но медсёстры во главе с врачом окружают его, и больше Санхёк товарища не видит. Главнокомандующий сжимает его в своих руках, обнимает крепче обычного, шепчет на ухо, чтобы тот успокоился, потому что всё закончилось. И Хан не понимает, что значит это «всё»: его идеальный мир, разрушившийся в одночасье, или страдания Тэхёна? Командир тащит брыкающегося господина по земле, а у самого сердце внутри сжимается за любимого, когда тот умоляет отпустить и вернуться к Тэхёну. Мужчина рывком поднимает господина на ноги, вытаскивает из шатра и, игнорируя собравшихся вокруг взволнованных людей, тащит туда, где они смогли бы быть только вдвоём. Выбор падает на небольшую палатку, заметно пустующую. — Тихо, — командир умоляет его замолчать, усадив его перед собой и опустившись на колени. Холодные ладони нежно, но требовательно скользят по заплаканному лицу, заставляя посмотреть на себя. — Перестань. Не плачь. Я не могу смотреть на то, как ты плачешь. — С ним же всё будет хорошо? — Санхёк дрожит, вцепившись в чужие руки. — Да? — Это истерия, советник Пак предупреждал меня об этом, — успокоительно поглаживая, отвечает командир и ласково целует тыльную сторону ладони. — Врач знает, что нужно делать в таких случаях, всё будет хорошо. Просто Его Величество слишком много.... Судя по всему, ему хорошо досталось. Хорошо, что он вообще жив. — Этот беглец... он узнал, что Тэхён — Король, и сбежал. У них... у них было что-то, — всхлипнув, шёпотом вторит Хан и трясущимися руками цепляется за свою единственную опору и поддержку. — Война добила его. И я не уверен, что он сможет встать на ноги снова. — Не делай поспешных выводов, — главнокомандующий слегка приподнимается и оставляет на горячем лбу крепкий поцелуй. — Если он не поднимется на трон самостоятельно, мы поднимем его сами. Хёк, тебе не нужна корона, чтобы сделать нас счастливыми, — Санхёк вдруг надломлено улыбается, прикрыв глаза и ласково потеревшись щекой о мягкую ладонь. — Я и так счастлив, потому что я рядом с тобой, поэтому давай просто поможем ему надрать задницы праосвенцев, а потом уедем и забудем это. Я не хочу больше видеть, как ты плачешь. Тот судорожно кивает, будто долгое время ждал этих слов, которые помогут ему принять окончательное решение в своих намерениях. Он тянется к мужчине, обнимает за шею крепко-крепко и вдыхает родной аромат, что способен успокоить и напомнить о доме. О месте, где о слове «боль» никто и никогда не слышал.⚔ ⚔ ⚔
olafur arnald — reminiscence
На мгновение кажется, словно время вокруг них останавливается, и Чонгуку, слегка сбитому с толку, действительно чудится, будто стрелки больших часов замерли на месте. Юнги ничего не говорит, сидит на ступенях, лениво подперев подбородок кулаком, смотрит на брата немигающим взглядом и ждёт, пока тот выдаст что-нибудь ядовитое и обидное, что только масла в костёр ненависти подольёт. Оба чувствуют, насколько большая и глубокая яма выросла между ними за эти полгода, и оба понимают, что нисколько не скучали. По крайней мере, Чонгук точно, а вот Юнги просто старается засунуть свои чувства куда поглубже, ведь растоптать их за это время не удалось. Воздух между ними накалён до предела, можно задохнуться, но они этого не чувствуют, продолжают смотреть, словно в детские гляделки играют, кто первый глаза слезящиеся закроет. Чонгук делает медленные, однако уверенные шаги, да Юнги и не дёргается, продолжает сидеть на месте, как будто на него сейчас не идёт преданный брат, искупавшийся в чужой крови. Чонгука одолевают противоречивые чувства: с одной стороны, его дрожью бьёт от ядовитой ненависти, посылающей колючие вспышки в руки, которые готовы порвать предателя на части. А с другой — расчётливый разум шепчет успокоиться, ведь без Юнги Чонгук не восстановит справедливость, не заставит народ услышать правду и поверить в неё. Когда до брата остаётся два шага, он останавливается, сжимая кулаки, на которых багровые пятна, словно искусные рисунки застыли и, кажется, теперь ничем не отмоются. Юнги слегка поднимает голову, чтобы посмотреть в чернильные глаза напротив, и поджимает губы, надломлено улыбаясь братцу. Он выглядит так, как будто даже пушечный выстрел его не напугает. Чонгука выкручивает изнутри от этого деланного спокойствия, потому что старшего не обманут чужие очи, от которых мраком и подавленностью разит за километры. Он понимает, что Юнги не боится его, знает, что тот не убьёт, по крайней мере не сейчас. Руки от боли сводит, как хочется схватить его, в стену впечатать, лицо разбить до кровавого месива, задушить, утопить, сжечь — Чонгук хочет превратить его в пыль, но понимает, что это в нём говорит ненависть. А она никогда не приводила ни к чему хорошему. Чонгук смотрит на него, а Юнги видит, как в этих глазах мелькает темнота. Она и раньше была там, только в тысячу раз сильнее, унизительнее сверкала, а теперь сквозит трещинами разочарования. У него внутри всё горит адским пламенем, душа, превратившаяся в маленький жалкий комок, сгорает дотла, оставляя после себя только пепел — стоит Чонгуку подуть, от него ничего и не останется. Юнги кажется, что брат сейчас его одним взглядом сожжёт, оставив обугленные кости у трона лежать. Тот заглядывает так глубоко, что невольно хочется убежать от этого мрака, ужаса, потому что Юнги понимает: сердце Чонгука окончательно чернилами пропиталось и теперь мглой отравляет других. Брат нисколько не изменился, не сломался под гнётом чужой Империи, оставшись с ней один на один, выиграл эту схватку, а его любимым делом наверняка осталось подчинение. Но Юнги больше не подчиняется. — Что это? — внезапно спрашивает Чонгук тем голосом, который он ожидал услышать: хриплым, непоколебимым и требовательным. — Как ты посмел? Только сейчас Чонгук замечает, насколько роскошно выглядит брат, в отличие от него самого, грязного, заляпанного и увязшего в чужой крови. На Юнги чёрная рубашка, блестящие серьги, ремни, украшающие талию — всё, что делает его в тысячу раз величественней. Но пара вещиц ранят Чонгука особенно сильно: драгоценные перстни его отца переливаются при тусклом свете факелов. Он чувствует прилив дикой злости, которую даже светлый разум не в состоянии остановить. Он сам никогда не позволял себе надевать отцовские украшения, даже корону не трогал, хотя та всегда была рядом, а Юнги взял чужое, осквернил, пальцы украсив, и ни капли стыда в его глазах Чонгук не видит, только игривые искры, переплетающиеся с непонятным чувством. Обида? Печаль? Чонгук не верит этому, потому что для него прежний Юнги давно мёртв. — Мне идёт, не находишь? Чонгук не сдерживается, выпускает демона наружу, в один прыжок оказывается рядом и с силой хватает его за чёрные вихры. Юнги не двигается, послушно запрокинув голову, и блестит красными от слёз глазами, в которых Чонгук читает: ударь, только посильнее. И бить сразу не хочется. Окровавленная рука так и замирает в воздухе, готовая сломать чужую челюсть. Чонгука всего передёргивает от этой грязи, которую он раньше считал своим братом, поэтому и трогать его желание пропадает — он болезненно сжимает волосы в кулак и толкает Юнги лицом на землю, чтобы тот упал со ступеней. Юнги смеётся, еле слышно и ужасающе, лежит на мраморе, слёзы по полу размазывая, а перед глазами грязные сапоги мелькают, готовые в любой момент пнуть его, выбить из него всё дерьмо, потому что выбор у него теперь небольшой: либо прими, либо сдохни. Другого Чонгук не потерпит. — Мы столько соли с тобой вместе съели, — старший присаживается на корточки, хватает Юнги за волосы снова, встряхивает над полом и лицо кривит от отвращения. — А ты меня предал при первой же возможности, на бесполезную корону променял. Знаешь, за такое смерть будет твоим спасением. — Как предсказуемо, — Юнги больно, но он по-прежнему улыбается, от глаз чужих взгляда не отводит, будто сгореть не боится. — Я и не ожидал услышать что-то другое от тебя, когда ты вернёшься. — Ждал меня? — Чонгук похож на палача, присевшего в последний раз жертву помучить. — Конечно, — хихикает Юнги, медленно скользнув ледяной ладонью по кулаку брата, сжимающего волосы, а Чонгуку кажется, будто он руку в снег окунул, отчего теперь пальцы больно покалывает. — Я знал, что ты не умрёшь, знал, что ты за своим вернёшься. Спасибо, что дал мне почувствовать себя нужным на эти полгода. Глаза Юнги плачут, а сам он чувств не выражает, в куклу превратившись, молчит, улыбаясь покусанными губами, да смотрит на то, как по Чонгуку стреляют разные эмоции, вынуждая то удивлённо брови поднимать, то зубами скрипеть от адской ярости. — Завёл свою выдуманную шарманку про то, насколько был обделён в детстве? Вот оно в чём дело, — Чонгук в отвращении вихры отпускает, отталкивает его от себя и на ноги поднимается, руки отряхивая, словно в луже грязной искупался. — Я думал, ты вырос. Я надеялся на это, когда держал тебя рядом с собой как достойную замену. А ты просто хорошо играл. Браво, Юнги. Без меня ты превратился в окончательное ничто, а знаешь, кто виноват во всём? — Знать не хочу, — он соскребает себя с пола, поднимается на ноги, двигаясь неестественно, будто на плечи давит что-то тяжёлое. — Знаешь, — сорвавшись с места, Чонгук его в воздух поднимает за ворот чёрной рубашки, проносит пару метров и в стену впечатывает. Юнги машинально пальцами в мускулистые плечи упирается, давится от воздуха, которого стало катастрофически мало. — Твой долбанный отец, у которого одна-единственная мечта: чтобы ты задницу свою на трон усадил, потому что он сам этого сделать не смог. Слишком ничтожен. — Заткнись, — плюёт он, блеснув ненавистью на дне чёрных глаз. — Говори всё, что хочешь обо мне, но не смей трогать моего отца. Иначе я тебе язык вырву. Чонгук не выдерживает, прыскает со смеху, но тут же возвращает пугающую маску на лицо. — Почему же ты так печёшься о своём папочке, который ни на что не способен? Который давно исчез бы, если бы не жил в замке под моим покровительством? Перестань деланно защищать его, уродец, я знаю, что в тебе нет ни капли светлого! — Чонгук злостно впечатывает кулак в стену рядом с чужим лицом. — Тебе просто некого защищать, потому что у тебя никого нет. Никого, понимаешь? Своими поступками ты всегда отталкивал людей от себя. Я тебя презираю. — Давно начал? — усмехается Юнги, чувствуя, как от мёртвой хватки немеют плечи. — А я вот тебя с детства ненавижу, — голос начинает дрожать, а по бледным щекам срываются солёные слёзы, будто ядом пропитанные. Юнги ведёт, он не понимает, что говорит, потому что обида захватывает его изнутри, рот ему закрывает и сама верещать начинает, желая Чонгука растоптать так же, как он постоянно делал это с Юнги, сам того не замечая. — Я разочаровался в Леодрафте, братец. Потому что они оставили тебя в живых. Чонгук не двигается, осознав, что точка невозврата между ними только что оказывается достигнутой. Их отношения перечёркнуты намертво, закопаны в той самой яме между ними, где ещё осталось место для одного: либо он Юнги туда сбросит, либо сам ляжет. В тишине Чонгук слышит треск: вот так, думает, ломается сердце, которое, казалось бы, уже давно изжило себя. — В тебе святого ничего нет, — хрипит Чонгук, сдерживаясь из последних сил, чтобы не заплакать, хотя Юнги уже видит застрявшие слёзы. — Я знаю. Слова заканчиваются у обоих, поэтому Чонгук, зло пнув брата, отпускает его и отшатывается в сторону, чувствуя, как ноги немеют. Юнги на месте остаётся, затылком уперевшись в стену, и вытирает лицо мелко трясущейся пятернёй. — Прежде, чем я тебя уничтожу, скажи мне, зачем ты начал войну? Ты же знаешь, что не сможешь, — Чонгук потирает горящие кулаки, наблюдая за тем, как Юнги пытается на ногах устоять. — Сам на дно опустился, народ тоже тянешь? Хочешь разрушить всё то, что мы так долго строили? — Ты это дерьмо заварил, в котором Праосвен утонул, поэтому самым лучшим выходом было напасть до того, как Леодрафт окончательно уничтожит нас, — Юнги гордо поднимает голову. — Я хотел этой войны так же, как и ты, потому что до последнего жил с мыслью отомстить за твою семью. Просто в последний момент осознал, что я тебе совсем не нужен, — видит, как Чонгук порывается что-то обидное метнуть, — замолчи, Чонгук, замолчи, дай мне сказать! Я копил это в себе, топил до последнего, но ты... ты всё испортил. Ты уничтожил меня. Голос Юнги гремит в зале, заставляя Чонгука непроизвольно ёжиться, словно что-то страшное творится. Каждое слово оплеухой бьёт, заставляет глаза распахнуть, что и его вина тоже здесь есть; не только обстоятельства и отец сделали из Юнги монстра. — Сейчас мне уже всё равно, — он разводит руки в стороны. — Хочешь, убей, хочешь, ненавидь, хочешь, унизь, но слов своих о том, что ты клан сжёг той ночью, чтобы корону получить, назад не возьму. Как ни проси. Лгу я или нет — сам не знаю, потому что хочу тебе верить, твои глаза на пепелище никогда не забуду, но ненавижу тебя до дрожи. Отец мне рассказал, как дело на самом деле было, — Юнги шмыгает носом, смотря, как старший трескается на кусочки. — Не знал, что ты мне лгать будешь. Не поверил ему сначала, а потом всё понял. Ты — змея, Чонгук, которую мы пригрели на груди, вот только теперь клыки бы твои ядовитые вырвать и уничтожить, чтобы нас не отравлял. Это ты меня уродом называешь? Ты сам тот ещё подонок. Каждая фраза — как острая стрела — протыкает его насквозь. Он думал, что всё самое ужасное уже услышал, но, кажется, слышит только сейчас. Сердце тормозит, отказываясь биться, руки опускаются, а слёзы, наоборот, в бой рвутся, желают вырваться, потому что слишком долго таились. Чонгук глубоко вздыхает, чувствуя, как внутри всё содрогается. — Я рад, что ты послушал своего отца, — единственное, что произносит он после длительного молчания: Юнги будто выдохся после своего монолога, выращенного в заточении. — Только вот незадача: он далеко не тот, кого стоило бы слушать. — Замолчи! Не говори ни слова, Чонгук, заткни свой рот! Я не хочу тебя слышать! — в исступлении кричит Юнги, и из-за колонн и мрака вдруг выходят стражники, всё это время наблюдавшие за действом. Чонгук даже среагировать не успевает, как его хватают, заламывают руки, заставляя согнуться, больно по спине ударяют, чтобы преклонил колено перед правителем. А Юнмён, краем губ улыбающийся, корону с трона хватает. — Думал, всё вернётся на свои места с твоим приходом? Очнись, не всю жизнь тебе людьми помыкать. — Убери свои грязные руки, сука! — Чонгук брыкается, замечая, как Юнмён потирает отцовскую корону и надевает на голову Юнги. Чонгук понимает, что вырываться бесполезно — их пятеро, держат крепко, пинают, заставляя внутренности сжиматься, да и разговор с братцем высосал из него последние силы. Юнмён приносит длинную мантию с пантерой, которую Юнги и носить-то не достоин, — Чонгука аж выкручивает от животной ярости — накидывает на узкие плечи товарища и довольно улыбается разбитой губой. — Что встали? — Юнги смотрит на стражников с вызовом. — Отведите его туда, где я его никогда не встречу. На самое дно, заприте и крысам скормите. — А что, у самого рука не поднимается убить? — выплёвывает ему Чонгук, тут же получая болезненный удар сапогом прямо в живот: на мраморный пол выпадают клинки. — Руки марать не хочу, — язвит в ответ Юнги, с упоением смотря на то, как брат плюётся собственной кровью с разбитого рта. — Уведите и позаботьтесь о том, чтобы ни одна мышь не знала о том, что он жив. — Да, Ваше Величество. Чонгук не сдерживается и начинает смеяться, показывая кровавые зубы, за что получает ещё один смачный удар, от которого всё внутри сводит. Он поверить не может, как стражники, прежде за спиной стоявшие и грудью защищавшие, ныне его в грязь втаптывают. — Стойте! — кричит Чонгук, когда его снова встряхивают над землёй, пока Юнги к нему медленно подходит и руку в волосы запускает, заставляя поднять расфокусированный взгляд. — Продолжай торжествовать, но ответь мне на один вопрос: где Чимин? — тот вдруг вздрагивает. — Где, мать твою, Чимин?! — переходит на звериный рык Чонгук, за что получает ещё один удар, от которого в глазах темнеет. — Его нет, — холодно бросает Юнги прежде, чем отпустить волосы брата и отступить на шаг назад. — Что, сбежал от тебя? Или ты его продал? — Ты не понял, — Юнги вдруг смотрит как-то иначе. — Его больше нет. В какой-то момент Чонгуку кажется, что он уже отключился и сейчас находится в полнейшем бреду, не понимая, о чём говорит сумасшедший братец, утонувший в своей лживой вере. — Что? — еле слышно переспрашивает он, усмехнувшись. — Что ты сейчас сказал? Прекрати шутки травить, ублюдок. — Если бы я шутил, — Юнги легко взмахивает бледной ладонью, а стражники безжалостно ударяют Чонгука, заставляя свалиться на пол окончательно. — Чимина нет и больше никогда не будет, потому что он слишком много знал. Я придушил его, — он разворачивается и падает на трон, а Чонгук резко звенящую голову вскидывает. — Он до последнего вздоха оставался твоей преданной шавкой. Я пытался уговорить его, чтобы он молчал о том, что ты жив — его видения никогда не обманывали. Но Чимин отказался, тем самым предав меня. А я предателей не прощаю. За это мне пришлось убить его тихо и безболезненно прежде, чем мой отец прилюдно отрезал бы ему башку. — Ты лжёшь, — шипит Чонгук, не сдержавшись: начинает беззвучно рыдать, сгорбившись на земле и боли физической не чувствуя, потому что чёрная душа внутри него тлеет прямо сейчас. Юнги отнял у него самое светлое. — Ты лжёшь, сука, скажи, что ты лжёшь! — во всё горло кричит Чонгук, рванувшийся вперёд из последних сил, но пропасть между ними уже не пересечь. — Хочешь посмотреть на то, что от него осталось? — в ответ кричит Юнги, вскочив на ноги и сорвав с головы корону, которую швыряет прямо в Чонгука. — Я слишком долго терпел! Даже сейчас, даже сейчас ты плачешь за него, но на меня тебе наплевать! Забудь про него. Его больше нет. Чонгук не слышит ничего, только протяжный звон в ушах. Глаза застилает призрачная дымка, сквозь которую он видит Юнги, обнимаемого его послушным Цербером. Стража понимает, что лучше Чонгука увести сейчас и оставить для будущей расправы, а, может, получить разрешение и уничтожить самим. Когда его волокут по земле, оставляя на мраморе грязный след, Юнги рыдает в голос, колотя Юнмёна по спине, кусает руки, чтобы не выть так громко. Чонгук же отключается, чувствуя, как стражники особо не церемонятся с ним, таща вон из зала.