⚔ ⚔ ⚔
На совете сегодня творится полный хаос. Ангадоррцы занимают одну половину стола, кольюирцы жадно облепляют другую, а между ними, во главе, Тэхён с Чонгуком возвышаются мрачными фигурами, глядя на закрытую дверь непроницаемыми взглядами. С минуты на минуту сюда должна ввалиться толпа военных Леодрафта, кольцом плотным обступивших освобождённых из плена праосвенцев: Тэхён невольно думает, как он позволил себе эту дикость и пошёл на такой риск, подвергая опасности сердце империи, но отступать назад уже поздно. Он краем глаза видел, с каким рвением Чонгук ожидает своих людей: из стороны в сторону всё утро по кабинету ходил, будто тигр голодный в стальной клетке, выжидал, когда вновь увидит тех, кто за него и за родную землю готов в бою пасть. Волнение распаляло костёр внутри пуще прежнего, хотелось выть от нетерпения — праосвенец ведь понятия не имеет, как к происходящему отнесётся в конец одичавший народ. Тэхён был несказанно рад, что сейчас рядом нет Чанёля, у которого возник бы миллион вопросов, и Намджуна, что, не разбираясь, запретил бы к тюрьме приближаться, заявив об угрозе. Праосвенцы ведь действительно могут стать для львиной империи Троянским конём. — Ваше Величество, — двери вдруг распахиваются, и в просторной зале виснет мёртвая напряжённая тишина — каждый будто за оружие, под плащом спрятанное, хватается в ожидании. — Пленные Праосвена прибыли по вашему указанию. Старый паж учтиво кланяется и уходит с дороги, когда в зал входит строй военных в белых одеждах, окруживших чумазых людей, что будто из подземной пещеры впервые в жизни на свет выбрались. Тэхён глядит на них с опаской, встречаясь с парой глаз, что безжалостно стреляют по нему и его людям ядовитой ненавистью. По светлому гладкому полу следом за грязными ногами волочатся тяжёлые кандалы, праосвенцев к земле пригвождающие, украдшие их свободу и раздавившие гордость. Все вокруг замолкают, боясь вздохнуть, когда военные расступаются и позволяют пленным увидеть двух правителей и королевскую свиту, с опаской глядящую на них. Кто-то из праосвенцев скалится, словно морщась от яркого света просторного зала, кто-то шипит по-дикому, подобно зверю, и Тэхён, глядя на пленных, не представляет, как Чонгук способен их приручить. Но видит это буквально в следующий миг и чуть рот от восхищения не открывает: увидев своего Короля, они один за одним на колени опускаются бесшумно, лбами пола касаются — ни один праосвенец не остаётся стоять. Эта нездоровая преданность пугает собравшихся здесь, в то же время восхищает, а Чонгук ощущает свою власть, что будто чёрные крылья падшего ангела за спиной распускается. Все вокруг молчат, никто не смеет и слова вставить, в ужасе замерев и наблюдая за происходящим. Чонгук осторожно цепляет ближнего праосвенца за локоть, заставляя подняться с земли, а потом, когда измождённый старик еле встаёт и со слезами в глазах глядит на своего Короля, Чонгук его сгребает в объятия крепкие. Между ними нет никакой брезгливости, ненависти, отвращения — лишь преданность, желание глотки порвать врагам за сына Священной Пантеры, любого на кол посадить, кто Чонгуку дорогу перешёл. Тот смотрит на праосвенцев, которых здесь от силы человек двадцать, понимает, что это — его новая армия, что добровольно под его властное крыло забирается, поклявшись грудью стоять за родную землю. Он каждому в лицо заглядывает, ладони сжимая своими, с каждым здоровается мысленно, а они его как пропавшего сына страны встречают, слезами давятся, боясь коснуться холодных ладоней. Чонгук лишь в последний момент встречается взглядами с блестящими от слёз знакомыми глазами: хрупкая Юна, сломавшаяся от гнёта львов, еле на ногах держится, носом шмыгая, чтобы в голос не разреветься. Чонгук несдержанно бросается на неё, обнимая по-братски, по волосам спутавшимся гладит, чувствуя девичьи всхлипы. — Я молилась, чтобы увидеть вас вновь, господин, — девчонка руки дрожащие к груди прижимает, уткнувшись в могучее плечо. Тэхён смотрит на пленных и на их Короля, и ему хочется отвернуться. Не потому, что противно или непривычно врагов в своей зале видеть: ему наоборот стыдно, ведь из-за их простой ошибки тюрьма Леодрафта безжалостно раздавила каждого из тех, кто просто до последнего вздоха предан одному человеку. Он глаза робко опускает, чувствуя острый ком в горле, ему тошно от самого себя, пусть Король и знает, что ничего поделать не мог — обстоятельства обязывали его заключить праосвенцев под землю. В замке Праосвена наверняка полно леодрафцев, если их не сожгли: Тэхён не уверен, что подопечные Чонгука будут церемониться с мешками костей. — Между пантерой и львом всегда была вражда, но сейчас настал тот день когда этому пришёл конец, — вещает Чонгук перед своими людьми, заглядывая каждому в глаза, заставляя внимать. — Мне очень жаль, что я обвинил покойного Ким Ёчжуна в том, чего он не совершал. Я приношу вам извинения, Ваше Величество, — он поворачивается к Тэхёну и низко кланяется, получив сухой кивок в ответ. — Настоящий убийца находится не здесь, но я уверен, что мы вскоре найдём его. С этого момента Праосвен и Леодрафт создают коалицию, цель которой — свергнуть предателя, Мин Юнги, и уничтожить того, кто причастен к смерти клана, — праосвенцы не моргая смотрят на Чонгука, каждое слово впитывают в себя, на сознании приказ высекая. — Сейчас у нас есть, как минимум, один враг — многотысячная армия, наши братья, предавшие Священную Пантеру. Со своим братом я разберусь сам. Нужно только добраться до него. Праосвенцы слушают внимательно, кивают властителю, кланяясь, пусть у них и возникает слишком много вопросов, чтобы в данный момент задавать их. Чонгук обещает, что расскажет им обо всём, что произошло за всё это время, и праосвенцы благодарят, ещё не получив ответы, но уже готовые бороться. Для них ведь кодекс превыше всего, а тот, кто посмел его нарушить, должен в собственной крови захлебнуться. — Кому-то из нас придётся пойти против брата, против отца или друга, но свою землю мы вернуть обязаны. Справедливость должна восторжествовать во имя Tres Fratres. Во имя Чон Чжонду, — чуть слышно добавляет, взгляд помрачневший на мгновение опустив. Тэхёну было страшно, что Чонгуку сейчас не поверят или его отвергнут; ему казалось, будто пленные, обозлённые на весь мир, готовы Чонгуку в спину сотни ножей воткнуть, стоит тому потерять бдительность. — Готовы ли вы присоединиться к армии Леодрафта? Вы пойдёте за мной? — его голос, стальной и властный, отражается от стен залы пугающим эхом. — Мы обязаны наказать предателей. Такова воля моего отца. Праосвенцы мельком переглядываются друг с другом, а потом гремят голосами на весь зал, образуя одно-единственное: да, господин. Чонгук не ожидает такой отдачи, позабывший, что такое настоящая власть, а не призрачная иллюзия, поэтому он искренне улыбается своим людям, чувствуя распирающую грудь гордость. Тэхён невольно выдыхает как-то облегчённо, взгляд напряжённый оторвав от Короля; его будто мощной волной силы с ног сносит, отчего стоять становится тяжело. — Отмойте всех, отправьте в лазарет и накормите, — подозвав к себе старого пажа, распоряжается он, на что мужчина послушно кивает. Тэхён его в сторону уводит, шёпотом говоря, чтобы ни одна душа его не услышала. — Накажи глаз с них не спускать, чтобы держали всех на коротком поводке. Не хочу пригреть на груди клубок змей, — старик, сгорбившись, кланяется и вихрем удаляется, за собой забирая военных и праосвенцев. — Ваше Величество, — зовёт Чонгук, обращая на себя всеобщее внимание. Тэхён поднимает на него свой ледяной взгляд. — С вашего позволения, могу ли я присоединиться к совету позже? Мне нужно о многом поговорить с моими людьми, — он кивает учтиво, руки по швам держа перед одним-единственным человеком — на остальных ему плевать с высокой башни. — Идите, — командует Король. — Мы начнём без вас, но, учтите, ваше мнение тоже играет немаловажную роль в будущей стратегии, — Тэхён опускается в бархатное кресло, и все вокруг, шумя стульями, садятся за стол следом. Чонгук в последний раз кланяется и, развернувшись, быстро исчезает, напоследок взмахнув чёрным плащом, струящимся по широким плечам. Тэхён мельком ему в спину смотрит, будто мысленно провожает и хочет увидеться как можно скорее, а после в документы утыкается, перо порывисто схватив — ни один человек здесь не ловит его неосторожный взгляд.⚔ ⚔ ⚔
Юнги ломает. Он шатается по спальне, от окна до широкой холодной постели, лишний раз проходит мимо резного зеркала, которое давно разбил со злости: смотреть на себя невозможно. Когда его освободили из тюрьмы, и все вокруг еле сдерживались, чтобы не начать бунт, Юнги сухо приказал продолжать войну, вычеркнув из памяти сбежавших пленников — кара их всё равно настигнет. Никто слово поперёк не сказал, потому что был отдан ещё один дежурный приказ: любому, кто мог растрепать о случившемся в королевской тюрьме, отрезать язык. Eдинственным человеком, которого нельзя было игнорировать, стал господин Мин. Узнав, что Чонгук сбежал вместе с неизвестным, старик сразу понял, кто же помог Королю спастись — сомнений у него не было никаких, поэтому отец поклялся вытрясти из сына всю правду сразу после того, как тот пойдёт на поправку. Но Юнги не торопился; он слёг с лихорадкой, добивающей измождённое тело, и отказывался разговаривать с кем-либо. За эти дни, проведённые в четырёх стенах с куском хлеба и стаканом воды, Юнги много думал, рассуждал и пришёл к выводу, что всё это время его в порошок стирал собственный отец. Вот только Юнги никак понять не мог, чем же насолил старику, что тот издевается не только над ним, но и над всеми вокруг. В голову лезли настолько страшные догадки, что у него не оставалось выбора: либо он задаст вопрос в лоб, либо дотла сгорит в неведении. Собрав себя по разбитым кусочкам, Юнги долго смотрит на своё треснувшее отражение прежде, чем наконец-то столкнуться с отцом лицом к лицу, спросить о том, что между ними выроет глубокую яму, куда одному будет суждено рухнуть. Ему не страшно, не больно, не тошно — ему никак; когда он, пошатываясь от упадка сил, бредёт по мрачным, будто вымершим коридорам замка, думает лишь о том, чтобы слова острые отцу в лицо выплюнуть, услышать ответ хотя бы на одно-единственное за что? За что он оставил его, единственный родной человек, бросил на произвол судьбы, а потом вдруг взялся его руками Праосвеном править? Оградил сына колючей проволокой с ядовитыми шипами, не подпускал никого, а самому-то тот нужен был только ради выгоды, в качестве послушной куклы, которая имеет право на престол. Юнги догадывался о намерениях отца, но никогда не обсуждал с ним этого и принял позицию вообще не лезть; против Мина-старшего идти — себе дороже, ведь тот — далеко не последний человек в замке. У него много подчинённых, союзников, что готовы любого по первому приказу разорвать, но Юнги неприкасаемый. По крайней мере, был до недавнего времени. Сейчас же ему наплевать, что будет дальше, поэтому пора разобраться во всём. Король оказывается в просторном тёмном зале, где отец и его верные псы обычно коротают вечера: в карты соревнуются, глотку алкоголем жгут, сабли натачивая. Народу тут мало сейчас, человека три и старик во главе деревянного стола, кидающий на столешницу несколько трещащих костей с шестёрками на боках. Мужчины разражаются хохотом, передвигают фишки на самодельной карте, и лишь один господин замечает хрупкий силуэт сына, покачивающийся в светлой арке. Мин-старший приглашающе взмахивает рукой, мельком переглядываясь с оторвавшимися от незамысловатой игры вояками, что с любопытством разглядывают мальчишку. Юнги подходит к столу, выглядя из ряда вон паршиво: бледный, как моль, будто высохший, с губами помертвевшими, с ядом смертельным на дне глаз-червоточин; он хватает два белых кубика и кидает вперёд, а те летят прямиком к отцу, эхом брякнув в напряжённой тишине залы. — Мне нужно с тобой поговорить, — хрипит Юнги не своим голосом, словно говорить вообще разучился, глядит на мужчину, не мигая. — Ну, давай поговорим, — издевательски тянет старик, сложив сухие ладони на груди и откинувшись на спинку бархатного кресла. — Наедине, — цедит он, взглядом змеиным скользя по рожам отцовских приближённых. — Они смущают тебя? — Более чем, — Юнги борется с желанием ухватиться за столешницу, чтобы не упасть бессильно на пол и не задохнуться от агонии, нутро раздирающей. — В таком случае, — Мин-старший дёргает краем губ, оглянув соратников, которые отрываются от своих бокалов, вином кровавым переполненных, — вы всё сами слышали. Подождите за дверью, скоро продолжим игру, — добавляет он и посылает странный кивок вслед, когда те с поклоном удаляются. — Ну-с, что стряслось, мальчик мой? Неужто отлегло? Юнги от бессилия зубами скрипит, с ненавистью отцу в глаза глядя, а тот будто ослеп в один момент: вообще не реагирует на состояние сына, как будто тот его совсем не волнует. Верный помощник закрывает за мужчинами дверь, прислоняясь к ней спиной, и следит за своим господином, потому что без него Мин-старший обходиться не привык. Старик отпивает немного вина и выжидающе смотрит на сына, бросив короткое: — У меня к тебе много вопросов. — А у меня к тебе один-единственный, — отвечает Юнги, замечая, как по отцовскому лицу недовольство мазнуло. Он ничего не говорит больше, лишь смотрит своими водянистыми глазами, будто неживыми, и чего-то ждёт: словно жадный паук глядит на сына, которого вот-вот в свои сети поймает и не пожалеет. — За что ты так со мной? — Как «так»? — Мин-старший усмехается криво, оскалом острым режа по сердцу, где уже места живого нет. — Издеваешься, — Юнги давится жгучими слезами, улыбаясь сквозь них, и начинает смеяться, а хохот его, стеклянный и искусственный, отражается звонким эхом от чёрных стен мрачного зала. — Если я тебе настолько противен, так чего же ты не прирезал меня в зародыше? Чего же мать мою беременную псам не скормил, чтобы у тебя вообще никакой обузы не было? — его руки крупно трясутся, за столешницу ухватившись. — Что смотришь так, будто не понимаешь, о чём я? — Я правда не понимаю, с чего ты устраиваешь мне такие сцены, — старик ставит хрустальный бокал на стол, а Юнги еле сдерживается, чтобы не сорваться с места и не швырнуть стекло в стену, вдребезги разбивая. — У тебя всё ещё жар? — он поднимается с места, подойдя ближе, и трогает вспотевший лоб сына, на что Мин в сторону отскакивает, будто обжёгся. — Зачем ты меня на трон усадил? Зачем заставил против братьев пойти? — Юнги зубы стискивает, из последних сил дыша: в горле будто кость поперёк застревает. Отца разит ненавистью, не щадя, стреляет по лицу напротив, испытывая лишь отвращение, которое по телу разливается горячим свинцом. — Зачем давать мне шанс на жизнь, которую потом разрушишь? — Я оградил тебя от этого отребья, — негодует старик, вспыхивая недовольством на дне прозрачных глаз; он зол, чертовски зол, но кричать на сына не собирается, просто выжидает момента, когда можно будет коброй ядовитой наброситься и в слабое место ужалить, ядом травя. — Оба выродка приносили тебе только несчастья, — давит, глядя сыну в глаза, наполненные слезами. — Кто же виноват, что твоя семья немного другая?.. — У меня нет и никогда не было семьи, — плюётся Юнги. — У меня была мама, которую ты задушил, чтобы не клеветали за связь со шлюхой, чтобы задницу свою прикрыть и иметь больше шансов трон занять, — ему говорить больно настолько, словно стекло настоящее глотку раздирает. — Тебе всегда было плевать на меня, я был для тебя обузой. Просто потом ты вдруг понял, что слишком ничтожен по сравнению с отцом Чонгука, и трон тебе никогда не получить. Ведь так? — лицо отца вытягивается от растерянности, ведь слова его доспехи пробивают насквозь; попал, думает Юнги. — Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? — повышает голос Мин-старший, взглянув на сына свысока. — А кто ты такой, чтобы распинаться перед тобой? — он усмехается, голову склоняя и руки бессильно по швам опуская. — Думаешь, я не понял ничего? Думаешь, до меня не дошло, кто за всем стоит? Чонгук был тогда прав, а я ему, дурак, верить отказывался, защищал тебя, — вокруг только свечи трещат, когда Юнги замолкает, отцу в глаза с яркой ненавистью глядя. — Ты — обычная крыса… Договорить он не успевает: щеку обжигает ожидаемая пощёчина, прилетевшая с такой силой, что сухая губа лопается. Мальчишка слизывает кровь, довольно усмехнувшись, ведь понимает — попал прямо в отцовское сердце, прямо в центр его уродливой души, насквозь гнилью пропитавшейся. Юнги смеётся бесшумно, сгибаясь пополам от боли в груди, остатки себя по кусочкам собирает, чтобы не рассыпаться прямо тут же. — Не смей больше раскрывать свой рот, иначе я за себя не ручаюсь, — отец его за грудки рубахи хватает, грубо встряхивая. — Ого! — мальчишка хохотом взрывается, совсем не сопротивляясь. — И что же ты со мной сделаешь? Убьёшь, как отца Чонгука? Как его клан? — произносит он тихо-тихо, так, чтобы только отец услышал, и тот мгновенно глаза расширяет от удивления и испуга, глядя уязвимо. Мин-старший рывком опускает сына на землю, смотрит на него, разглядывая знакомые черты, будто слова подобрать пытается, но Юнги они не нужны: он стоит и смотрит прямо перед собой, читая ответ на лице напротив. Ему сложно поверить в это, хочется закричать во всю глотку, чтобы отец доказал, что это не так, что ему это приснилось в дурном сне, однако тот молчит, сглотнув и порывисто развернувшись, будто стыдно в глаза мальчишеские, слезами наполненные, смотреть нечестным взглядом. Юнги глаза потухшие опускает, стирая уродливую улыбку с лица, опирается на край стола, чтобы не упасть — ноги не держат от осознания, что предателем, убийцей оказался его собственный отец. Он ведь и не ожидал, что вопрос, вылетевший сгоряча, чтобы застать отца врасплох, окажется правдой. Хотелось бежать из этого места прямо так, босыми ногами и в одной рубахе наголо, скрыться в лесной чаще, чтобы ни одна душа не нашла его, а потом удавиться, потому что никто этого знать не должен. Юнги держится из последних сил, чувствуя слепящую глаза боль, ведь единственный человек, который должен был быть его главной опорой, его родной отец оказался таким человеком, что, Юнги поклясться готов, ради себя и сына собственного на куски порежет. Старик обходит стол, подолом расшитого халата шурша, допивает остатки вина и, оперевшись на столешницу, о чём-то думает, сгорбившись мрачным коршуном. — Скажи: почему? Он поднимает голову, отрешённо глядя на подрагивающую от всхлипов спину сына. — Почему что? Почему я убил этого урода и его семью? — кидает Мин-старший, будто нож кривой метает. Юнги жмурится от этих слов, ладони подрагивающие в кулаки сжимая от злости и отчаяния, что безжалостно травят изнутри. — Потому что он убил мою, — цедит старик, не желая смотреть на мальчишку. Тот оборачивается осторожно, через плечо смотрит беззащитно, не понимая, что тот имеет в виду. Но раз этим вечером Юнги вздумал поиграть в справедливость, Мин-старший обязан раскрыть перед ним все карты. — Она была моей, — произносит почти бесшумно, губами сухими шелестя. — Была моей до кончиков пальцев, до каждого волоска на голове. А потом появился чёртов Чжонду, решивший, что именно моя женщина может родить ему хорошего наследника. И плевать ему было, что для меня она была всем. — Госпожа Чон? — спрашивает Юнги, сглотнув горький ком. — Соджин… — в его белёсых глазах застревают слёзы, больше напоминающие острый хрусталь. — Она должна была стать матерью моего ребёнка, мы жили душа в душу, но… он забрал её, приказав не мешать. И я послушался, терпел. Ты понятия не имеешь, как тяжело жить, когда у тебя забирают последнее, — еле слышно цедит отец, смаргивая слёзы. — В детстве мы жили с Чжонду и Джисоном так же, как и вы: трое друзей, которые друг друга братьями звали. Стоило нам вырасти, как вся эта шелуха рассыпалась, знаешь. Уже друг другу были не нужны, да и связывал нас только кодекс, — отец вопрошающе смотрит на него. — Я тебе не хотел такого же будущего, сын. Не хотел, чтобы ты стал тенью Чонгука так, как я стал тенью Чжонду. Не хотел, чтобы он потом отнял у тебя всё. Юнги кусает губы, чтобы не завыть волком от боли, прислушивается к отцовскому тяжёлому дыханию. — А меня ты спросил? — он поворачивается к нему лицом. — Меня ты спросил, надо ли мне это? Нужен ли трон, который никогда не заменит семью? Нужна ли бесполезная власть? Нужна ли жизнь в одиночестве, без моих друзей? Ты меня спросил об этом? — его голос эхом дребезжит по залу. — Нет. А знаешь, почему? Потому что ты лжец. Тебе всегда было плевать на всех, кроме себя самого. Прекрати лгать мне хотя бы сейчас, когда я... знаю правду, — дрожит. Отец не отвечает ничего, лишь наспех вытирает скупые слёзы рукавом, вновь примеряет на себя маску скалящуюся; Юнги становится поистине страшно, когда тот подходит ближе, глазами покрасневшими бегая из стороны в сторону, изучая каждую деталь, касающуюся мальчишки. Он похож на сумасшедшего, помешавшегося от чувства беспощадной мести, которая вместо обидчиков его самого изнутри сожрала, убила в нём всё светлое, дотла испепелила сердце, оставив в грудной клетке лишь ледяную пустоту. Мин-старший давно потерял голову от неё, ещё в ту ночь расстался с рассудком, когда принял решение покончить с кланом Чон. С тех пор его даже сны страшные не преследуют, по пятам следует одно единственное желание — голову отпрыска оставшегося, которого не получилось убить, на блюде увидеть. Юнги только сейчас понимает, насколько слеп был: отец смотрит совершенно нездорово, будто в любой момент лезвием чиркнет по глотке, словно пером распишется, и даже глазом не моргнёт, потому что в нём ни капли человеческого не осталось. Юнги не монстр, коим себя считал; настоящим чудовищем был тот, кто породил его. — Ты должен мне руки целовать, щенок, — шипит по-дикому отец, выглядя раздражённым. — Я подарил тебе Праосвен, а что получил взамен? — театрально руки разводит, намекая, что остался ни с чем. — Так что будь добр, закрой рот до тех пор, пока мы не закончим эту войну, взяв в свои владения Леодрафт, а потом уже разберёмся, кто прав и кто виноват, — улыбается, протягивая сухую ладонь для рукопожатия, на которую Юнги смотрит с нескрываемым страхом. — Ты сумасшедший, — шепчет мальчишка, сделав шаг назад. — Чонгуку… ему ведь эта война ради мести нужна была, и я за него мстил, потому что той ночью вместе с кланом умерла частичка меня. Получается, обычные люди умирали из-за… тебя? — Юнги поднимает на него красные глаза, глядя беззащитно и испуганно. — Ты ради власти готов убить ни в чём не повинных? — Ты представить себе не можешь, на что я готов, — выплёвывает Мин-старший, подойдя к сыну вплотную: от него разит морозным холодом и колючим раздражением. Мальчишка смотрит в его глаза, сияющие нездоровым блеском, и будто видит в них отражение той жизни, когда отец всегда был последним. Но не сейчас; сейчас в его руках Праосвен, на пути к трону остался лишь Юнги. — Я слишком долго шёл к ней, чтобы сейчас отступить. Поэтому либо продолжи то, что мы начали, либо уйди с дороги. — Мы начали? — он вздрагивает, не веря собственным ушам. — Да ты сделал из меня какую-то деревянную куклу, которая твоими руками… твоими руками убивала людей… Ты убедил меня в том, что Чонгук убил своих родителей, оклеветал его! — из горла вырывается стон отчаяния. — Моими руками? — отец улыбается устрашающе, кольнув хитрым взглядом. — Нет, мальчик мой, у тебя всегда была своя голова на плечах. Ты хотел отомстить не за Чонгука, а Чонгуку, тебя и убеждать не пришлось, — его голос, словно шелестение ядовитой змеи, раздаётся совсем рядом с ухом, и Юнги хочется за волосы себя схватить, голову руками зажать и закричать, чтобы не слышать ни единого слова, ведь всё совсем не так. Он запутался. — Я лишь немного помог тебе. — Ты давил на меня, зная, что леодрафцы не убивали клан. Ты лгал, обвиняя других, — Юнги делает шаг назад, но отец тут же следует за ним, не давая и шанса на побег. В какой-то момент ему становится настолько страшно от нечеловеческой злобы, разящей от отца, что Юнги замахивается, норовя оттолкнуть старика, а тот тут же запястье выкручивает, заставляя застонать от боли, зубы сцепив. — Пусти… — Пущу, когда сделаешь правильный выбор, — отец наклоняется над ним, крепче сжимая худую руку, на которой скоро обязательно расцветут фиолетовые кляксы. — Ну же, дорогой, соберись; вспомни, как Чонгуку доставалось всё самое лучшее. Вспомни, как ты был вечно позади. Вспомни, как люди его имя выкрикивали, — шипит, отчего по спине мурашки ползут. Старик смотрит на сына и невольно видит себя, того юного военного, оставшегося у разбитого корыта в полном одиночестве. — Неужели тебе не хотелось убить его? Забрать то, что было у него? — Ты не сломаешь меня, — рычит Юнги сквозь зубы, наконец, вырывая запястье, и рывком отскакивает в сторону, в любой момент готовый вцепиться в собственного отца. — Я — не ты, прекрати нас сравнивать, прекрати проживать мою жизнь. Отец не шевелится, замерев неподалёку, глазами рыскает по беззащитному бледному лицу, по чёрным глазам, в которых ненависть плавится, по плотно сжатому рту, откуда слова будто острые стрелы вылетают, раня. Ему, наверное, было бы больно, случись это раньше, но сейчас ему всё равно, что там у сына на душе: он затянул с этой шахматной партией и ныне отступать не намерен. Мин-старший не знает, в какой момент мир резко перевернулся с ног на голову; было ли это в детстве, когда отец на его глазах издевался над матерью, или в юношестве, когда его лучший друг, Чон Чжонду, делал вид, будто ничего не происходит, пока военного армейские товарищи гнобили. Быть может, он сломался ровно в тот момент, когда любимая женщина предала, ужалила ядом ровно в еле бьющееся сердце, убивая всё светлое внутри него. Его жизнь всегда напоминала шахматную игру, только вот ему никогда не удавалось попасть на белую сторону, вкусить, что это такое — быть счастливым. Он рассчитывал обрести свободу от боли, когда на свет появился Юнги, пусть и от первой встречной: дело было в наследнике, а не в его матери. Однако вместо свободы, вместо того, чтобы зажечь огонёк внутри себя, Мин-старший будто подписал себе приговор. Хотелось убить, и себя, и сына, потому что всё вокруг стало только хуже. Когда Юнги исполнилось десять, он понял: хотя бы мальчишка должен быть счастлив. Вот только незадача — отец не знал, как сделать его счастливым. И выбрал самый ужасный путь из всех возможных. — Ты сильный. Ты всегда был сильным, — еле слышно произносит старик, опустив взгляд. — Но всё когда-то заканчивается. — Заканчивается твоя игра, — бросает Юнги в ответ, вскинув подбородок. — Как Король Праосвена, я имею полное право изгнать тебя или отправить за решётку, хотя после всего этого тебя стоит казнить, — он старается расправить плечи, будто большие крылья, чтобы огненным фениксом возродиться над собственным пеплом и исправить всё. — Твоё правление закончилось. Мои люди заключат тебя под стражу. — Твои люди? — у отца от усмешки лицо кривится неестественно, а сам он скалится, словно дикий зверь. Юнги правда чувствует себя беззащитным, стоя посередине огромной чёрной залы напротив старика, доверие к которому сгорело дотла. Кажется, будто из углов вот-вот поползут его приспешники, схватят мальчишку и на куски порвут. Юнги давно понял, что верить здесь нельзя никому, но не думал, что реальность снова заставит его прочувствовать это. — Ты про кучку безголовых вояк, которые пляшут под любую дудку? Или же про свою верную псину, что без тебя шагу ступить не может? Юнги напрягается, глядя исподлобья: — У меня… армия, за мной много людей, которые имеют право знать правду. И они пойдут на всё, чтобы её добиться. А я тебя не пожалею. — Молодец, — старик качает головой. — Весь в меня. Он прекрасно видит, как у Юнги ладони дрожат, которые он старательно сжимает в кулаки, как взгляд не мигает, ведь мальчишка боится быть атакованным; Юнги стоит напротив и выглядит так, словно в любой момент может лопнуть, как натянутая струна. Сдвинься с места — тот закричит, но не потому, что трусит, а потому, что устал: мальчишка в шаге от того, чтобы сломаться, подобно сухой спичке. Невзирая на слова, Юнги сам это чувствует, понимает, что одно неосторожное действие — он не выдержит, ведь ему пришлось вынести на себе страшные вещи. Мин-старший ничего не делает, лишь поворачивает голову, взмахивает рукой, привлекая внимание своего помощника, который молча кивает и распахивает дверь. В этот самый момент Юнги хочется сорваться с места и бежать, бежать так, чтобы горло горело, чтобы лёгкие болели и ноги сводило, только бы не быть здесь и сейчас. Сначала ничего не происходит, а потом появляются нарастающие мужские голоса, грохот и топот сапог. В торжественную залу, превратившуюся в пристанище разбитых обещаний, вваливаются знакомые лица отцовских союзников, которые силой волокут по полу брыкающееся тело с мешком на голове. Юнги кажется, будто он на раскалённых углях стоит, выжидая, пока мужчины бросят к ногам Мина-старшего неизвестного. Старик подходит к сгорбившемуся на коленях от грубого пинка парню, хватает за мешок, вместе с тем цепляя волосы, и оттягивает голову назад, а Король видит до боли знакомый браслет на запястье. — Вот твои люди, — мешок слетает с головы, и все опасения подтверждаются. Юнмён смотрит на него виновато, руки связанные в кулаки сжимает, извиняется взглядом, а лицо его безбожно разбито. Юнги хочется завыть. — Всё, что от них осталось. Юнмён опускает голову, не в силах вымолвить и слова, слизывает с рассечённой губы кровь и роняет слёзы, которые хрусталём об камень разбиваются. Его главным долгом перед самим собой всегда было защищать Юнги любой ценой; даже сейчас он готов пойти на всё, только бы с ним всё было в порядке, и плевать, что тот его никогда не. Хочется бороться до последнего, грудью встать за него, но Юнмён знает приказ господина: пойдёшь против — Юнги не сносить головы. Сам Король чувствует себя так, будто его внезапно окатили ледяной водой и заставили стоять на морозе; тело пробирает неистовая дрожь, становится до ужаса страшно за того, кто всегда клялся быть рядом во что бы то ни стало. Но всё когда-то заканчивается. — И… зачем это? — спрашивает он дрожащим голосом, выдавая себя с потрохами. Отец хмыкает, хватает Юнмёна за подбородок и поднимает его голову вверх, заставляя смотреть в глаза, сверкающие победой. — Зачем он тебе? Он ни при чём. Если хочешь избавиться от меня, сделай это сейчас, не трогай других. — Зачем мне убивать тебя? — старик пальцем стирает чужую кровь, сочащуюся из разбитой губы, отчего военный жмурится. Юнги находится на грани от того, чтобы в один прыжок оказаться рядом с отцом и вцепиться ему в глотку зубами. — Ты же мой сын. Я просто лишу тебя всего. — Ты не посмеешь, — бросает Юнги сорванным голосом, чувствуя, как по щекам предательски ползут слёзы. Юнмён пытается укусить мужчину за руку, когда тот приближается слишком близко, но уже через секунду чувствует, как старик холодной костлявой ладонью сжимает горло, сдавливая. Он понимает, что тот не будет разбираться с ним так скоро, ведь спектакль только начался, но этого не понимает Юнги, потому что это — его крайняя точка, финиш. Король со всех ног бросается вперёд, успевает вцепиться в отцовский халат, однако верные псы тут же жадно накидываются на него и оттаскивают мальчишку в сторону, швыряя с такой силой, что Юнги сшибает собой деревянный стул, с грохотом летящий на пол. Он чувствует себя поверженным, раздавленным окончательно, пытаясь подняться с земли, но ослабшее тело тут же отправляет его назад; те люди, которые раньше были для него просто отцовскими приятелями, подходят ближе, за волосы хватают, поднимая над полом, за шкирку тащат назад к отцу, заставляют руками перебирать беспомощно, сдирая те в кровь. Юнмён жмурится, игнорируя солёные слёзы, закрывает глаза, чтобы не видеть этого. Юнги швыряют, как бездомного котёнка, обступают плотным рядом, а тот растерянно озирается, в голос воя от безысходности. — Юнги-я, — зовёт отец, и мальчишку прошибает дрожь: последний раз он называл его так в далёком детстве, — спрашиваю ещё раз — готов ли ты продолжить войну? Готов отомстить обидчикам? — Единственный, кому я хочу отомстить, так это ты, — Юнги стоит на четвереньках, пытаясь не рухнуть в обморок от ужаса, ногтями беспомощно скребёт, глядя пойманной в капкан жертвой. — Я ненавижу… ненавижу тебя больше всего на свете, — по его щекам катятся горячие слёзы. Отец выглядит невозмутимо, но внутри что-то колет, пусть старик игнорирует это чувство. Он глядит на то, как Юнги и Юнмён обмениваются многозначительными взглядами, видит, как сын готов ползти к парню, видит, как дорожит им. Мин, на самом деле, только сейчас понимает, насколько военный дорог ему: за столько лет он будто стал его частью, неотъемлемым элементом, и если его уничтожить, сам Юнги пылью рассеется. — Тогда ты прав, — отец кивает, и один из его союзников достаёт серебряный клинок, а мальчишку от боли выворачивает. Он бросается вперёд, тут же падая вниз, люди в масках подхватывают его под руки и удерживают силой. Юнмён сжимается весь, голову опустив виновато. — Игра закончилась. Юнги замирает на месте в чужих руках, когда военного хватают за волосы. — Нет, — молит он не своим голосом, брыкаясь изо всех сил, чтобы вырваться, но союзники отца ему будто крылья обрезают, по пёрышку выдирают безжалостно. — Не надо, — воет в голос, слыша треск собственной рубахи. — Не надо, отец! Не трогай его! Я прошу тебя, папа! — Юнги пытается разглядеть в мужчине хоть каплю человечного, но видит лишь чёрную мглу. — Ради меня… ради меня, папа! Не надо! — кричит раненой птицей, задыхаясь от боли. — Это твоё решение, — жмёт плечами старик, с упоением разглядывая то, как к чужой глотке приставляют клинок. — Пусть его кровь будет на твоей совести. Юнмён задыхается так же, как и Юнги. Он смотрит на него, пытаясь запомнить каждую черту родного лица, запомнить любимый голос и взгляд, но один вид мальчишки сейчас добивает его, заставляет воем зайтись. Военный сквозь слёзы смотрит на него, брыкающегося, борющегося до последнего, надеющегося на спасение, и понимает, что это не то, что он хотел бы увидеть в последнюю минуту. Ему хочется, чтобы Юнги был счастлив, чтобы тот, наконец, почувствовал вкус жизни; чтобы улыбался своей яркой улыбкой, совсем не свойственной нраву, чтобы кричал от радости, а не от боли, грудь разрывающей на ошмётки, чтобы был любим кем-то, кого полюбит сам. В глазах Юнмёна застревает вина, он молчит, губы побледневшие плотно сжав, лишь взглядом извиняется перед своим Королём и передаёт ему едва ли слышное: я люблю тебя. Слова застревают поперёк горла, хочется так много всего сказать напоследок, адски хочется обнять, хотя бы минуту за руку подержать, чувствуя его тепло. Военный глотает колючие слёзы, выглядя совершенно беззащитным, поднимает голову и еле заметно улыбается разбитой губой, улыбается только для Юнги. Будто говорит, мол, всё будет хорошо. Но ничего не будет. Дальше не будет ничего. — Почему ты… почему ты до сих пор со мной? — У меня больше никого нет. — Разве я не противен тебе? После всего, что я сделал. — Не противен. Никогда не будешь. Юнги охватывает мучительная агония, воспоминания колючими иглами впиваются под кожу, входя до основания, прошивая кости насквозь, — он чувствует себя подвешенной куклой, брошенной погибать. Он всю свою сознательную жизнь думал, что у него нет слабостей, никаких Ахиллесовых пят, потому что не было таких вещей во всём мире, чего бы Юнги боялся. У него всегда было целое ничего, пустота внутри и вокруг, поэтому и терять ему было нечего, бояться не кого и не за кого. Он думал так ровно до этого момента, когда Юнмёна, вроде бы обычного советника, его правую руку, перед ним на колени поставили и вынудили смотреть, как тот будет умирать. Отцу удалось найти его слабое место, чтобы сломать окончательно, раздавить, пытаясь потушить собственную слабость в этом поступке; ведь кроме военного у сына и вправду никого не осталось рядом, а одному ему не справиться. Ни с троном, ни с самим собой. Юнги ломает с дикой силой, кроет от разрухи, творящейся в грудине, когда он вспоминает, как Юнмён с самого детства оберегал его, защищал от взгляда злого, закрывал собой, приходил по первому зову и спасал от вечного морозного одиночества. Юнги, наверное, был единственным в замке, кто любил его, пусть и не до конца осознал это: кто-то боялся, кто-то — восхищался, а кто-то люто ненавидел, но Юнги любил. Ему стыдно. Он никогда не задумывался о том, какого было человеку, который тянулся к нему изо всех сил, а ему было плевать на него с высокой колокольни. Не то чтобы Юнмён сгорал от ревности из-за чувств Юнги к Чимину, он всегда уважал его выбор и никогда не просил ничего взамен. Никто и никогда не думал о том, что творится на душе у него, но Юнмён никогда и не хотел, чтобы кто-то переживал за него, а уж тем более сам Юнги. Сейчас Королю становится страшно от осознания, что единственный человек, который искренне любит его, вот-вот исчезнет из его жизни, и он не может с этим ничего поделать, имея бесполезную власть и никому ненужный трон. Назад уже не вернуться, как сильно бы ни хотелось, ошибок не исправить и судьбу не переписать — на это его власть не распространяется. Юнги хочется сорвать голос от воя из-за несправедливости, но вместе с этим рассмеяться горько над самим собой, вон, мол, Королём зовёшься, всемогущественный вроде, а на деле обычный мальчишка, который слишком рано остался один, слишком рано почувствовал металлический привкус боли. «Скажи, что любишь меня.» Больше всего на свете. — Остановись, — Юнги борется, не сдаётся, стараясь не смотреть на Юнмёна, потому что терпеть это становится невозможно. — Молю, отец, не надо… Ты не будешь счастлив, получив корону, — он смотрит старику в глаза, а тот лишь губы кривит. — Давай… давай уедем? Завтра же, папа, уедем далеко-далеко отсюда, только вдвоём, — начинает тараторить, отчего голос то и дело срывается; Юнги улыбается совсем неуверенно, треснуто, а сам рыдает вопреки словам. — Мы начнём новую жизнь. Забудем про всех. Будь что будет… Но Мин-старший не отвечает, лишь отворачивается от сына и, кажется, делает это раз и навсегда. Юнги дёргается с места, тут же рывком утянутый назад, будто жалкая шавка на цепи, стража держит его под руки, не особо церемонясь. Для него словно время вокруг замедляется донельзя или останавливается вовсе, пока беспомощность овладевает хрупким телом; отец посылает лёгкий кивок приспешнику, что тут же взмахивает рукой. Всё происходит так быстро, что Юнги даже вскрикнуть не успевает, даже глаз закрыть. Он лишь расширяет их от ужаса, не смея больше и звука издать, перестаёт дёргаться вовсе и чувствует себя так, будто разом крылья вырвали и позволили рухнуть камнем вниз, разбиться об самые острые скалы. Юнги, не моргая, смотрит на то, как Юнмён безвольной куклой падает на каменный пол, и это уничтожает его следом, только в тысячи раз медленнее и мучительнее. Стоит военному опуститься на землю, как люди в масках отпускают и Юнги; тот валится бессильно и, скуля от безжалостного отчаяния, медленно ползёт к другу, которому перед казнью даже не удосужились развязать руки. Мальчишка заторможенно наблюдает за тем, как по земле растекается бордовая лужа, прямо к его коленям, а после — как на чужой шее распускаются уродливые красные цветы. Юнги кажется, будто его окунули в чан с ядовитой кислотой, что ежесекундно выжигает каждую клеточку его тела. Он закрывает чужую рану трясущимися ладонями, склоняется над Юнмёном, заглядывая тому в глаза, в которых напоследок слёзы солёные застряли. — Не оставляй меня, — шепчет хрипло, разглядывая жадно бледное лицо перед своим, но друг уже на него не смотрит. — Не оставляй меня, слышишь? — голос ломается, дребезжа эхом в тишине мрачного зала. — Ты клялся. Ты клялся никогда не оставлять меня. Ты клялся всегда быть со мной! — Юнги истерично ударяет кулаком по земле, а после окрававленными ладонями к своим волосам тянется, дёргает, пытаясь вырвать, чтобы унять эту нарастающую боль. Это стало его последней точкой, после которой подняться будет невозможно; раньше Юнги всегда толкали в грязь, заставляли опускаться на самое гнилое дно, а сейчас… сейчас он не мог выплыть из этого болoта, заполняющего лёгкие вязкой тиной отчаяния, не мог даже понять, каким образом сможет существовать дальше. Он впервые в жизни чувствует холод не оттого, что на улице ветер, а оттого, что вправду остался один. Лёгкие сводит от грудного воя, ему хочется схватить клинок, на котором кляксы бордовые застыли, и перерезать себе глотку следом, чтобы не оставаться в этом мире наедине с собой. Юнги закрывает лицо кровавыми руками, пытаясь очередной крик подавить, и задыхается беспомощно, сгорбившись на коленях. Вместе с Юнмёном уходят последние силы. — В темницу его, — отец на него больше не смотрит, только хватает свою трость и уходит прочь, делая вид, что не слышит позади родного вопля, пока военные, не церемонясь, силой вынуждают его сына сломаться до конца.