Боже, храни Короля

      Ему не нравится.       Ему не нравятся эти прикосновения под рубашкой, тёплые большие ладони, которые жадно комкают бёдра, нежные терпкие поцелуи, от которых будто вся кожа горит, жжётся, протестуя; неприятно, неинтересно, совсем не то, бесчувственно. Но что-то маленькое, хрупкое внутри него, давно похороненное, жалко звенит, скулит, просит чужого тепла и нежности, что так необходима просто для того, чтобы окончательно не сойти с ума. Ему очень хочется почувствовать себя нужным, ощутить чужое трепетное тепло, которое греет лучше любых мехов; хочется, чтобы кто-нибудь вдохнул в него жизнь заново, помог отпустить прошлое и, наконец, начать жить нормально. Ведь всё, что сейчас происходит вокруг, весь ужас, страх, боль, убийства, кровь — всё это его рук дело, всё это из-за него. И «нормально» уже вряд ли получится, но попробовать очень хочется. Поэтому он терпит, вновь и вновь сталкиваясь с нелюбимыми губами, позволяет обнимать себя и целовать там, куда другим даже смотреть запрещено.       — Всё...нормально? — интересуется шёпот в темноте шатра, на что Юнги еле слышно отмахивается, и юноша, вновь склонившись над ним, губами покрасневшими слегка касается бледной кожи шеи.       Он закрывает глаза, до сияющих звёзд жмуря их, чувствует, как чужой язык размашисто проходится по груди, вызывая приглушённый всхлип. На коже остаются следы от нежных укусов, с каждой секундой всё движется дальше и дальше, но Юнги по-прежнему не смотрит. Ни в коем случае, иначе точно не выдержит и прирежет к чертям собачьим. В королевском шатре темно, совсем никого, холодно и одиноко; бледная грудь Короля с росписью царапин и шрамов покрывается мурашками от лёгкого ветерка, колышущего штору. Тут же на неё мягко ложатся тёплые ладони, ласково поглаживающие, греющие и прогоняющие холод прочь. Парень опускается вниз, носом зарываясь в его шею, а Юнги вдыхает запах травы и душистой хвои. Запах этот приятен, не надышаться им, но совсем не то; не похож на лёгкий цветочный аромат с нотками свежих яблок, к которому Юнги привык, который так сильно любит. Юнмён жмётся к его груди, мягко целует каждый сантиметр кожи, пальцами зарываясь в угольные волосы. Король не перечит, лишь глаза закрывает, руками комкая жёсткий мех, служащий ложем на ночь, которая стать ошибкой не должна.       Он совсем не ожидал того, что в один из вечеров, после очередного побоища, Юнги перед сном вместо грубой отмашки схватит за плащ, долго будет молчать, а потом попросит остаться. Сердце билось в груди как бешеное, потому что ждало слишком долго; ждало уже вот десять лет, пока Юнмён растил внутри себя первое хрупкое чувство, которое в итоге подарил Мин Юнги. Он любил его, любил больше самого себя с тех пор, как увидел впервые. Бледный, сахарный мальчик с россыпью еле заметных веснушек вдоль носа, с непослушными чёрными волосами и искренней улыбкой, которая появлялась редко, но запоминалась навсегда. Ни Чонгук, ни Чимин не пугали его, когда подросток наблюдал за ним, с огорчением замечая, как третий брат всё время остаётся в стороне. Пака все защищали, холили, лелеяли, мол, мальчик хрупкий, больной; Чон горой за него стоял, от всех подряд защищал и как дикий бросался, стоило задирам косо взглянуть вслед младшему. А Юнги могли задирать, могли обижать и слухи пускать по народу, каждый раз в грязь мальчишку втаптывая; могли издеваться без страха, камнями кидаться, когда он оставался один, и лишь Юнмён знал про это. Он знал, не мог смотреть, как хрупкого Мина ни во что не ставят, и никто, абсолютно никто его не понимает, не замечает; он ведь не Чимин, сам за себя постоит, пусть и синяки скрывает под рубашкой, рот будто смолой заклеивая, только бы не жаловаться.       Юнмён не понимал его, но никогда не лез, терпеливо ждал своего часа. Невидимый защитник оберегал мальчика на протяжении нескольких месяцев, до того самого момента, когда издевательства перешли все грани. Юнги попросил остаться его тогда, и с тех пор Юнмён не оставлял его ни на минуту, проживая вместе с другом каждое падение и взлёт. Позже дружба переросла в нечто большее, но мальчишка в упор не видел своего защитника, который был готов жизнь отдать за него, даже не тратя время на раздумья. Юнги с головой утонул в мыслях, тяготящих жизнь, утонул в переживаниях, в еле заметных светлых чувствах к брату, а чувства эти позже обернулись вязким болотом, безжалостно топящим без права на спасение. Теперь ему уже никто не мог помочь, да никто толком и не пытался, а Юнмён боролся. По крайней мере, ему действительно кажется, что его нахождение рядом с правителем уже помогает тому хотя бы морально, ведь иначе у него никого бы и не было. Он был совсем не готов к просьбе Короля, но остался.       Юнги никогда не был нежным.       Он вообще не знал ничего о понятии нежности, потому что его никто не научил этому. Поэтому и Юнмён, которому хотелось целоваться до припухших губ и нежиться в темноте шатра, прислушиваясь к чужому спокойному дыханию, совсем не ожидал, когда его, развернув спиной, заставили лицом упереться в мех, чувствуя холодные пальцы, которые жадно цепляются за бёдра до белых пятен, что позже нальются фиолетовыми кляксами, служащими символом их близости. Юнги даже не думал о нём; для него не было никакой разницы, с кем спать — с одной из наложниц, соседским мальчишкой или же с Юнмёном, который себя мысленно успокаивал, слёзы глотая и еле слышно скуля от грубых прикосновений. Все они напоминали Королю лишь об одном человеке, поэтому он глаза закрывал, лбом упираясь в худощавую спину, и прислушивался к томным стонам.       Он, словно одурманенный, слушает звуки вокруг, больше напоминающие жалобный скулёж, чувствует, как чужие пальцы с отросшими ногтями протестующе царапают ему запястья, крепко сжимающие бёдра, неосторожно сталкивающиеся с его собственными. Это всё настолько неправильно, гадко и больно, что невольно хочется остановиться, закончить спектакль, но Юнги уже не может, слишком далеко зашёл. Он не обещал бывшему другу быть нежным, не обещал ему любить и ценить, но Юнмён почему-то этого отчаянно ждал, поэтому терпел, думая, что Королю нужна эта самобытная дикость, резкость, бешеный темп и ядовитая страсть. А Юнги просто пытается забыться, глаза закрыв и задышав томно над чужим ухом, грудью прижимаясь к чужой вспотевшей спине.       — Скажи, что любишь меня, — еле слышно шепчет он, очередной раз грубо толкнувшись, отчего у Юнмёна вместо ответа получается глухой хрип. Рука осторожно ложится на его щёку, размазывает солёные слёзы и цепляется за опухшие розовые губы, заставляя пальцы кусать и облизывать. — Скажи, что... любишь.       Но Юнмён не говорит, просто не может, потому что это совсем не то, чего он ожидал. Ему настолько больно, неприятно и страшно, что язык не поворачивается сказать хоть слово Королю, который лишь нетерпеливо вдалбливается в его поджарое тело, оставляет красные следы на ягодицах, зубами впиваясь в острое плечо, на котором и так живого места нет. Юноша всхлипывает, уперевшись лбом в тонкую подушку, изредка выгибается, чувствуя ледяные ладони, ведущие вдоль позвоночника и царапающие кровавыми перстнями смуглую кожу. Юнги жадный, ненасытный, совсем не считается с чужой болью, только больнее делает, как ему когда-то, заставляет плакать хотя бы от этого. Натягивает грубо, будто нарочно толкается с каждым разом всё глубже и глубже, больнее и больнее; до бордовых полос царапает чужую кожу, оставляет следы от ладоней на ягодицах. Юнмён своими всхлипами только больше раздражает его, напоминает о том, что произошло много лет назад и как сам Юнги скулил. Ненависть бурлит на дне его угольных глаз, заставляет внутренности клокотать, порождает уничтожать, приносить неимоверную боль, чтобы окончательно раздавить. Он будто видит недотрогу Пака под собой, каждым толчком заставляет того принадлежать себе, любить себя, испытывать хоть что-то. Вдруг тормозит, обессилено склонившись над подрагивающим телом.       Юнги резко выходит из него, и парень как-то шумно вздыхает, не удержавшись на локтях и свалившись на ложе, однако Король не собирается его отпускать. Он переворачивает трясущегося Юнмёна на спину, дёргает за исписанные синяками бедра на себя и больно хватает за подбородок, чуть ли не зубами вцепляясь в бесформенные от поцелуев бордовые губы. Юноша чувствует, как внизу всё горит огнём, как болит кожа и ноют локти, исцарапанные жёстким мехом, но это действительно не самое страшное, что ждёт его. Становится особенно не по себе, когда Король сначала казалось бы мягко целует его, скользя одурманенным взглядом по раскрасневшемуся лицу, а после вновь начинает свой безжалостный марафон, зверски втрахивая в ложе и не заботясь о чужих чувствах. Юнмён беспомощно цепляется за чужие грубые руки, жестами умоляя остановиться или хотя бы успокоиться, но вместо этого Юнги возвышается над ним, одной ладонью придерживая на весу худощавые бёдра, а другой — легко сжимая шею.       — Больно?.. — хрипит Король, надавив на кадык, из-за чего парень жалобно давится воздухом и бессильно вцепляется пальцами в безжалостную ладонь. — Тебе больно, — от толчков тело не горит, но всё ещё вздрагивает.       Юнмён выгибается, когда хватка ослабевает, царапается ногтями, чувствуя, как чужие пальцы кадык щекочут, глаза закатывает, только бы не отключиться, только бы не потерять связь с реальностью, хотя, наверное, так было бы лучше. Юнги до одури приятно и гадко одновременно, когда покорная шавка под ним жалобно скулит и просит остановиться; ему плевать, он в шаге от полнейшего сумасшествия, которое наступает через пару болезненных мгновений. Ядовитый оргазм накрывает его с головой, будто сплетаясь воедино с огненной ненавистью внутри, и от этого он теряет связь с реальностью окончательно. Разум одурманен сильнее, чем после наркотиков, которыми правитель пичкает своих подданных для послушания. Когда всё заканчивается, Король лишь медленно выходит из дрожащего тела, на четвереньках ползёт к подушке и измученно падает на меха, прикрыв мокрые от слёз глаза. Он чувствует, как холодный ветер обдувает его разгорячённое тело, совсем не нежно царапает бледную кожу, и в какой-то момент становится до тошноты противно от случившегося, противно от самого себя. Юнги давно закрыл глаза, сейчас лишь беззвучно дышит, слыша, как в темноте жалобно всхлипывает Юнмён, но ничего не говорит, потому что знает, что Король не любит, когда болтают лишнее и бесполезное. Да и сейчас не нужно ничего говорить.       Проходит некоторое время, пока они молча лежат и думают каждый о своём. Юнги не может уснуть, обняв себя руками, лежит на боку, ощущая, как по щекам ползут предательские слёзы, которые тут же срываются и падают на мех. Ему холодно, неприятно и тошно от всего; очень хочется броситься в реку Праосвен, смыть с себя любой намёк на эту близость, а желательно камнем на дно залечь и исчезнуть меж ледяных волн, следуя за течением до самого конца. Сейчас он совсем отличается от того Мина, что недавно безжалостно вдалбливался в чужое податливое тело, не смеющее перечить то ли оттого, что Королю перечить нельзя, то ли от большой любви, что неожиданно пошатнулась. Юнги был не похож на того, кого нужно защищать, как когда-то, десять лет назад; скорее Юнмёну следовало бы бежать, бежать без оглядки, держаться как можно дальше и даже не смотреть в его сторону. Мальчишка оступился, но отпускать Мина не хотел ни при каких условиях и обстоятельствах: он просто не представлял своей жизни без того, кем жил так долго. Парень тоже уснуть не может, так и лежит на спине, чувствуя затёкшие ноги, уже не плачет, только дрожит от холода и внутренней боли, цветами распускающейся на раненом сердце.       Юнмён давно слышит, как Юнги плачет, поэтому в какой-то момент он понимает, что тот совсем не хотел. Точнее, парню просто хочется в это верить, ведь Мин действительно никогда не умел контролировать себя. Мальчишка знал, на что шёл, поэтому после случившегося должен был просто свыкнуться с мыслью, что Юнги груб. Так ведь? И всё произошло именно так совсем не потому, что Королю просто нужно было послушное тело, готовое выполнить любой приказ, готовое принять насилие и попросить ещё. Юнмён не чувствовал себя жертвой, а чувствовал себя тем, кто просто помог запутавшемуся Мину справиться с душевной болью, разрывающей на части. Именно поэтому сейчас он хватается за тёплое покрывало и заботливо накрывает им дрожащего от холода Юнги, что так и не сомкнул глаз. Парень склоняется над ним, легко целуя в плечо, тычется носом в щёку, заметив, что чёрные очи Мина открыты. Правитель не двигается, но прекрасно чувствует каждое приторное прикосновение к себе, каждое нежное касание, от которого хочется резко наброситься на мальчишку снова и теперь уже убить, уничтожить, растоптать. Чтобы больше никогда не смел притрагиваться к нему.       — Не надо.       Получается само, Юнги вроде бы и не собирался говорить, но терпеть больше не может. Юнмён, мягко обнимающий его за талию, вздрагивает от неожиданно холодного тембра голоса и стекленеет на месте, пытаясь себя убедить, что ему просто показалось. Дальше ничего не происходит; Мин продолжает лежать на одном месте, до боли в горле глотая слёзы, а мальчишка рядом с ним только руку убирает и слегка утыкается носом в загривок, вдыхая терпкий запах костра. Юнги не хочется, чтобы всё было вот так; ему не хочется чувствовать на своей коже это дыхание, не хочется ощущать жадные прикосновения, не хочется подчинять и без того покорную шавку. Юнмён для него не больше, чем верная пешка, которая за Короля готова сложить голову.       Вот только не за Короля, а за самого Юнги. Как жаль, что этого он так и не понял.

⚔ ⚔ ⚔

      По прошествии нескольких дней правой руке Короля было приказано отправиться назад в замок и проверить, как обстоят дела и как себя чувствует отец, слегший с ангиной. Юнмён после произошедшего старался находиться с Юнги как можно чаще, задерживался допоздна у королевского шатра, но нового приглашения так и не получал, потому что Мин его видеть не мог. Правитель вообще не хотел кого-то видеть, даже собственное отражение, которое при первом же взгляде разбил вдребезги, а осколки старого зеркала так и остались лежать на бетонной земле. Юнги держался на расстоянии от всех, особенно от Юнмёна, который именно поэтому и был отправлен в замок; конечно, у военного было много дел на поле боя: какая-то часть армии находится под его контролем, но это не помешало Королю отправить бывшего друга восвояси. Когда он говорил с ним, он вспоминал эти жалобные стоны; когда смотрел на губы, помнил, как те жадно терзали его собственные, а когда видел Юнмёна без железной робы, в одной простой рубахе, замечал тускнеющие багровые пятна на смуглой коже, от одного взгляда на которые хотелось свернуть себе шею. Неужели он настолько ужасен?       Юнги действительно выглядел холодным и отстраненным после произошедшего, поэтому мальчишка был рад уехать на какое-то время, ведь больше не мог ластиться, видя, что ему абсолютно наплевать. Он успокаивал себя, что тому просто тяжело сейчас: война, как-никак, какие чувства тут могут быть? На такую ерунду у Короля точно времени нет, наверное, поэтому он одним своим ледяным взором заставляет юношу уйти, не подходить ближе, чем на три шага, и говорить только по делу. Юнмёну больно; он не видит никого перед собой, не замечает других людей; он одурманен, очарован одним лишь Мин Юнги, и от этого сердце, научившееся терпеливо ждать, теперь болезненно вздрагивает, потому что, вроде бы, он дождался своего, но ничего не произошло. Что дальше? Мальчишка не знал, как и не знал сам Юнги. Война идёт, она ждать не будет, пока дети разберутся со своими играми — с ними она играть не будет, раздавит и постепенно исчезнет. Юнги смотрит, как по его приказу в воздух отправляется горящая глыба, как сотни стрел вонзаются в тела невинных, однако остановиться он не может. Сам не понимает, что делает, но чувствует, как все вокруг его за нитки дёргают и заставляют власть заполучить. Юнги не мстит, потому что сам поверил в то, что Чонгук убил своих же и получил лживый трон; разве он не достоин того же и намного больше?

cold — when angels fly away

      Прибыв в замок, Юнмён, возглавляя процессию, первым делом навещает старика, который рассказывает ему о делах насущных. Военный не слушает его, сцепив руки за спиной, смотрит своими стеклянными фиалковыми глазами куда-то мимо старческого лица и думает о своём, изредка кивая. Затем Мин-старший просит его рассказать, как дела на другой стороне берега, как Юнги поживает и не болен ли он; Юнмён говорит быстро, чётко, повторяет фразы, приготовленные заранее, на что старик удовлетворённо кивает. На этом их разговор заканчивается, потому что военному нужно вернуться к правителю до заката, а у него запланировано ещё очень много важных дел. Юнмён, окружённый сворой послушных собак в чёрных масках, скрывающих лица наполовину, проходит по главной тропе, отчего зеваки, другие воины и простые служанки разбегаются в стороны, с испугом глядя вслед командиру, что напоминает каменную статую. Его лицо не выражает абсолютно никаких эмоций, лишь отрешение и задумчивость. Военные во главе с правой рукой Короля направляются в подземелье.       Они быстро спускаются по мрачным лестницам на самое дно замка; пара мужчин остаются у входа в тюрьму, другие — отсоединяются позже, и в итоге до главной камеры доходят лишь трое. Пока отряд идёт по тёмному коридору, с трудом различая дорогу, каждый слышит лязг цепей и громкие голоса военных, которые изредка прерывает одиночный звук хлыста и чужие всхлипы. По стенам ползут грязные капли воды, всё вокруг пропахло сыростью, а под ногами иногда проскальзывают пищащие крысы. Юнмён их не боится, как не боится и того, что по ногам и рукам связан толстыми цепями и страдает от издевательств военных.       — Простите, господин, — один из мужиков, поправив маску, что скрывает уродливый рот, наматывает хлыст на кулак. — Мы не удержались и начали без вас.       Юнмён ждёт, пока с него снимут плащ, затем потирает руки в перчатках, до хруста разминая, а взгляд его, кошачий, дикий, жадно ползёт по подрагивающей фигуре Чонгука. Тот не смотрит на него: просто нет сил поднять голову, которая безвольно болтается. Если бы не цепи, до кровавых борозд давящие на кожу, он бы давно рухнул на каменный пол, прямиком в грязную лужу. Глаза его закрыты, чтобы не видеть перед собой ничего, кроме смиренной пустоты, губы подрагивают от болезненных вздохов, разрывающих лёгкие, а спина огнём горит, разукрашенная багровыми полосами.       — Мне кажется, вы перестарались, — правая рука Короля подходит ближе, грубо схватив его за подбородок и подняв голову вверх, чтобы их взгляды столкнулись.       — Какая разница? Всё равно сдохнет.       — Его Величество просил оставить Чона в живых до его приезда. Оставьте нас одних, — еле слышно командует Юнмён, глядя на самое дно чужих угольных глаз, которые даже в такой ситуации смотрят на него с дикой ненавистью, протестом и отрешением; в них нет ни капли сожаления или боли, что злит мальчишку ещё больше. Послушные собаки уходят прочь, а он грубо сжимает пальцами чужой подбородок ещё раз, затем отталкивает и мягко похлопывает по раненой щеке. — Давай, Чонгук, ты должен продержаться до того, как Юнги собственноручно убьёт тебя.       Чонгук молчит, не отвечает, кулаки сжимая и напрягаясь всем телом, чтобы висеть было не так больно. Спустя пару мгновений, пока военный выхаживает из стороны в сторону перед своей жертвой, Чон вновь поднимает голову и смотрит искоса, прямо из-под колючей отросшей чёлки:       — За что?       Юнмён оборачивается, блеснув льдом на дне тёмных глаз.       — Ты ещё не понял? — искренне удивляется он. Чонгук не отвечает, лишь продолжает, сомкнув губы, нечитаемо смотреть на военного, который подходит ближе. — Твоё лживое правительство закончилось. Давно было пора скормить тебя псам или сжечь на заднем дворе за содеянное.       — Это он тебе сказал? — тихо спрашивает Чон, не моргая.       — Он открыл глаза на правду всем нам, — сталь в чужом голосе не пугает Чонгука, он просто хочет знать правду, чтобы хотя бы вместе с ней умереть, если таков исход событий. — Мин Юнги — один из трёх братьев; он служит в первую очередь Священному кодексу, который нарушать строго запрещено. Но ты нарушил. Ты убил свою семью той ночью, Чон Чонгук, чтобы занять трон и получить власть в свои руки, потому что тебе с раннего детства вдалбливали в пустую башку, что место насижено для тебя. Только вот ты забыл, что помимо тебя, ещё есть Юнги и Чимин. Чего же ты и их не убил? Чего же ты старика не придушил, не зарезал, как своего?       Раздаётся лязг цепей, когда Чонгук, напрягшись, со всей силы порывается вперёд. Толстые оковы заставляют его остановиться, не дают безжалостно вцепиться в чужое мерзкое лицо, заткнуть лживый рот и зубами собственными загрызть, потому что никто, ни одна, даже самая последняя крыса не имеет права так говорить.       — Почему ты уверен в том, что сам Юнги не врёт? — огненная ярость плещется в его чёрных глазах, а по телу жгучая ненависть тепло разливает, заставляет внутреннего демона проснуться ото сна. В нём будто второе дыхание открывается, и кожа рассеченная уже не так сильно болит. — Его семья осталась жива. По-твоему, я бы действительно оставил старика в живых, если бы у меня был шанс убить его? Задумайся, стоит ли ему верить. Ему ведь всегда было плевать на тебя, с чего ему дели...       Грубая пощёчина прилетает незамедлительно, но Чонгук лишь головой мотает и снова волчьим взглядом, полным животной ненависти, впивается в побледневшее лицо военного.       — Тебе слова не давали, — рявкает Юнмён, отвернувшись, чтобы слегка отдышаться от переполняющей его злости и обиды, что, сплетаясь воедино, рвут грудь на части.       — Да нет, ты послушай, — Чон издевательски скалится, сверкая презрением на дне неморгающих глаз. — Какой же ты глупый, Ли Юнмён, раз до сих пор прикрываешь его ложь. Будь по-твоему, правда рано или поздно вскроется, и вы все, каждый узнает, что я бы никогда в жизни так не поступил. Я не знаю, кто именно это сделал, но в ту ночь Юнги был со мной и сам чуть не умер от рук врага. Зачем он лжёт, зачем идёт против брата? Я...       — Потому что ты ему не брат, — отвечает Юнмён, поравнявшись с лицом Чонгука, на котором холодное безразличие сменяется растерянностью. — У него вообще никого не было, с самого детства, а у тебя было всё, и ты этого даже не ценил. Он не лжёт. Он просто говорит правду, потому что ему надоело прикрывать тебя так, как прежде.       Чонгук молча сглатывает, выгнув тёмную бровь, а военный сожалеюще улыбается, и на миг бывшему Королю кажется, будто в его глазах застревают настоящие слёзы.       — О чём ты говоришь? Юнги в детстве....       — У него даже матери не было, а тебе было плевать, — цедит сквозь плотно сжатые зубы Юнмён, игнорируя предательские слёзы, которые срываются с длинных ресниц и градом катятся по щекам. — Вы были такими идеальными тремя братьями, настолько, что отлично бы продолжили род Tres Fratres. Как там в кодексе прописано? До последнего вздоха старший обязан заботиться о младших, защищать их и почитать? А что делал ты? Что делал ты, когда Юнги кровью плевался на задворках? Напомнить тебе? — военный грубо хватает Чонгука за лицо, до боли сжав подбородок. — Ты либо собой был занят, уже возомнив Королём, либо за Чимином слюни вытирал. Этот уродец не достоин даже и....       — Не смей говорить о нём, — Чонгук несдержанно плюёт в чужое лицо, брыкнувшись и сжав кулаки. — Юнги убил его, давно забыв, что кодекс вообще существует.       — У него были причины, — вытерев щеку, Юнмён с разворота бьёт парня под дых, и Чонгук, скрипя зубами, считает секунды, пока боль утихнет. — Он убил его потому, что тот до последнего был твоей послушной собачкой, был предателем. Чимин своей жизни без тебя не представлял, потому что сам жить так и не научился. У Юнги не было выбора: вы предали его и вновь оставили одного.       Чонгук ничего не отвечает, лишь смотрит, как военный продолжает плакать, грубыми отмашками стирая предательские слёзы с покрасневших щёк. Он понимает, что разговаривать с Юнмёном бесполезно: тот стоит на своём, давно заняв позицию главного защитника Юнги. Юноша уходит в темноту, возится там, скрипя маленькими камушками под толстой подошвой сапог, после возвращается и вновь подходит к Чонгуку, который еле слышно говорит:       — Если ты знаешь что-то, расскажи.       И Юнмён рассказывает.              Первый раз он заметил неладное, когда деревенские мальчишки, только что поступившие на службу в армию, тренирующиеся и обучающиеся военному делу, начали косо поглядывать в сторону худощавого Юнги. Честно признаться, Юнмён знал, как сильно те завидуют королевскому клану, потому что жил вместе с оравой этих полоумных придурков, решивших найти слабое место в чете и напомнить, кто здесь главный. В Праосвене действительно все были равны друг перед другом, но разве объяснишь это детям, которых уже в двенадцать отправляли в армию? Дети эти были злыми, не знали, что такое любить или хотя бы уважать — делали это по приказу, но стоило трём братьям, которые, вроде бы, от них особо не отличались, появиться на горизонте, как они слетали с катушек. Слабым местом сначала был Чимин, это было очевидно с первого взгляда на болезненного мальчика, который, к тому же, ещё и верил в потусторонние силы, прослыв местным ведьмаком. Всерьез его, конечно, не воспринимали, но и не трогали, потому что стоило хотя бы приблизиться к мальчишке, как рядом мрачной скалой вырастал Чонгук, которому палец в рот не клади, дай по роже съездить.       Чонгука боялись. Боялись хотя бы потому, что он был главным претендентом на трон. Трое отцов давно приняли решение, что именно сын Чжонду станет следующим Королём. Один лишь Мин был против этого, выдвигая кандидатуру сына, но его голос оказался в меньшинстве, поэтому Чонгука начали усердно готовить к правлению империей. Юнги так и остался ни с чем; другие тоже замечали, как мальчишка постоянно один ошивается, будучи частью Священной тройки. Новое слабое место привлекало задир гораздо больше; простая детская зависть душила их, только бы насолить Чонгуку, что начал нос задирать, шугая остальных, ведь он — будущий Король. Решили те мальчишки проучить его после того, как Чон однажды заложил их отцу, когда они украли запасы еды, и тех безжалостно выпороли, после отправив работать в леса, что было настоящей каторгой. За такое они не собирались отступать, по возвращении решили наказать горделивого юнца, но к тому нельзя было подобраться: Чон всё время был рядом с отцом, будто его тень ходил следом, с некой издёвкой поглядывая на мальчишек. Чонгук тогда не знал и не думал, что подобное может привести к такому.       Юнги молчал. Ему и говорить-то, конечно, было некому, потому что отец советом бы не помог, да и был занят военными действиями с соседней Андеферой, а Лола была слишком увлечена воспитанием будущего Короля. Поэтому оставалось таить всё в себе, каждый острый взгляд, болезненный подзатыльник или же колючее оскорбление. В армейские часы рядом с Юнги не было старших, под чьим покровительством его бы не тронули, поэтому обиженные хулиганы, особо не церемонясь, при любой возможности зажимали его, намекали, что это — только начало. И никто ему не помогал, все оставили Юнги; он ведь не маленький, сам разберётся. Но у самого не получалось. Мин только молчать мог, когда его огнём пугали, и синяки прятать за оборванной мешковатой одеждой. Главным козырем армейских мальчишек стало то, что у Юнги матери не было: нагулянный да ещё и на трон метит. Хотелось отыграться на беззащитном парне, спустить королевскую чету на землю. Так они и сделали, разобравшись с одним из трёх братьев.       Юнмён предпринимал попытки остановить хулиганов, но все они были в пустую. Даже его стычки с ними не помогали отвадить завистливых и обиженных детей от несчастного Юнги, и однажды он нашёл его лежащим на земле, свернувшимся в клубок, покалеченным и обесчещенным. То была чёрная ночь, скрывшая собой надругательства; Юнги дрожал, обняв себя руками, старался забыться от той дикой боли, что разрывала его изнутри. Он не звал на помощь, не просил кого-нибудь спасти его, лишь зубы сжимал, молясь о том, чтобы всё поскорее закончилось. Юнмён не знал, с какой стороны подойти к мальчишке, а когда решился, Мин испуганно дёрнулся и забрыкался от невидимых нападающих.       — Стой, — зашептал мальчик, присев на колени перед Юнги, на котором была порванная рубаха, заляпанная кровью, потом и грязью, и больше ничего. Мин закрыл лицо руками, изодранными и израненными, глаза зажал чёрными кровавыми ногтями, боясь взглянуть на знакомого. — Я не причиню тебе зла. Меня зовут Ли Юнмён.       Юнги не ответил.       Он сначала так и сидел с закрытыми глазами, а после съехал по стене на землю и громко заплакал, обнимая свои острые плечи, с которых рубаха разорванная криво сползла. Юнмён с ужасом прошёлся взглядом по искалеченному телу, по исписанным синяками ногам, что были заляпаны кровью. Юнги стыдливо рубашку одёргивал, закрывая нагую кожу, а внутри всё болело, жгло и ныло от зверского изнасилования. На нём не было живого места, всё напоминало о том, что совсем недавно над ним жестоко надругались за то, чего он вообще не делал и к чему не принадлежал. Он беспомощно глотал слёзы, чувствуя фантомные боли, что сравнимы с раскалённым железом, прижатым к коже, понимал, что теперь окончательно разбился, осталось только пыль хрупкую по ветру развеять. Мальчишка с трудом осознавал, что происходит вокруг: он мог только рыдать в голос, ноги под себя поджимая и голову закрывая руками, а то мало ли незнакомцу тоже вздумается надругаться над ним. Тогда Юнги изменился, потому что его жизнь разделилась ровно на «до» и «после». И он понимал, что назад больше нельзя вернуться, даже если очень захочется. Эта животная дикость выжгла на его детской не окрепшей душе пожизненную ненависть ко всему живому.       Юнмёну было больно смотреть, как спутались угольные волосы, за которые мальчика наверняка держали; было тошно даже думать о том, как Юнги прижимали к стене, насильно заставляли ноги раздвинуть, как больно били и, наверное, смеялись. Он корил себя за то, что не следил за парнем поминутно, чтобы этого не произошло, но теперь он не мог ничего поделать. Мог только зарезать каждого и бросить трупы к ногам Его Короля.       — Больно? — Юнмён подполз ближе, бережно коснувшись дрожащего плеча, а Юнги в голос завыл, вцепившись отросшими ногтями в его ладонь. Мину уже не было страшно; ему хотелось, чтобы кто-нибудь добил его. — Тебе больно, — мальчик снял с себя тёплую куртку и, не обращая внимание на брыкающегося Юнги, бережно закутал того и заботливо волосы липкие с лица убрал, чувствуя дрожь чужого тела. — Не плачь, пожалуйста. Я обещаю, что они ответят за это.       Мин не говорил вообще, только плакал, ладонями лицо закрывая, потому что больше не мог держать в себе боль, обиду и одиночество, которые безжалостно терзали детскую душу. Он чувствовал, как внутри сердце разорвалось на части и теперь гнило; с того самого момента Юнги понял, что он никогда не сможет жить так, как было прежде, относиться к окружающим так, как раньше. Для него мир перевернулся с ног на голову, и всё казалось другим, но парень всё ещё был жив, поэтому решил, что отомстить всё-таки стоит. Юнмён сдержал слово: каждый из армейских мальчишек был убит в течение одной лишь недели после. Неизвестный вырезал их по одному, а тела сжёг. Никто пропажи не заметил — не такая уж и ценная была, но Юнги знал, кто это сделал. Поэтому с тех пор Юнмёна не отпускал.              Чонгук слушает и чувствует, как внутри всё холодеет от ужаса. Он не понимает, как всё это могло пройти мимо него, остаться незамеченным. Если бы Ли тогда не оказался рядом с младшим, Юнги бы убили, и никто, наверное, бы не плакал, потому что все были заняты своими делами. Бывший Король не осознаёт, как начинает плакать, ведь он напрямую виноват в том, к чему они пришли. Юнмён больше не говорит, только молча сидит на каменном выступе, стеклянными глазами в пустоту смотрит, ощущая, как внутри всё дрожит.       — Он... сильно обижен на меня.... — беззвучно мычит Чонгук.       — Он ненавидит тебя, — без тени сомнения отвечает Юнмён, так и не дав задать вопрос. Военный поднимается, пару мгновений смотрит на грязную воду под ногами и сапогом толкает скрипящую дверь, чтобы уйти прочь. — Он ненавидит всех вас.       — Передай ему, что мне очень жаль, — прежде, чем тот выходит, бросает ему вслед Чонгук, вновь проглатывая болезненный ком слёз.       — Вряд ли ему нужна твоя жалость, — Юнмён не поворачивается, еле слышно кидает через плечо в ответ и потирает перчатки. — Он тоже просил тебе передать кое-что. В следующий раз вы встретитесь на плахе.       Военный уходит, оставив Чонгука совсем одного. Бывший Король ползёт потухшим взглядом по сырой стене напротив и понимает, что казнь ему не страшна. Гораздо страшнее было бросить Юнги.