elias — cloud
Ответа не следует, мужчина лишь давит обезнадеживающую ухмылку и взмахивает саблей, которая с визгом рассекает холодный воздух. Стоит одному из праосвенцев смело ринуться вперёд, размахивая клинками, как Чонгук машинально отлетает в сторону, не успев ухватить Чимина, а тот, пусть и напуганный до смерти, тут же взмахивает мечом, пролетевшим в опасной близости от головы врага, и неуклюже, но метко ранит того по глотке. Чонгук ловко выуживает кривые ножи, слышит сквозь нескончаемый поток тревоги отдалённый звон и чужие крики, срывается на бег и, в один прыжок оказавшись с незнакомцем, тут же вонзает оба кинжала в спину, сапогом отталкивая тело. Он не осознаёт, что происходит, когда праосвенцы бросаются на них словно стая изголодавшихся собак; не осознаёт, как может отбивать атаки, несмотря на дикую боль, сковывающую измученное тело. Чимину страшно. Окружённый сворой готовых убить его праосвенцев, он по-настоящему понимает, что такое страх. Никогда доселе он не был в подобной ситуации, с трудом понимал, зачем ему вообще боевые искусства и умение владеть мечом, поэтому особо не слушал Лолу. Теперь же приходилось собирать необходимые знания из маленьких воспоминаний, пусть и руки дрожат, пусть сердце норовит вырваться наружу сквозь рёбра, пусть до ужаса страшно за себя и за Чонгука. Чимин видит капающую с меча кровь, понимает, что он только что убил первого в своей жизни человека, и это осознание заставляет его остановиться. Для праосвенцев младший — лёгкая нажива, поэтому никто не обращает на него внимания. Чимин сглатывает, трясущимися руками сжимая рукоятку ножа, в исступлении смотрит на бездыханное тело, на окровавленную глотку, из которой багровая жижа хлещет, растекаясь ручьями по сухой земле, и двинуться не может, остолбенев. Осознание содеянного мешает двигаться, сковывает по рукам и ногам ледяными кандалами, заставляет задыхаться от шока, не давая и шанса на спасение. Чимин не может переступить через себя, и роняет кровавый меч, закрывая руками лицо, по которому слёзы обжигающие ползут, а из горла так и рвётся обессиленный крик. Чимин никогда в своей жизни даже не думал о том, чтобы кого-то убить или кому-то навредить. Он не понимал, как можно быть жестоким, как можно лишить кого-то жизни, как можно делать то, чем праосвенцы занимаются с детства; то, что было предначертано ему судьбой, всегда пугало и отталкивало, тьма никогда не привлекала его, не отравляла чистую душу, по которой сейчас капли кровавые ползли. Чимин закрывает голову руками, плачет бесшумно, глаза жмурит, только бы не видеть и не слышать ничего, что окружает его. Тревога уходит на второй план, подавляя внутри него страх за Чонгука; паника встряхивает всё его хрупкое тело, чуть ли не на колени ставит перед самим сыном Ареса, ужасающим Фобосом, вынуждает поклоняться ему, в ужасе молясь. Чонгук подлетает к нему неожиданно, выиграв секунду, и оглушительным криком заставляет поднять меч с земли. Чимин заторможено вскидывает заплаканное лицо, видя, как лицо Чона вместо слёз кровь обрамляет, она отовсюду сочится, а сам он еле на ногах стоит, грудью закрывая младшего. Праосвенцы не отступают, желают своего добиться, со злостью подступая всё ближе и ближе, играясь с оружием, мигая раскосыми лисьими глазами, глядящими на предателей с ненавистью и нескрываемым отвращением. Следом за ним веет новой волной безысходности, накрывающей с головой и ударяющей о дно неизбежного конца. Чонгук теряется в эмоциях, закрывая растерявшегося брата собой, понимает, что ещё минута нескончаемого боя — рухнет замертво без чужой помощи. Он чувствует, как будто стоит прямо перед безжалостным отчаянием, распятый страхом, и бежать теперь некуда. В какой-то момент Чонгук изнутри загорается, пытаясь разжечь огонёк жизни, бросается вперёд первым, снова ныряя в пучину, способную утопить его.— Хэй, это же просто белка. Не реви, — Юнги растерянно дёргает краем губ, глядя на то, как Чимин, сидя на коленях, плачет. — Одной больше, одной меньше... — Дурак, — сквозь слёзы, давится он в ответ. — Как ты можешь быть таким бесчувственным, она же живая!.. — Ну, я бы не сказал, — мальчишка приседает на корточки рядом, окидывая безразличным взглядом животное, подбитое камнем из рогатки. — Брось, не реви. Иначе что же ты будешь делать на войне? — На какой войне? — округлив серые глаза, полные блестящих слёз, Чимин в страхе разевает кукольный рот и смотрит на брата с недоверием. — На какой-нибудь, — задумчиво тянет Юнги. — Не зря же нас учат стрелять и драться. А что ты думал, всю жизнь будешь птичек зерном кормить да цветы в саду поливать? Будешь плакать над каждой белкой — никогда не сможешь спасти кого-нибудь, кто тебе дорог. — Ты такой жестокий, — Чимин мотает головой, и его растрёпанные светлые кудри закрывают заплаканное лицо. — Никого нельзя убивать, никто этого не заслуживает.... — Хватит, — отрезает старший, грубо схватив его за плечо и встряхнув над землёй, и заглядывает в наполненные обидой глаза. — Ты тоже такой, такой же как и я, потому что мы — Праосвен. Когда-нибудь наступит тот момент, когда настоящий ты должен будешь сделать это. Когда-нибудь ты будешь вынужден убить. Когда-нибудь.
Сейчас. Чимина дико трясёт, но он отчаянно бросается прямиком навстречу одному из праосвенцев и пронзает того насквозь, заглядывая в глубину чёрных глаз, что мигом теряют азартный блеск, превращаясь в стеклянное отражение души. Мужчина беспомощно давится кровью, мерзкие капли которой брызгают пузырём, оставляя кляксы на бледном лице Пака. Чимин отталкивает бездыханное тело от себя, крепче сжимая меч обеими руками, и понимает, что незнакомое чувство дарит ему настоящие крылья, благодаря которым он может найти спасение. Крылья эти вырастают за его спиной, вознося своего падшего ангела, он ощущает небывалую силу, растекающуюся по телу вместе с разгорячённой кровью, и благодаря этому хочется двигаться дальше. Чимин уворачивается от очередного удара, неловко оступается и падает на землю, но тут же вовремя взмахивает оружием, поэтому поражённая туша валится прямо на него. С трудом скинув с себя грузное тело громилы, тщетно цепляющегося за жизнь, он на четвереньках собирается с мыслями и в какой-то момент даже ощущает безумную улыбку, застывшую на губах. Окрылённый желанием жить, Чимин резво оборачивается, видя вокруг себя павших праосвенцев и груду бесполезного оружия, в котором отражается плачущее небо. Его сердце пропускает удар, а после будто вообще перестаёт биться. Чимин не может отвести глаз от Чонгука и оставшегося в живых воина, что стоят посередине этого кровавого поля, навалившись друг на друга. Мальчишка видит, как мужчина зло сжимает зубы, с ненавистью глядя прямо в искажённое гримасой боли и отчаяния лицо Чона, который, руками уперевшись в чужие плечи, все свои ножи растерял в этой неравной схватке. Он видит, как между ними кинжал блестящий сверкает рукоятью к врагу, и весь его мир останавливается в этот самый страшный час. Чонгук дышит надсадно, тяжело, с трудом поворачивает голову и сломано улыбается, а улыбка эта ранит Пака в самое сердце, разрывая на части, пуская парализующий, отравляющий сознание яд по всему телу.прости
Только это проносится в голове прежде, чем Чимин со всех ног срывается с места. Проходит всего жалкое мгновение, за которое мужчина отшатывается в сторону, и Пак, неожиданно закричавший во всё горло, словно это может придать ему неземной силы, вонзает меч в его живот чуть ли не до рукоятки. Воин видит, как в юношеских глазах будто кровью налитые слёзы застревают, видит, как в них отражается нечеловеческая боль, как мир детский только что пошёл трещинами и разбился на сотни, тысячи острых осколков. Чимин в истерике давит мечом дальше, не жалея, чтобы рукой почувствовать распускающуюся на вражеском животе горячую рану, сочащуюся гнилой кровью; он кричит так, что сводит лёгкие, отпускает рукоять и со всей силы толкает павшего воина на землю. Осознание случившегося бьёт его по голове в эту самую секунду, и Чимин не чувствует абсолютно ничего, кроме неистовой боли, буквально разрывающей его изнутри; она будто буравит его, режет по кусочкам, сжигает, сдавливает стальными тисками так сильно, что существовать дальше, кажется, просто невозможно. Он, охваченный ужасом и отчаянием, оборачивается и смотрит на то, как Чонгук, растерянно руки разведя, медленно опускается на колени, а из его бока торчит предательский клинок. — Чонгук! — Чимин кричит так громко, что все птицы в округе взлетают ввысь в честь этой битвы. Младший остервенело бросается к брату, охваченный истерикой и паникой, осторожно укладывает его на свои колени, трепетно хватая за голову и обнимая лицо испачканными в крови руками, смазывает скупые слёзы. — Дыши, Чонгук, слышишь?.. — он давится от мученической агонии, поглотившей хрупкое тело, дрожащей ладонью осторожно обнимает рану, не трогая кинжал, но кровь вишнёвая неизбежно расползается по белой рубахе. — Давай посчитаем, как в детстве, да?.. Один... два... три... — видит, как пересохшие губы брата трясутся, как тот с разочарованием на него смотрит, обессиленными руками пытаясь ухватиться за что-нибудь. Чимин никогда доселе не видел Чонгука настолько потерянным. Он пальцами дрожащими цепляется за его рубашку, дышит рывками, лихорадкой охваченный, содрогается и шепчет что-то невнятное, обрывочное, а взглядом растерянным пытается в глазах младшего найти утешение. — Доберись... добе... — Не смей, — рычит Чимин не своим голосом, с ужасом замечая, как кроваво-красные цветы предательски распускаются на животе старшего. — Дыши, не закрывай глаза... не закрывай глаза, Чонгук! Слышишь?.. Чимин зажимает его рану рукой, стараясь не трогать кинжал, понимает, что тот вытаскивать ни в коем случае нельзя. Он слегка хлопает брата по щеке, убаюкивая на своих руках, ревёт во всё горло и умоляет кого-нибудь прийти на помощь. Мальчишка понимает, что ещё несколько минут бездействия, и всё может закончиться навсегда; это заставляет его кричать ещё сильнее, искать подмогу меж чёрных одиноких деревьев. Чонгук с трудом воспринимает реальность, сквозь глухой вакуум слыша мольбы младшего, не чувствует боли, лишь отравляющее разочарование, пускающее корни в мутнеющее сознание; он поднимает треснувший опустошённый взгляд на пепельное небо, туда, где кружит неугомонная стая птиц, которых принимается пересчитывать, но постоянно сбивается. Чимин осторожно приобнимает его, убаюкивая, привстаёт на коленях, крича что есть мочи, взывает высшие силы помочь ему. Душа в час отчаяния полна падающих звёзд, и сейчас звёздное небо внутри Чимина погасло.⚔ ⚔ ⚔
hurts — wings
Белоснежные беспокойные чайки рисуют незамысловатые узоры вдоль пасмурного неба, и Тэхён внимательно следит за этой тревожной стаей, сидя на жухлой траве прямо на коленях. Седой угрюмый утёс возвышается над безмолвным затихшим морем, ледяные воды которого белой пеной омывают его скалистые берега. Неласковый ветер легко треплет отросшие потускневшие кудри на королевской голове и осторожно касается бледных щёк, украшая их еле заметным румянцем; ветер этот гуляет по округе, не щадя никого на своем пути, подхватывает птиц под широкие крылья, возносит их ещё выше, и Тэхён думает, что было бы неплохо ими стать. Каково это — быть птицей? Свободной, вольной, парящей над бесконечными просторами и не знающей людских забот, войн, убийств и горя. Это ведь настоящий дар, быть награждённым свободой, благодаря которой в любой момент можешь взлететь ввысь, чем выше, тем лучше, и отправиться в новый полёт, способный приблизить к чему-то неизведанному. Они ведь, птицы, не зависят ни от кого и никому ничего не должны, а на Тэхёне — тысячи чужих жизней, за которых он собственной честью в ответе. Сейчас ему намного легче, пусть Ким и не понимает, что смогло придать сил, встать на ноги и оттолкнуться от страхов, оставив прошлое позади, там, где ему и место. Он чувствует, как одна половина его окрепшей души до сих пор существует, покрывается зелёными почками в надежде зацвести самыми красивыми цветами, а другая исчезла, испарилась. В один момент Король просто-напросто отсёк её и бросил к своим собственным ногам, смотря свысока, мол, теперь всё должно быть иначе. Так и было: после этого озарения казались не призрачными мыслями, с которыми он совершенно не знал, что делать, а основной движущей силой, способной свернуть целые горы. Тэхён смотрит на птиц и понимает, что он — не птица и никогда ей не будет, у него другая судьба, судьба Короля империи, и если этот самый Король будет стоять на месте, то и народ замрёт вокруг него. А если он с каждым новым днём падает всё ниже, не в силах подняться, люди летят за ним следом, словно ненужные пешки с шахматной доски, сжираемой чёрными фигурами. Всё это время Тэхён думал, что взрослеть он начал с того самого момента, когда Сокджин сообщил, что отца больше нет, но это было совсем не так. Всё это время юноша пытался выбраться из убаюкивающей люльки беспечного детства, вот только стенки, возведённые отцовским желанием оберегать сына, были слишком высоки, чтобы беспрепятственно вскарабкаться за их пределы и перешагнуть этот этап своей жизни. Но взросление — это совсем другое; оно приходит неожиданно, способно настигнуть в любой момент и ты не всегда будешь этому рад. Взросление — это ветка, прилетевшая по лицу, проливной дождь, начавшийся за доли секунды или неожиданная новость, после которой ничего не будет прежним. Тэхён осознал одну важную вещь, которая в корне поменяла его мировоззрение: повзрослеть — значит отказаться от того, что было раньше важным. Каждый рано или поздно становится взрослым, и даже спустя терновый лабиринт из проб и ошибок, падений и взлётов каждый способен двигаться дальше, стоит только заставить самого себя. Вместе с этим Король понял ещё кое-что: повзрослеть стоит ради того, чтобы научиться любить по-настоящему. — О чём думаете? — раздаётся голос позади, но Тэхён не оборачивается, глядя на серый горизонт между шипящим морем и бессолнечным небом. — О птицах, — не задумываясь, говорит он, а Санхёк присаживается по-турецки рядом на сухую траву, пристально всматриваясь в тёмные воды. — Как ты думаешь, ими быть хорошо? Свобода, воля... — Что ж тут хорошего? — ветер треплет его русые волосы, юноша поджимает губы в снисходительной улыбке, а Тэхён задумчивым взглядом изучает его профиль. — Если они могут полететь куда угодно, это ведь не значит, что они свободны. У них есть крылья, но если им негде приземлиться, смысла в них нет, — юный господин наблюдает, как чайки, наперебой перекрикивая друг друга, мечутся по серому небу. — Свобода — это тогда, когда у вас есть куда вернуться, есть какой-то выбор. Тэхён поджимает губы, согласно кивнув, отворачивается и снова смотрит на птиц, а картинка перед глазами теперь становится немного искажённой. Птицей быть плохо хотя бы потому, что ты одинок, и никто тебя не ждёт. — Вы, на самом деле, свободнее этих птиц, Ваше Величество, — говорит вдруг Санхёк, взглянув на Короля с лёгким прищуром. — О какой свободе может идти речь, если за моей спиной — Леодрафт? — Тэхён по-доброму усмехается, видя, как Санхёк, поджав губы, кивает головой. — Это уже другое, — он поднимает улыбающийся взгляд к серому небу. — Каждый в праве вершить свою судьбу, вот и у вас всегда есть выбор. Король следит за его взором, смотря на то, как сквозь редкие пушистые облака, до которых словно рукой можно дотянуться, прорываются лучи яркого солнца, а затем слышит требовательный голос советника, раздавшийся позади и приглашающий на внеплановую военную беседу. Тэхён не оборачивается, на мгновение взглянув на Санхёка, в чьих карих глазах отражается растерянность, улыбается слегка и, поднявшись, бросает напоследок прежде, чем уйти: — Я свой уже сделал.⚔ ⚔ ⚔
Боль. Первое, что чувствует Юнги, когда открывает глаза — ощутимая рвущая боль в районе груди; его затылок сильно ноет, перед глазами всё плывет и дико хочется вывернуть себя наизнанку, но ничто, абсолютно ничто не сравнится с тем, что творится внутри него. Его самым страшным кошмаром было не потерять близких, корону или собственную честь; его самый страшный кошмар — вновь испытать то самое уничтожающее, пронизывающее всё тело чувство, которое он впитывал в себя той тёмной ночью, пока лежал на сырой брусчатке, разодранный и обесчещенный, почувствовавший, как внутри шипами расцветает ненависть ко всему живому. Юнги глаз не открывает, знает, что вокруг всё равно темно, и совсем не двигается; он вообще не уверен, что найдёт в себе силы встать с кровати. Его грудь рвано вздымается, подрагивает от внутреннего плача, истерии, агонии, которая селится в межрёберных этажах. Если бы ему сказали, что когда-нибудь придётся испытать эти чувства вновь, он бы давно затянул верёвку на шее.— Хэй, — слышится голос совсем рядом, и Юнги, заторможенно моргнув, отрывает взгляд от ножа в подрагивающей руке. Чимин неуклюже забирается на большое бревно рядом, заинтересованно глядя на то, как старший стругает колья. — Сегодня хорошая погода, — взглянув на яркое солнце, он смотрит на брата, что отводит взгляд от его яркой улыбки. Безразлично кивнув, Мин возвращается к своему занятию, а Чимин долго и пристально смотрит на него, следит за каждым движением; он не дурак, давно понял, что с товарищем что-то не так. Юнги до головы завернут в старый тёплый свитер, под глазами — залежи синяков, а лицо опухшее, без намёка на любую положительную эмоцию. Только губы потрескавшиеся кусает, глазами лисьими молча наблюдая за тем, как рука неосторожно соскальзывает с деревяшки. — Что-то случилось? Юнги не отвечает, только дёргается как-то неестественно, но больше виду не подаёт, продолжает стругать и лишь головой отрицательно мотает. — Если ты боишься рассказать, то тут нет ничего страшного, — Чимин говорит шёпотом, наклоняется близко-близко, заглядывая в безразличные глаза старшего. — Я никому не расскажу, — Юнги поднимает на него взгляд, разбитый и уставший, а у мальчишки всё внутри вздрагивает, потому что он никогда брата таким не видел. Мин выглядит как раньше, но его глаза заставляют сердце в испуге задрожать. — Просто... я переживаю за твоё состояние. Позавчера ты отказался от ужина, вчера слёг с температурой, сегодня ходишь сам не свой. Ты просто заболел? Чимин замолкает, наконец, робко прикусив губу, а Юнги в его глазах читает настоящую тревогу, переживание за него: младший не лжёт, действительно волнуется за брата и хочет разобраться со всем, пусть и сделать ничего против не сможет. Мин глядит в эти золотые глаза перед собой, думает лишь о том, что Чимин — первый человек, которому он нужен. Это дарит ему какую-то надежду, пусть хрупкую, пусть небольшую и скудную, но Юнги клянётся растить её под сердцем всю оставшуюся жизнь. — Ты подрался с кем-то? — снова спрашивает мальчишка, осторожно скользнув рукой по кулаку, в котором нож зажат, чтобы Мин прекратил точить несчастные колья, что сейчас, видимо, важнее их разговора. — Да, — отвечает Юнги тут же, языком мельком мазнув по маленькой подсохшей ранке на губе, которую получил после смачной пощёчины от одного, пока другой, руки заломив, кожу бёдер раздирал. — Не бери в голову, — мягко улыбнувшись, заверяет он, глядя на растерявшегося Чимина. — Как это «не бери в голову»? — удивляется младший, ахнув, а Юнги следит за каждой новой эмоцией, раскрашивающей кукольное лицо названого брата. — Подраться, знаешь ли, не ворон попугать, — пытается поднять настроение, думает Мин, и несдержанно смеётся, пусть ему совсем и не смешно. — С кем ты подрался? — А что ты сделаешь? — по-доброму дёргает краем губ Юнги и поворачивается к младшему лицом, откинув нож на покрытую инеем траву. — Неужто пойдёшь давать сдачи за меня? — Если надо — пойду, — насупившись, выдаёт Чимин после недолгого молчания, за которое Мин на него налюбоваться не может, словно впервые видит вообще. У Юнги внутри по-детски что-то ёкает впервые за последние дни: он даже боялся, что теперь вообще ничего чувствовать не сможет. — Почему ты не сказал раньше? — Не хотел волновать, — Юнги снова робко улыбается, давит эту улыбку, только бы увидеть ответную на лице Чимина, ведь сейчас именно она ему нужна, именно она способна кровоточащие раны затянуть. — Дурак, — констатирует младший. — Как ты можешь молчать, когда тебе плохо? — Я не хочу, чтобы плохо было другим, — он, наверное, в первый раз говорит о таких вещах, что прежде утрамбовывал в себе как можно глубже, дальше, прятал в самые тёмные уголки души. Чимин смотрит на него, раскрыв рот в попытке сказать хоть слово, а глаза Юнги, несмотря на маленькую дежурную улыбку на губах, не выражают ровным счётом ничего. Младший поджимает губы, уставившись на белёсую траву, всем телом ощущает на себе пристальный взгляд брата, но правда не знает, что ему сказать. — Ты должен заботиться в первую очередь о себе, а потом уже о других, — наконец, несмело говорит Чимин, вновь вскинув трепетный взгляд на опечаленное лицо старшего. — Никогда не молчи. Ради меня. Они смотрят друг другу в глаза с минуту, не меньше, молчат протяжно, и каждый думает о чём-то своём. Чимин смотрит на брата и понять не может, как тот действительно способен держать в себе всё, что тревожит его, всё, что происходит вокруг. Юнги ведь слёз в одиночестве не заслуживает, не заслуживает молча подушку кусать от удушья глубокой ночью и скулить глухо, чтобы Чонгука не разбудить. Юнги ведь не должен прятать всё в себе, свитером гематомы и ссадины скрывая, на костяшки рукава натягивая и прикидываясь больным, только бы на глаза родным не показываться. Юнги ведь с его гигантским сердцем, в котором места всем хватит, достоин гораздо большего, жаль только, что он никому с этим самым сердцем не сдался. Чимин и половины этого не знает, не ведает о том, что рядом творится, потому что Мин хорошо играет, волосы на себе разрывая и волком завывая в заброшенной купальне замка.
Юнги не замечает, как сворачивается в клубок на постели и начинает бесшумно рыдать, носом в колени уткнувшись. Больше всего на свете ему хочется кричать, потому что кажется, будто это поможет вздохнуть, набрать полную грудь воздуха, только бы не чувствовать удушающую пустоту и ветер, что холодом сквозит через открытые раны внутри. Именно сейчас он понимает, почему Чимин поступил с ним так, почему сердце горячее, еле бьющееся, но зависящее напрямую от него, так жестоко вдребезги разбил. Юнги будто видит эту красную, разлетевшуюся на осколки ненужную мышцу, ведь в груди действительно теперь пусто, как будто младший взаправду вырвал сердце это и отдал, моля, чтобы Чимин принял его. Вся фатальность ситуации начинается в тот самый момент, когда Мин осознаёт всё происходящее сполна, будто яд горький по горлу расползается: конец наступает тогда, когда самый близкий человек причиняет тебе нестерпимую боль, от которой теперь не избавиться никогда. Он свои чувства оставшиеся к нему обратил, а тот плюнул, солгал — Юнги ему никогда и не был нужен, потому что Чимин никогда до конца не понимал, что это значит — любить, дорожить и ценить. Взращённый родителями в строгости, Чонгуком в обязанной кодексу опеке, младший тянулся ко всем, абсолютно к каждому, кому нужна была помощь — будь то подбитая птица или знакомый товарищ, разбивший коленку. Вот только проблема вся в том, что забота заканчивалась, не успев начаться, потому что сам он чувство это сполна никогда не ощущал. Даря другим надежду и доброе слово, тёплый жест и поддержку, Чимин отпускал человека, ему становилось неинтересно помогать другим. Всю свою сознательную жизнь он сам нуждался в помощи. Не молчи, никогда. Поэтому ты оставил меня? Осев на кровати, Юнги беспомощно давится слезами, схватив себя за волосы, кричит так, что сводит лёгкие и со всей силы кулаки в стену впечатывает, кандалами гремя. У него дико кружится голова, но это — ерунда, совсем неволнующая сейчас.— Хэй, — привычно зовёт Юнги, и Чимин осторожно оборачивается, вздрогнув от неожиданности. Кивнув брату, он ёжится, подвинувшись на ступени, и продолжает молча штопать порванную рубаху. Юнги медленно опускается рядом, взглядом внимательным замерев на беспечном лице младшего, который выглядит отстранённо. — Случилось что?.. — Ерунда, — Чимин невесело усмехается, а Мин видит, как вопреки пустым словам на покрывшихся румянцем щеках застыли дорожки слёз. — Опять? — немного помолчав, гнёт своё старший, видя, как Чимин раздражённо вздыхает и с трудом держится, чтобы снова не заплакать. Юнги смотрит на то, как дрожит в чужой руке игла, ведёт взглядом выше, туда, где на бледном запястье красуется наливающийся синяк отцовской заботы. В голове тут же вспыхивают сцены, как Пак-старший хватает сына за руки, заставляя делать то, чего тот не желает лишь потому, что это — слово отца, который для Чимина должен быть центром мира, ведь без его опеки мальчика уже давно бы изжили. Юнги не дожидается, пока младший выдавит из себя очередную ложь, порывисто поднимается со ступени и большими шагами спускается вниз. — Ты куда?! — не ожидая резкую смену настроения брата, Чимин рубашку в сторону откидывает, вскочив следом, смотрит, как Мин останавливается у подножия лестницы, кулаками хрустя. — Мне надоело это, — Юнги не оборачивается, играя желваками, слышит, как Чимин позади замирает на месте и вообще не двигается, перестав дышать. — Мне надоело то, что он прикасается к тебе, унижает тебя... причиняет тебе боль, — каждое слово даётся с трудом из-за проснувшейся внутри злости, которую Мин долгое время пытался усмирить, чтобы не стать проблемой. — Он мой отец, — почти шёпотом говорит Чимин, боясь, что кто-то может их услышать. — Он хочет, как лучше. Он... заботится обо мне, — звучит неуверенно, однако когда Юнги оборачивается, Чимин выглядит так, будто верит в свои слова или просто пытается заставить брата поверить в них. — Это ты называешь заботой? — Юнги осторожно берёт его за руку, холодными пальцами обнимая запястье. — У него свои методы... — Брехня, — чеканит старший, руку из своей не выпуская, и продолжает трепетным взглядом Чимина вводить в краску. — Он не имеет права даже посмотреть косо в твою сторону, а ты позволяешь ему оставлять синяки? Сколько их там? — кивает на растянутый свитер. — Десять? Двадцать? — Прекрати, ничего ужасного не произошло, — Чимин неловко взгляд отводит, пытаясь вырвать руку из цепкой хватки. — Подумаешь, переборщил. Он мой папа, Юнги, он любит меня, — Мин фыркает недовольно, видя, как в светло-карих глазах застревает надежда. Старший не дожидается продолжения речи, разворачивается и собирается сделать шаг, как вдруг Чимин дёргает его за локоть сам. — Что ты творишь? Что ты собираешься сделать? Он сотрёт тебя в порошок, дурак! — Я похож на того, кого это заботит? — огрызается мальчишка, но локоть не вырывает, лишь смотрит исподлобья загнанным зверем. Виснет тяжёлое молчание, они продолжают смотреть друг на друга, кажется, не моргая и затаив дыхание, каждый думает о своём; Чимин о том, что старший за него действительно на плаху лезть готов, а Юнги — о Чимине. — Пусти. — Почему? — Юнги поднимает на него растерянный взгляд, не ожидав. — Почему ты делаешь это? Почему ведёшь себя так со мной? — Чимин смотрит ему в глаза, не мигая, заглядывает будто в самую душу, копаясь в ней, чтобы ответы на животрепещущие вопросы найти. — Почему, Юнги? Мин молчит, глядит так, будто Чимин спросил что-то ужасное, то, о чём говорить вообще нельзя. А потом, выпрямившись и повернувшись к нему, он медленно поднимает голову, чувствуя, как пальцы Чимина отпускают локоть, и еле слышно произносит: — Потому что я люблю тебя.
Неосознанно приручённый тем, кому был не нужен, он вынужден тлеть в агонии на дне беспощадного одиночества, которое теперь не уйдёт. Воспоминания уничтожают его, заставляют переживать раз за разом, на повторе прокручивая в голове моменты, которые ранят ещё больше, раздирают открытые раны, солью их посыпают, чтобы мучительнее было. Юнги знает одно простое правило: пока человек ощущает боль, он жив; но он не знает, что делать, если болит всё гораздо сильнее, а живым себя давно не чувствуешь.