Боже, храни Короля

      Время тянулось чертовски медленно, но с каждым днём, проведённым в Леодрафте, Чимину здесь нравилось гораздо больше, нежели на родной земле, он чувствовал себя свободным и никому не обязанным впервые за всю жизнь. Через несколько дней после разговора с Тэхёном был собран официальный совет, на котором Чимину досталась честь рассказать всю правду вновь перед тремя правителями близлежащих земель и их большой свитой. В конце его поблагодарили и выставили за дверь, наказав выздоравливать, но он ещё пару мгновений стоял по ту сторону мрачного кабинета Короля, прислушивался к тихим голосам, так ничего и не поняв.       Больше его и Чонгука вообще не трогали, наоборот, другие люди, узнав про их родину, сторонились, и Чимина это немного тяготило. В первые дни он слонялся по больничному крылу, иногда бродил по коридорам, в итоге натыкаясь на охрану, заплутал однажды на кухню и спросил, не нужна ли помощь, потому что было одиноко. Старший давно пришёл в себя, но Сокджин наказал не донимать брата и разрешал видеться с тем совсем немного. За это «немного» Чимину пришлось солгать, что Тэхён уехал, ведь Чонгука, осознавшего, где находится, не волновало ничего, кроме Короля Леодрафта.       Чимин искренне боится, что будет, когда они всё-таки встретятся. Он, честно признаться, поэтому рад тому, что брату нужно отдыхать и восстанавливаться. Ему надоело каждый раз видеть большие потухшие глаза Чонгука, глядящие брошенным щенком, когда он спрашивает, не приехал ли Тэхён?       Тэхён. Услышав настоящее имя, хотелось повторять его каждую секунду, произносить с разной интонацией, с упоением, шёпотом, хотелось выцарапать на груди и, наконец, увидеть его обладателя собственными глазами спустя столько времени. Проводя дни в палате, Чонгук и не знал, что окна выходят как раз на другое крыло большого замка, туда, где находятся покои Короля, который забыл путь к раненым из-за одного-единственного, на кого боялся внезапно наткнуться в замке. Он старался не думать о праосвенце днём, когда всю голову занимали военные дела и стратегические планы, но оказываясь с самим собой наедине, мысли о Чонгуке душили каждую чёртову секунду, заставляя испытывать ненависть к себе.       Тэхён не спал ночами, свернувшись в клубок, носом в подушку утыкался, стараясь отдаться сну, но всё было впустую. Он снова чувствовал себя уязвимым мальчишкой и в какой-то момент задумался: что, если никаких взрослых и нет? Что если это просто пострадавшие дети? Когда тебе пять, ты кричишь, если больно; когда исполняется пятнадцать, тихо всплакнёшь, но когда становишься старше, начинаешь просто затыкать себя изнутри, даже если кровью истекаешь. Боль иногда уходит, а мысли всё равно остаются. Через некоторое время Тэхён действительно уехал, и не то чтобы для этого была острая необходимость.       В один из очередных дней, вернувшись после помощи на кухне, Чимин устало бухается на постель, не глядя на своих соседей, до сих пор косящихся с недоверием, зевает и вдруг тормозит, резко обернувшись. В тёмной арке стоит Чонгук, немного согнувшись с непривычки, но более-менее уверенно, держится за выступ и смотрит на брата, слегка улыбнувшись.       — Опять гулять вздумал? — спрашивает Чимин, потрепав его по мягким волосам и бережно ухватив за локоть.       — Мне надоело там сидеть, — передёргивает плечами Чонгук, когда младший всё-таки ведёт его назад в палату и усаживает на постель.       — Как себя чувствуешь?       — Скоро будет совсем хорошо, — Чонгук по-прежнему печально улыбается и легко кивает в такт собственным словам. Оба замолкают, как будто у них нет ни единой темы для разговора — на самом деле их слишком много, но все они упираются в Тэхёна. Чимин задумчиво постукивает носком тапка по полу, не глядя на брата, что наоборот смотрит предельно внимательно своими чёрными глазами. — Ты говорил с кем-нибудь?       — Конечно, — удивляется Чимин, криво усмехнувшись. — Я, по-твоему, настолько стеснительный, что не смогу поговорить с чужими людьми? Знаешь, я, конечно, бываю…       — Чим-Чим, — прерывает его Чонгук серьёзным тоном, от которого младший, признаться, совсем отвык, — ты понял меня. Тебя допрашивали?       — Да, — односложно отвечает он, понимая, что смысла лгать на этот вопрос нет.       — Что ты рассказал?       — Всё с самого начала, — отчитывается Чимин, глядя на старшего слегка виноватым взглядом и съёживаясь от непривычного внимательного взора: Чонгуку надоело, что здесь его слишком оберегают даже от важной информации, которая касается его в первую очередь. — Это был не допрос, я рассказывал на совете, где было много людей, они выслушали меня и сказали, что примут меры. Я просил дождаться, пока ты оправишься…       — Зачем? — Чонгук качает головой. — Чимин, ты понимаешь, что времени у нас совсем нет? Прошло две недели, и я…       — Вот именно — две недели! — восклицает вдруг младший. — А если начнутся осложнения? Ты слаб, ты потерял много крови, тебя нельзя…       — Подпускать к Тэхёну?       Чимину вдруг кажется, что его не просто оборвали, а грубо заткнули, не дав и шанса закончить фразу. Он удивлённо смотрит на старшего, на чьём лице мелькает тревога, а в глазах, в чёрных угольных глазах — ни единой поблажки, позволяющей солгать.       — Что за чушь? — младший расслабленно машет рукой. — Тэхён, конечно же, был на совете и внимательно меня выслушал, но поднимать тебя с кровати было бы не по-человечески, а без тебя мы не сможем добраться до Юнги…       — Хватит мямлить, — снова одёргивает Чон, а Чимин невольно закатывает глаза, думая, что в этом они с Тэхёном похожи. — Я в Леодрафте уже две чёртовы недели, за которые не увидел его ни разу при том, что он — главный здесь. Он ни разу не зашёл, ни разу не спросил обо мне, ничего, как будто мы… не знакомы?..       — Ну, ты что? — старается засмеяться Чимин, хлопнув старшего по коленке, но Чонгук не разделяет его веселья. — Ты переоцениваешь свою важность, Чонгук-а, — ласково тянет младший. — Король сейчас занят, он уехал почти сразу после совета и больше не появлялся.       — Да? — старший вдруг начинает играть желваками, отчего Чимину становится действительно страшно. — А я слышал, что он уехал только вчера.       Чимин чувствует, как на мгновение перестаёт дышать, как в груди взрываются сотни, тысячи горящих огней, обжигая стыдом за ложь, которая была совершена во благо. Вот только проблема в том, что никакой лжи во благо не существует, разве Чонгуку будет легче от того, если Чимин скажет правду спустя время, что было потрачено зря? Какое же тут благо? Чушь. И младший прекрасно понимает это, но никогда бы в жизни правду не сказал, ведь даже сейчас он видит эту неприкрытую растерянность на лице Чонгука и желание узнать ответы, которые вряд ли оставят его довольным. Чимин смотрит на него, понимает, что молчание затягивается, и скорее всего, Чонгук уже сам додумал свою правду, но говорить всё равно придётся.       — Ну, да, — неуверенно произносит младший, робко подняв глаза и тут же столкнувшись с волчьим взглядом напротив. — Вчера, — добавляет бесшумно. Он надеется, что Чонгук спросит ещё что-нибудь, но тот молчит, глядя убийственно, так, что невольно на колени встать хочешь. — Пойми, я хотел, как лучше.       — Что он сказал тебе? — еле дождавшись окончания фразы, цедит Чонгук сквозь сжатые зубы. Чимин весь сжимается, задышав слишком часто для человека, который не лжёт. — Отвечай.       — Он… — сглатывает парень, не смотря на брата. — Он сказал, чтобы ты держался подальше от него, — Чимин чувствует себя так, будто бы только что приставил острый клинок к шее. — Я не знаю, почему, я не знаю, что он имел в виду… я солгал, потому что не хотел, чтобы… чтобы ты… чтобы тебе было больно.       — Он сказал, чтобы я… держался подальше? — не обращая внимание на остальные слова, которые пропустил мимо звенящих ушей, переспрашивает Чонгук.       — Да.       Приставленный клинок режет наотмашь, не жалея, а Чонгук чувствует, насколько это больно — чувствовать себя брошенным тем, на кого была последняя надежда. Когда они только узнали друг друга, Тэхён ведь тогда был совсем один, цеплялся за него как за глоток свежего воздуха, смотрел преданно, ловил вздохи взглядами, если брал за руку — не отпускал, а Чонгук думал, что это просто детская ерунда, никому не нужная глупость. Вот только теперь для Тэхёна, кажется, его чувства — ерунда и бесполезная трата времени, раз он сказал так и бесследно исчез, не пожелав даже скорейшего выздоровления. Чонгук захлёбывается собственной кровью отчаяния, а Чимин, перерезавший глотку словами, смотрит сожалеюще и больше ничего не говорит, боясь задеть сильнее.       — Он… он говорил что-то ещё? — прочистив горло, спрашивает старший.       — Чонгук-а, — зовёт Чимин, бережно обняв за плечи и потянув на себя, ведь он прекрасно видит, как несмотря на попытки сдержаться, Чонгук выглядит так, будто потерял последнее, что у него есть, а теперь пытается осознать это, глазами пустыми бегая из стороны в сторону. Старший смахивает чужие руки, жмурится, силясь не расплакаться, ведь очи будто стеклом битым засыпают. — Чонгук, — требовательнее зовёт Чимин, — прошу тебя, не ставь крест.       Тэхён сделал это за меня.       — Он не хочет меня видеть? — спрашивает старший, подняв большие глаза, в которых опрометчиво застревают предательские слёзы. Если бы Чимин раньше услышал, что Чонгук плачет из-за подобного, рассмеялся бы в лицо, потому что после пожара на форпосте старший плакал очень редко, да и то из-за себя самого.       — Тэхён не говорил этого, — уверяет Чимин, но надежды не прибавляется ни капли. — Чонгук-а, я видел, как он смотрел на тебя, когда держал, чтобы не было больно. Я видел, как он изменился в лице, заметив тебя. Это были не просто взгляды, — Чимин осторожно хватается за плечи, вынуждая смотреть на себя. — Даже если… даже если он не хочет, чтобы ты был рядом, он думает о тебе.       — Он сказал, чтобы я держался подальше, — надломленно вторит Чонгук, совершенно не слушая, потому что этот факт перечёркивает любое последующее заявление, если, конечно, сам Тэхён сейчас не зайдёт в палату, не улыбнётся по-простому и не скажет, что хорошо шутить он так и не научился. — Он сказал, что… я не нужен ему.       — Перестань придумывать! — одёргивает его Чимин, видя, как старший неизбежно и стремительно летит в бездну сумасшедшего отчаяния. — Мало ли, что он имел в виду, в конце концов! Может, он настолько сильно скучал, что ты будешь отвлекать его от военных действий? Ты ведь не знаешь правды, Чонгук, давай просто подождём…       Но Чонгук не ждёт, не хочет, не может, потому что и так ждал; ждал две чёртовых недели, когда Тэхён появится на пороге, чтобы хоть на минуту увидеться, обменяться объяснениями, но ничего. Всё, что говорит Чимин — как вино на рану, вроде обеззараживает, а толку никакого. Если бы Ким хотел, если бы скучал хоть каплю, переживал за него, он бы потратил на это немного своего времени, потому что всё равно был в замке. Чонгук не верит ни единому слову, перестав слушать ещё в начале, отмахивается от утешительных объятий, которые ему к чёрту не сдались, наоборот вдруг стальным голосом просит выйти и ждёт, когда Чимин, повинуясь, исчезнет. Он остаётся наедине с самим собой, смотрит на руки трясущиеся, пытаясь обдумать и понять свои новые чувства, которые грудь на части рвут. Чонгук задыхается от беспомощности, понимая, что очень хочется вскочить и найти Тэхёна прямо сейчас, попросить, чтобы в лицо сказал, потому что Чонгук не представляет, что тот самый Тэхён, мальчишка с россыпью золота на голове и кукольными губами, любовным взглядом и искренней улыбкой попросил его держаться подальше. На смену беспомощности приходит плохо сдерживаемая злость, ведь уже через секунду Чонгук срывается на подушке, со всей силы ударив кулаком.       Хочется разбить костяшки, увидеть кровоточащие ссадины, которые отвлекут от тяготящих мыслей; избить кого-нибудь, уничтожить, в клочья порвать, как тогда, после их первой ночи. Чонгук помнит это чувство, когда один выстоял против оравы праосвенцев, помнит, с какой жестокостью и ненавистью он рубил, не щадя, и осознаёт, что сейчас хочется того же. Ослабший демон внутри лениво глаза открывает, отзываясь на ядовитый клич злости, но вместо чего-то масштабного Чонгук вдруг обессиленно падает на кровать и плохо сдерживает слёзы. Он впечатывает кулаки в подушку, пинает её, швыряет в сторону, отчего табурет с банками опрокидывается на пол, но праосвенцу всё равно: на глаза пальцами давит, согнувшись, задыхается от этой слабости, розами шиповаными расцветающей внутри. Хочется закричать, будто это поможет освободиться, поможет вздохнуть полной грудью и птицей крылья расправить, отпустить любое чувство, связанное с Тэхёном, но вместо крика из горла вырывается лишь сорванный хрип. Чонгук откидывается на спину, слёзы растирает, тяжело дыша, и всем телом ощущает, как силы, оставшиеся на борьбу, неминуемо тают.       — Если вы хотели устроить бардак, то могли бы просто порвать её, а не разбивать лекарства, которые у нас в дефиците, — Сокджин, незаметно проскользнувший в палату, поднимает с пола подушку и с сожалением глядит на осколки, плавающие в луже. Чонгук поднимается на постели, выглядя испуганным, и носом шмыгает, чувствуя неловкость и вину. — Поднимите рубаху, надо обработать.       Чонгук повинуется, ложась, на врача упрямо не смотрит, но тот тоже зенки не таращит, за что праосвенец ему благодарен: Джин вообще лишних разговоров не ведёт, с пустыми расспросами не лезет и бесполезные советы не даёт. Чонгук прекрасно помнит о том, что было между ними, — ничего такого, что обязывало бы к чему-то — но находиться рядом неловко. Сокджин ведь взрослый мужчина, старше его лет на десять, врач, который просто делал свою работу, а Чонгук так глупо оступился, поцеловал совсем неосознанно, и сейчас ему дико стыдно перед ним, пусть Сокджин выглядит так, как будто ничего и не было.       — Почему ты помогаешь нам? — еле слышно спрашивает Чонгук, наконец, подняв взгляд на задумчивое лицо врача. — Мы ведь начали войну.       — И что? — Джин не смотрит на него, пробегается холодными пальцами вдоль заживающей раны. — Разве вы перестали быть людьми?       — Это делает нас бесчеловечными, — отвечает Чон, отвернувшись, и ощущает, как мысли о Тэхёне слегка притупляются.       — Отчасти да, — соглашается лекарь и щёлкает крышкой бутылки с мутной жидкостью. — Всему, конечно, есть предел, но поверьте, если бы я считал ваши поступки бесчеловечными и жестокими, я бы вряд ли принял вас здесь. У вас были веские причины для того, чтобы начать войну, пусть и по ошибке, как бы абсурдно это ни звучало.       — Ты знаешь?       — У стен есть уши, — жмёт плечами Сокджин, промакивая рану марлей. Чонгук снова задумывается, действительно ли виноваты леодрафцы, ведь он всё ещё сомневается и держится отстранённо. Сейчас он уже ничего не знает. — Ваше Величество, выходите на свежий воздух, ваш братец позаботится о вас. Скоро можно будет вернуться в строй, — в последний раз оглядев шов, командует врач.       Чонгук весь собирается, виновато глядя вслед.       — Почему ты обращаешься ко мне так? Я ведь не твой Король и вообще…       Обернувшись напоследок, Джин еле заметно дёргает краем губ, пусть его лицо остаётся серьёзным:       — Вы не мой Король, но короны это с вашей головы не снимает, — и уходит, сменяя своё присутствие ворохом служанок, вздыхающих над разбитыми склянками.

⚔ ⚔ ⚔

      Чонгук никогда не понимал, как время может лечить, оно ему особо никогда не помогало. Получив словесную оплеуху, переданную от Тэхёна, он чувствовал эту боль с каждым часом всё сильнее и сильнее, поэтому на следующий день буквально заставил Чимина найти ему занятие в замке, потому что сидеть в палате было попросту невыносимо. Чонгук ни на секунду не переставал думать об услышанном, ночью в подушку задушенно всхлипывал, даже не плача — сил не было. Так как Король и свита уехали из замка, праосвенцам остаётся лишь ждать дальнейшего приказа, потому что сам Чонгук чувствует себя обезоруженным на чужой земле. Чонгук не привык к Леодрафту, всё это — чуждо и странно, ходить по помпезным коридорам, глядеть на портреты семьи Ким, быть, вроде бы, частью львиной империи, а не сидеть на цепи под землёй, ожидая, когда хоть кто-нибудь брякнет замком камеры. Чимина он не винит, тот отлично старается, делая вид, будто не слышал слабости старшего, словно всё вернулось на свои места, только вот это больше похоже на дешёвое представление, а не на реальность. Чонгук никогда бы не поверил, что будет чем-то помогать леодрафцам, но выбора у него нет: это отвлекает, притупляет боль, тормозит злость и немного тешит отчаяние. Праосвенец пытается свыкнуться с мыслью о невиновности Львов в убийстве клана, но других вариантов у него всё равно пока нет.       Он несколько дней подряд собирает себя по кускам, разбитый вдребезги, выходит плохо, но Чонгук старается, честно. Обида и боль спелись дуэтом внутри, нутро по ночам раздирают и самолюбие с гордостью в грязь втаптывают. Чонгук не особо разговорчив с прислугой, но помогает изрядно, пашет за двоих несмотря на недомогание и лёгкую слабость, но он уверен: если будет лежать и жалеть себя, сдохнет совсем. Чимин наблюдает за тем, как Чонгук после длинного дня машет метлой на кухне и о чём-то думает в своей обычной мрачной манере, видит, что старший держится, но делает это плохо, пусть и старается. Чимину страшно и слово вставить, а дня, когда Тэхён вернётся, он ждёт, как чего-то ужасного и неминуемого. Он чувствует злость брата, обиду, разочарование и пустоту, которую тот тщетно пытается работой занять, пусть его и сложно было представить со шваброй или же с горой стиранных тряпок. Чимин видит, как служанки глазки строят привлекательному праосвенцу, — Чонгук не похож на бледнолицых тощих леодрафцев, это не может не притягивать — но тот их в упор не замечает, будто разучившись взгляд от пола отрывать.       — Господин, — зовёт однажды служанка, — поможете с бельём? — она кивает на две больших стопки чистого тряпья, которые Чонгук, как послушный паж, должен будет снести туда, куда прикажут. Он не отвечает, молча берёт в охапку тряпки и плетётся за девчонкой, шуршащей подолом старой юбки. — Это нужно отнести в королевские покои, пойдёмте.       Чонгук чувствует себя так, будто его ударили мешком по голове, а потом ещё и пнули хорошенько. Он даже невольно тормозит, округлив глаза, но тут же ускоряется. В замке всё уже давно стихло, на дворе расцветает ночь, однако спать Чону совсем не хочется. Он послушно идёт следом, не смотрит по сторонам, потому что осознание того, куда они сейчас направляются, оказывается сильнее всего. Идут долго, служанка о чём-то спрашивает, праосвенец односложно мычит, и она думает, что он, наверное, просто глупый, пусть и до одури красивый. Охрана пропускает их беспрекословно, не глядит в сторону, когда бесшумно проходят мимо. Девчонка звенит связкой ключей, вставляет в скважину большой двери, что, кажется, золотом в темноте сияет. Чонгука вдруг обдаёт холодом, страхом, когда дверь эта распахивается, открывая вид на покои Короля Леодрафта. Служанка что-то трещит, давно оказавшись внутри, распахивает двери гардероба и просит помочь разложить их просто потому, что хочется завладеть вниманием парня. Только Чонгук другим занят — ему неловко быть здесь, вдыхать запах Тэхёна, въедающийся в сознание сладкой негой.       — Его Величество тут так редко бывает сейчас, такой порядок, — тянет девчонка, брякая вешалками. — Знаете, господин, я очень благодарна вам, что помогаете мне, — лепечет она, а Чонгук стоит с тряпьём в руках и кивает, как полный болван, коим себя чувствует.       — Ая, ты тут?! — гремит вдруг голос из спальни, отчего и служанка, и праосвенец вздрагивают в сумерках.       — Тут, няня, тут! — отзывается девчонка, отряхнув подол юбки, и уже спешит навстречу. — Что случилось?       — Поди сюда, — зовёт женщина. — Надо срочно приготовить… — концовку Чонгук, к своему сожалению, не слышит, потому что няня и девчонка скрываются за дверью.       Чонгук остаётся один в покоях Короля, в спальне Тэхёна. Он откладывает тряпьё в сторону, делает небольшие шажки и оказывается посередине роскошной комнаты. Чонгук, признаться честно, никогда раньше не видел такого обилия золота, меховых шкур, шёлка и пышных богатств в одном месте. Хотелось потрогать всё, как маленькому мальчику, разглядеть поближе каждую деталь, насытиться присутствием здесь вдоволь — это какая-то степень мазохизма, ведь разве у такого, как Чонгук, могло возникнуть подобное желание?       Он останавливается напротив большого резного портрета, увидев на нём статного мужчину и большую львиную морду рядом. Праосвенец замирает на месте, чуть рот приоткрыв, смотрит на Ким Ёчжуна, глядящего на него то ли с укором, то ли с издёвкой — ему и знать не хочется, от одного этого взгляда по коже мурашки пробегаются. Чонгук отворачивается, обходит кровать и присаживается на постель, кончиками пальцев проведя по расшитому драгоценными бусинами покрывалу. В голову лезут совершенно бесполезные и глупые мысли, за которые дико хочется ударить себя, да побольнее, чтобы дурь подобная не преследовала его: Чонгук ведёт рукой по подушкам, буквально видя, как на одной Тэхён лежит, глаза голубые умиротворённо прикрыв, а его блестящие волосы золотом рассыпались по наволочке шёлковой. Он помнит всё до каждой чёртовой детали, кажется, даже ресницы пересчитал в то утро, каждую эмоцию запомнил, навсегда на сознании выжег, чтобы потом упиваться, когда будет совсем невыносимо.       Чонгук, рукой замерев на подушке, сидит на месте, не моргая, чувствует, как в горле ком застрял. Его мечет из стороны в сторону, от злости и гордыни к преданности и одержимости, а от этого в тысячу раз хуже становится, противнее ощущать себя в ненавистном теле, заражённом этой проказой под названием любовь. Он ненавидит себя c головы до ног, сполна осознавая, в какую рохлю превратился; да чтобы тот самый Чон Чонгук, Король Праосвена, ещё год назад позволил себе подобную слабость? Ха-ха, да никогда. Чону с рождения чувство любви не привили, не окружили его заботой, ни одного пряника не скормили, только вечными кнутами стегали, не показав, не научив, как нужно делать правильно.       Думая о Тэхёне, он не понимает, действительно ли это то чувство, которым грезит Чимин, или же это простая одержимость, желание овладеть тем, кто проявил гордость, уколол самолюбие и отказал, да ещё и не в лицо? Чонгуку паршиво. Получив в подарок пьянящее чувство, сводящий с ума наркотик, тепло чужого тела, первую ласку, он жаждал большего, ведь когда это отняли, хотелось с ума сойти, волком выть, обиду топя, потому что Тэхёна рядом не было, а зависимость осталась. Чонгук ощущает себя больным, помешавшимся мальчишкой, что молит об этой дозе вновь и вновь, руками трясущимися к свету тянется, вот только…       Чонгук с ужасом думает, как пройдёт их встреча. Тэхён наверняка взглянет на него с отвращением, так, будто вообще первый раз видит эту побитую собаку, а Чонгуку ведь его даже обвинить-то и не в чем. Ему дико хочется взглянуть на себя со стороны, на такого жалкого парнишку, который достиг своего собственного дна — ниже некуда. Он не узнаёт себя, думает, придушил бы, встретив кого-нибудь подобного. Хочется придушить. Себя.       Ему сложно. Чонгук не дурак, не глупый маленький мальчик, он давно понял, что свернул не туда, но проблема вся в том, что назад не вернуться: не знает, как, потому что рядом никого нет, кто направил бы. Задушенная ненавистью часть его души скулит, просит не корить себя за слабости, ведь страдания окружали его с самого детства плотным терновником, препятствия и муки — его лучшие друзья, вырастившие из него машину для убийств, источник всепоглощающей власти, но всему приходит конец, всё когда-то выходит из строя. Вот и Чонгук устал, сломался, заплутал в пропащем лесу, выхода из которого никогда не было и не будет, потому что Король не знает, как идти дальше, не имеет ни малейшего понятия, да и сил уже нет. Чонгук осторожно вытаскивает жемчужину из чёрных волос, кладёт ту на королевскую тумбочку и поднимается с кровати, как вдруг за дверью раздаются голоса.       — Не надо! — басит кто-то бархатом, до боли знакомо, отчего праосвенца будто насквозь прошивает. — Всё завтра, няня, всё завтра! Позаботься об ангадоррцах, они притомились…

placebo — my sweet prince

      Голоса говорят о чём-то ещё там, по ту сторону, а Чонгук, выглядя крайне потерянным, стреляет взглядом по гардеробу, после — снова на дверь, и в итоге ныряет за большую толстую штору, дыхание затаив и не осознав, что делает. Встретиться с Тэхёном так скоро он не ожидал, совсем не ожидал; хочется провалиться сквозь землю, только бы не столкнуться с леодрафцем лицом к лицу. Чонгук впервые чувствует себя напуганным из-за такой, казалось бы, ерунды — момент, когда враг несётся на тебя с кривой саблей будет явно страшнее. Он прислушивается к тишине, подумав, что показалось, как вдруг ручка предательски скрипит, и кто-то заходит в спальню. Чонгуку становится мерзко и стыдно от того, что он, Король Праосвена, ведёт себя как дитя, прячется за шторой только потому, что боится встретиться с каким-то леодрафцем. Каким-то. Самому было бы смешно, если бы не так больно. Он осторожно приподнимает голову и прямо в небольшой щёлке может разглядеть Тэхёна, которого, признаться честно, не сразу узнаёт.       Статная фигура, широкие плечи, исхудал ещё больше, вытянулся, волосы золотые потускнели, отрoсли — приходится смахивать надоедливые пряди с лица донельзя аккуратными пальцами, причудливо морща нос; то ли Чонгук никогда прежде не видел в Тэхёне Короля, то ли просто был слепым идиотом, потому что такую красоту, разящую властью и желанием повиноваться, сложно не заметить. А может он просто вырос, сбросил с себя шкуру щуплого мальчишки со щенячьим взглядом и задыхающегося от любого неосторожного прикосновения. Чонгук смотрит на него и понимает, что его собственное сердце тормозит, рухнув вниз, в пятки, предварительно рёбра пересчитав. Ещё будучи заключенным тюрьмы Леодрафта, Чонгук осознал одну вроде бы постыдную, но важную вещь: очередная разлука — очередная любовь с первого взгляда, как будто каждый раз на сердце отпечатывается, не давая исцелиться от прошлой. Влюбиться в голос, во взгляд, в улыбку, в нежность, в преданность. Эта вся приторная ерунда, горькая сладость, пафосные признания для Чонгука как лезвие гильотины для гордости, для него самого, а осознание — верный палач, дергающий за нити. Ведь праосвенец осознаёт, сполна чувствует каждой клеткой тела, всей своей прогнившей чёрной душой, как хочется позорно к ногам упасть, кинуть к ним тлеющее сердце — он готов кинуть туда гораздо больше, но у него ничего не осталось. Чонгук всегда боялся погибнуть на войне, быть зарезанным товарищем или заколотым народом; а в итоге пал жертвой чужих васильковых глаз.       Тэхён садится на постель, устало щёлкнув пуговицей рубахи, задумывается о чём-то, взглядом неосторожным скользя по тумбочке. Он чувствует, как всё внутри моментально сжимается, ведь эту жемчужину Король не спутает ни с одним своим украшением; ту ему подарил отец, ещё в детстве приказал хранить, как зеницу ока. Тэхён поэтому не надевал её, прятал, разглядывал лишь изредка, оберегая дорогой подарок, а потом решил, что стоит заколку отдать тому, кому решился сердце своё подарить. Король берёт вещь в руки, жемчуг обжигает холодом, и отчего-то хочется отшвырнуть её в сторону, забросить на дно самого глубокого океана и никогда не вспоминать. Он чувствует, что в спальне кто-то есть — заметил покачивающуюся штору, да и уют прежний испарился, сплошная тревога и даже некий страх. Король под пиджаком нащупывает ножны, цепляясь за рукоятку клинка, поднимается медленно, а потом еле слышно хрипит:       — Кто бы ты ни был — выходи.       Но Чонгук не может — ноги не слушаются; ему хочется собственноручно отнять у леодрафца нож и прирезать себя прямо здесь, чтобы не мучиться. Ему приходится повторить второй раз, Чонгук видит в щёлку, как воинственно Тэхён направил в его сторону клинок, находясь на безопасном расстоянии. У него нет выбора, нет других вариантов: один-единственный остался — принять всё, как есть, и добиться правды, услышать самому, нужен ли он ему. Когда Чонгук выходит из-за шторы, он не смотрит на Короля, лишь руки вверх поднимает, сдаётся перед своей погибелью, чувствуя, как Тэхён одним взглядом его насквозь простреливает, изрешечивает к чертям собачьим, но облегчение и свободу это не дарит — наоборот, раны эти кровью сочатся, болят сильнее. Они стоят так, кажется, целую вечность, только их вечность, и Чонгук поверить не может, что клинка Король так и не опускает. Отлично держишься, думает леодрафец о себе, пусть и всем телом дрожит, не веря собственным глазам, которые спустя столько времени видят Его снова. Тэхён ещё ничего не говорит, смотрит отстранённо, так, будто не знает праосвенца, — самые страшные подозрения подтвердились — а Чонгуку больше всего на свете хочется расплакаться по-детски и тихо-тихо умолять о совсем недетской нужде: полюби меня, только меня, пожалуйста, иначе я умру.       Тэхён, кажется, вообще не моргает, когда смотрит на него, готовый осесть на ковёр, закрыть голову руками и закричать, чтобы его никто не трогал. Он скользит пристально-уязвимым взглядом по чужому лицу, вороху чёрных непослушных волос, сталкивается с тлеющим углём в волчьих глазах и, честно, еле держится, чтобы не рухнуть, снова вдохнув в себя ту слабость, от которой удалось исцелиться. Не в этот раз, думает Тэхён и клинок на постель откидывает, взглядом властным возвращаясь к фигуре напротив; война научила его не подавать виду, когда больно, потому что в таких случаях обязательно добивают, а это ещё больнее.       — Я не буду спрашивать, что ты здесь делаешь, — первым начинает Король, расслабленно стягивая пиджак. Чонгук не двигается, не мигает, не дышит — всё его внимание приковано к Тэхёну, который и без ножа прекрасно справляется. — Сам уйдёшь или…?       — Уже прогоняешь?       Он сам от себя подобного не ожидал, но держится увереннее некуда, Тэхёну даже на миг становится страшно, так, как прежде.       — Давно пора, — Король не отрывает взгляда, сражаясь в равном бою, ведь Чонгук тоже ни на секунду глаз не отводит, пытается донести своё отчаяние, внутренний крик.       — Ого, — криво дёрнув краем губ, усмехается праосвенец, плечи широкие расправив. — Даже не объяснишься, котёнок?       Тэхён резко вскидывает на него беззащитный взгляд, почувствовав дрожь сердца:              — Не смей называть меня так.       — Раньше тебе нравилось.       — Раньше я любил тебя.       Чонгука словами бьёт с такой силой, что кажется, будто настоящая пощёчина кожу обожгла.       — Я должен услышать это, — Чонгук с трудом борется с тем самым мальчишкой внутри, что рыдает пуще прежнего, пытается его на цепь посадить, подавить в себе, потому что позволить себе упасть перед Тэхёном сейчас он не может. Как бы плохо ни было. — Ты просил меня держаться подальше?       — Для твоего же блага, — уверяет Король, вдруг непривычно улыбнувшись — Чонгук словно режется об эту острую ухмылку, притворную, неискреннюю и какую-то дико неестественную. — Твой брат просил не причинять тебе боль, — жмёт плечами Король и расстегивает жилет, не глядя на праосвенца и выглядя чересчур расслабленно.       — С чего бы тебе причинять мне боль? — сглотнув, осторожно интересуется Чон.       — Ну, знаешь, — Тэхён разворачивается, стрельнув надменным взглядом в самое сердце, — обычно тем, кого приручили, становится больно, когда их бросают.       Чонгук про себя смеётся хрипло, кровью плюясь, ведь Тэхёну удаётся бить его с нечеловеческой силой одними фразами, острыми словами, которые являются чистой правдой, что добивает ещё безжалостнее. Чонгук растерянно глядит в высокомерное лицо напротив, осознавая, насколько ужасно поступил тогда с тем, без кого теперь вздохнуть не может, поэтому всю эту муку, боль, ненависть к себе заслужил сполна.       — Я… — праосвенец осекается, понимая, что нужно сказать хоть что-нибудь, но тэхёнов взгляд, полный отвращения и холода, заставляет язык прикусить, — больше всего на свете я хотел увидеть тебя снова, — сдаётся, мысленно на колени опускаясь. — Я… не заслуживаю…       — Не утруждайся, — Тэхён вдруг деланно улыбается, слишком широко для подобной беседы, и хлопает в ладоши. — Я всё давно понял-принял-осознал, так что не переживай. Отныне нам с тобой суждено вместе империи с колен поднимать и вправлять мозги твоему братцу, так что я несказанно рад тому, что мы, наконец, сможем закончить эту войну…       Его чужие слова из колеи выбивают, душат, а речь приторная и пафосная помогает сдерживать рвущиеся наружу эмоции. Чонгук от злости и отчаяния захлёбывается, не моргая таращится и поверить не может.       — Я не нужен тебе? — он в один шаг оказывается непозволительно близко, хватает за запястья, нарочито до боли сжимая, разит взглядом в самое сердце, давно треснувшее.       — Отпусти, — неожиданно грубо рычит сквозь зубы Тэхён, дёрнув руками, что будто в кандалы стальные заключены. — Отпусти меня, животное, иначе я за себя не ручаюсь.       — Страшно, — Чонгук губы криво растягивает, неестественно усмехаясь сквозь боль. — Ответь. Я не нужен тебе? Я действительно не нужен тебе? — игнорирует попытки вырваться, лишь давит сильнее, тянет на себя.       — Нет.       — Ты лжёшь.       — Отпусти меня! — шипит Тэхён дикой кошкой, вдруг вырывает запястье и со всей силы бьёт прямо в скулу, заставляя с размаху неловко развернуться и отшатнуться в сторону. — Я предупреждал, — он потирает кулак, встряхнув запястьями, делает шаг в сторону, боясь, что праосвенец сейчас набросится на него.       Но Чонгук не может. Он только что дотлел до конца, выгорел до остатка. Чонгук не заметил, как очутился на одном колене, потеряв равновесие, и Тэхён, внимательно наблюдающий за каждым движением, невольно хочет уточнить, всё ли в порядке. Глупо, но, а как по-другому, если в тебе борются два волка за право владеть податливым телом? Чонгук пробегается языком по лопнувшей губе, поднимается, пошатываясь, и вскидывает, наконец, свой настоящий взгляд, без напускного пафоса и беззащитный. Разбитый, погасший, преданный и умоляющий не бросать. Но не говорит больше ни слова, бросает последний взор на подрагивающие губы Тэхёна, будто тот пытается что-то сказать, а потом медленно уходит, еле ноги от земли отрывая. Останавливается только у двери, не поворачивается, да и Король ему вслед не смотрит, ощущая, как в глазах слёзы застряли.       — Þu min?       Нет, прошу, не добивай меня. В голове проносится у обоих.       — Nōht ǣniġmāra.       больше нет.