Ворвавшись в просторный мрачный зал, Чонгук озирается по сторонам, готовый в любой момент вскинуть меч, но больше ничего не происходит. В тронном зале его не поджидает рыцарский сброд, жаждущий снести голову с плеч, даже Юнги здесь нет, которого он так надеялся увидеть. Вот прямо здесь, на этих каменных ступенях с бархатным ковром, возле отцовского трона; пусть с чужими перстнями на пальцах, пусть ядом плюющегося, пусть обиженного до глубины души, но живого. Юнги нет. Есть только его отец, восседающий на троне в гордом одиночестве и с мертвецким спокойствием на старческом лице. На его голове корона Чжонду сияет камнями кровавыми, тяжестью своей седые волосы к голове прижимает, мальчишку слепит своей яркостью. Увидев Чонгука, старик не двигается, не рвётся в бой, хотя на его коленях лежит старая блестящая сабля. Между ними виснет полнейшая тишина: слышны лишь звуки из коридора, неясный гомон, который вскоре перестаёт волновать Короля совсем. Чонгук, тяжело дыша, смотрит на большой трон, возвышающийся угольной уродливой тенью над залом, а позади него солнце огненное поднимается всё выше и выше, лучи-стрелы метая по почерневшему залу. Он не понимает, отчего вдруг замер на месте, глядя на старика, почему не набросился тут же, ведь ещё минуту назад всё тело сковывала дикая агония, неистовое желание отомстить.
Король делает ещё несколько шагов, выходя ровно на середину зала и всё ещё ожидая подвоха в лице стражников, в тени скрывающихся, потому что старик Мин выглядит чертовски спокойным и безразличным. Чонгука отчасти злит эта отрешённость, которая совсем не выглядит игрой, но ещё больше ему непонятно, почему предатель ведёт себя так. Здесь есть что-то тёмное, — он не сомневается — остаётся только выяснить, в чём дело до тех пор, пока никто не пострадал. Чонгук замирает напротив него, глядя предельно внимательно из-под колючей чёлки, глаза его изучают силуэт старика, а напряжённый стан даёт понять, что разговор будет коротким. Мин смотрит на мальчишку водянистым бесцветным взглядом, рукоятку сабли поглаживая мягко, будто свою ручную собачонку. Солнечные лучи робко лицо мрачное освещают, глаза чёрные изнутри подсвечивают и играются с каплями кровавыми, застывшими на смуглой коже. Меч в его руке подрагивает, бликами стреляя и бросая солнечных зайчиков на камень, куда бордовый вражеский сок стекает следом.
— Где твоё оружие, сынок? — спрашивает вдруг Мин, усмехнувшись еле слышно, на что Чонгук невольно зубы сцепляет, чувствуя, как что-то неимоверно болезненное буравит грудную клетку, рёбра к чертям ломая. Он не отвечает, лишь бросает мимолётный взгляд на меч золотой, львиным клеймом сверкающий, а старик неожиданно цыкает. — С каких пор ты принимаешь подачки от леодрафцев? — Чонгук рукоять крепче сжимает в руке, ноющей от пореза, но и глазом не моргает, глядя прямо перед собой и желваками играя от ненависти, внутри царствующей. — Ты привёл их с собой? Привёл леодрафцев на святую землю?
— Она перестала быть святой, как только ты убил моего отца, — цедит он сквозь зубы, превозмогая агонию с диким трудом, потому что от нахлынувших чувств всё внутри сводит так сильно, будто кости прямо на живую дробят, железом калёным по ранам проходятся. Старик на это лишь усмехается беззаботно, словно ни о чём таком прежде не слышал. — Ты никогда не был достоин этого трона, этой короны, права называть себя одним из основателей Праосвена. Такие, как ты, достойны сдохнуть, — каждое слово пропитано неутолимой голой ненавистью, что любого способна ранить, только вот Мин закрылся своим щитом безразличия, и сделал это уже очень давно.
— А кто был достоин? — старик дёргает краем губ, не двигаясь в королевском троне. — Сумасшедший Пак? Твой отец? Ты? Кто способен оценить, достойны мы все или нет? — с каждым вопросом его рот растягивается всё шире и шире, а после смеётся глухо, совсем неискренне и деланно, но не чтобы Чонгука позлить — от безысходности. — Думаешь, я счастлив получить этот трон? Счастлив носить корону на своей голове? — его лицо вдруг мрачнеет. — Я всю свою жизнь хотел этого, я получил это, — из его горла вырывается смешок, хриплый и печальный. — Но что у меня осталось?..
Чонгук сглатывает, видя на старческом лице что-то, отдалённо напоминающее сожаление. Он не может поверить в услышанное, ведь Мин только что сам признал свою ошибку, признал, что всё содеянное было впустую. Старик чувствует подступающие к горлу слёзы, потому что сейчас он не лжёт: смерти стольких людей, друзей и близких совсем не окупили ожидания. Он сидит на этом троне, а перед ним на ковре, на ступенях каменных будто тела убитых лежат, взглядами стеклянными на него молча глядя. Старик Пак, сумасшедший деспот, с женой своей уже не осуждает, только губы в плотную полоску сжимает. Боевые товарищи, павшие из-за него, дети, ни в чём неповинные, Ли Юнмён усмехающийся, мать Юнги, его честь позорившая. Чжонду глядит без сожаления и ненависти, скорее безразлично и холодно, а рядом с ним Соджин лежит, любимая женщина Мина и та, кто должна была стать матерью его любимого ребёнка. Но на самом деле перед ним сейчас нет никого, ни мёртвых тел, ни призраков прошлого, ни воспоминаний, обратившихся пылью. Есть только Чонгук, на которого смотреть тошно, потому что отчего-то в груди что-то болезненно сжимается: он ведь сын Соджин.
— Раз уж ты обо всём знаешь, я не буду лукавить, — старик голову опускает, во взгляде его матовом, обращённом к сабле, оборвавшей не одну жизнь, мелькает лишь пустота. — Я не хотел стать Королём. Никогда не хотел править этими тупоголовыми ослами, не хотел быть в ответе за весь Праосвен, за каждую собаку здесь. Мне не нужна была корона, — Чонгук ловит себя на мысли, что дыхание затаил, а внутри всё вдруг в узел тугой завязалось, давит нещадно и без конца, будто вот-вот лопнет.
— Неужели? — еле сдерживая яд, колющий кончик языка, Чонгук усмехается криво, пусть вопреки ненависти чувствует внутри себя что-то болезненно скулящее, но старик не смотрит на Короля, продолжает блестящее лезвие сабли разглядывать, за которую больше десяти лет не брался. — Ещё скажи, что мой клан сжигать не хотел.
Когда Чонгук только на свет появился, Мин в своей спальне плакал то ли от счастья, то ли от горечи неистовой, ядовитой, отравляющей его изнутри. Чонгука хотелось баюкать на руках, хотелось целовать его в маленький носик и румяные щёки, хотелось петь ему колыбельные на ночь и учить охотиться в лесах. Хотелось воспитывать его так, как он бы воспитал своего собственного сына, но ведь этого не могло произойти — у Чонгука и так был отец. Мин с каждым днём в себе закрывался, глядя на маленького принца, с каждым днём дальше от себя самого бежал, от тёплых чувств любви, не дающих окончательно с ума сойти от неимоверной боли, раздирающей изнутри с такой силой, что жить получалось с трудом. Он смотрит на Чонгука сейчас и не видит в нём ни капли Чжонду, видит лишь черты Соджин: её чёрные глаза, тонкие губы, серьёзный взгляд и забавно вьющиеся волосы. От этого плакать не хочется, хочется рыдать, кричать что есть мочи, а после убить себя наконец, чтобы освободиться от неугасимой безжалостной агонии, сжигающей его изнутри. В какое-то мгновение внутри него просыпается былая ненависть, защищавшая все эти года, и смотреть на Чонгука становится невыносимо.
— Не хотел, — старик вдруг поднимает на него неотступный взгляд; Мин не сгибается под тяжестью королевской ярости, глядит прямо Чонгуку в лицо, каждую черту обводит придирчиво. Чонгук же на это фыркает злостно, раздражённо и с отвращением, кулаки сильнее сжимает, да всем своим видом показывает желание снести ему голову. — Не поверишь, сынок, не хотел. Я любил твоего отца как родного брата и всегда был готов убить за него так же, как и он за меня, — усмехнувшись, он улыбается Королю. — Хотя нет. Это была не любовь. Это было поклонение. Я думал, что никого на свете нет сильнее и мудрее, никто таким властным быть не может, — Чонгук хмурится непонимающе, но тут же смахивает растерянность с лица, сменяя ту безразличием, как будто ему никакого дела до слов старика нет. — Я был одержим идеей стать таким же, как Чжонду, начать жить его жизнью. Я пытался сделать всё, чтобы его жизнь стала моей, но у меня не было той силы, не было задатков правителя. У меня не было любимой жены, и сын мой совсем не похож на тебя, как бы я ни пытался изменить это. Даже моё здоровье не позволило на трон претендовать наравне с братьями, — сглотнув, он осекается. — Я любил твоего отца и тебя, как родного.
Мин замолкает, замерев на месте и глядя куда-то в совершенную пустоту, как будто впал в настоящий транс. На самом деле старик вспоминает. Вспоминает каждую минуту своей жизни, пропитанную завистью, болью, ложью и ненавистью ко всему живому, вспоминает каждую светлую эмоцию, каждого человека, что был рядом с ним когда-либо. Он думает о Юнги, думает о том, что сын — единственное, что у него осталось, но и тот больше никогда в его жизнь не вернётся. Мин в голове своей рисует образы Юнги, его забавную очаровательную улыбку, которая так редко появлялась на бледном лице, его сияющие блестящие чёрные глаза, аккуратный носик, задорный смех и вечно нахмуренные брови. Старику кажется, что он помнит каждую слезинку на мальчишеском лице, помнит каждое слово, брошенное со злости или обиды, помнит каждую пощёчину, которую Юнги ни разу не заслужил. Так же, как и старик его прощения. Он сам себя простить не может за то, что за всю свою жизнь не сказал Юнги хоть раз что-то, похожее на
я тебя люблю. За то, что никогда не ценил его. Сейчас ему не хочется плакать, не хочется рвать и метать, потому что впервые старик понимает: делать это всё ради некого. Он добрался до той черты, за которой ничего нет.
— Я не буду просить у тебя прощения, — Мин сталкивается с чужим взглядом, в котором читается растерянность, которую спрятать не получается — её слишком много. Настроенный решительно, Чонгук чувствует себя потерянным сейчас и совсем не знает, что делать. Нет, признание старика его не трогает, но что-то в его исповеди есть тянущее, искреннее и болезненное. Король знает, что Мину нет смысла лгать. — Просто знай, что я сожалею о каждом шаге, сделанном за всю свою жизнь. Не сожалею лишь о том, что у меня такой замечательный сын, — он усмехается вдруг, и первые слёзы брызжут из его глаз, по щекам впалым срываются блестящими горькими хрусталиками. — Я не буду просить разрешения: скажу прямо. Прошу тебя, позаботься о Юнги. Научи его быть счастливым. И любимым.
Чонгук моргает медленно, резко выдохнув, будто только что ладонями пробил лёд толстый, над головой застывший намертво, и вырвался из оков морозной воды. Его сердце начинает биться часто-часто, былая ярость и злость отступают прочь, сменяясь чем-то непонятным, трепетным.
— Юнги жив? — спрашивает он дрожащим голосом очевидное, но смотрит загнанно, неуверенно, словно не верит.
— Конечно жив, — старик вытирает слёзы рукавом, усмехается печально снова и рукоять сабли сжимает. — Если бы я убил его, я бы умер следом, — замолчав, он вздыхает глубоко и собирается с мыслями, а Чонгук обдумывает услышанное. — Ты пришёл за моей смертью? — спрашивает старик, выжидая ненужный ответ на глупый вопрос, но Король кивает, только как-то совсем неуверенно. — Тогда давай не будем тянуть. Сразись со мной напоследок.
Возвышаясь над троном, Мин на пробу саблей взмахивает пару раз, так, будто с ней никогда и не расставался. Он идёт на этот бой лишь потому, что хочет умереть сражаясь, он знает, что Чонгук убьёт его за считанные минуты даже не прикладывая особых усилий. Но тот не двигается. Он стоит на месте, замерев вовсе, сглатывает нервно, а меч Леодрафта в его руке подрагивает еле заметно, будто под стать хозяину колеблется в схватку неравную вступить. Чонгук впервые в жизни чувствует себя настолько паршиво, потому что с одной стороны, всё его нутро кричит о том, чтобы как можно скорее покончить со всем этим, а с другой стороны, что-то внутри плачет глухо, кричит от безысходности и усталости. Он устал. Устал от всего, что происходит с ним. И двигаться дальше очень тяжело.
Старик медленно спускается по ступеням, обходит не двигающегося Чонгука по кругу и осторожно саблей чужой меч поддевает, приглашая к бою, а Король эту саблю тут же воинственно отталкивает. Чонгук чувствует себя оголённым комком нервов, молящим не трогать, не прикасаться, забыть о его существовании и просто исчезнуть. Ему хочется закричать на старика, заплакать неистово, чтобы тот выметался из замка, из Праосвена, чтобы глаза его не видели больше никогда, потому что он не может. Он не может убить. Его руки не слушаются, сознание бормочет что-то против, сердце разрывается от боли дикой, безжалостной. Чонгук не может убить его, но он должен, потому что обещал отцу, клялся сам себе, что уничтожит, как только встретит. А теперь не может. И именно от этого Король злится, ненавидит себя самого за чёртову слабость, поселившуюся в трещинах разбитой души, за то, что чувствует себя обезоруженным и растерянным. Ему до ужаса хочется забиться в тёмный угол, волосы на голове вырывая, воя от боли, от мученического изнеможения, сжигающего изнутри, хочется исчезнуть отсюда, чтобы все забыли его.
Бой начинается внезапно. Чонгук, окрылённый неконтролируемыми чувствами злости, обиды и страха, бросается вперёд и взмахивает мечом, грубо и яростно, надеясь сделать это как можно скорее. Старик под звон оружия, перекликающегося между собой, смеётся глубоко внутри, радуется как-то по-детски и искренне, а чему — сам понять не может. Он видит безысходность на лице, видит боль, застрявшую во взгляде, полном ненависти, слышит его рычание и хрипы беспомощности. Меч и сабля сталкиваются друг с другом, не споря, кто победит; поэтому сабля кривая вечно выскальзывает, уступает сияющему лезвию, в любой момент готовая принять поражение. Мин с сожалением глядит на то, с каким рвением Чонгук заставляет себя сделать это, принуждает драться, убить. Он видит его слёзы, застилающие глаза, чувствует его боль как свою собственную каждой клеточкой тела и понимает, что сил смотреть на это больше нет. Сабля падает на камень с глухим звоном, а меч Леодрафта пронзает его живот под громкий отчаянный крик Чонгука.
Он отпускает оружие, отшатнувшись в сторону, на свои руки дрожащие смотрит, будто не верит, что сделал это, а потом замечает, как старик, похожий на сломанную куклу, медленно опускается на колени; как корона с насмешливым дребезжанием укатывается прочь. Внутри Чонгука что-то разрывается, разбивается на мелкие острые осколки, впивающиеся изнутри и ядом отравляющие. Он чувствует себя подвешенным в воздухе, будто под ногами совсем нет земли, будто он летит в какую-то глубокую чёрную пропасть, которой нет конца. Чонгук не плачет, не кричит, только следом на колени оседает, не в силах дышать, ведь грудь тисками неистово сжимает, так и норовит рёбра сломать, сердце сжать болезненно, а потом вырвать к чертям собачьим. Он только что сделал то, что так давно хотел, о чём клялся, но никакого удовлетворения не чувствует. Только вселенскую всепоглощающую боль, разрастающуюся в грудине с огромной скоростью. Чонгук ползёт, покачиваясь, к телу старика, который сдавленно хрипит от ранения, склоняется над ним и заглядывает в бесцветные глаза, в по-прежнему улыбающееся лицо.
— Сынок, — на его сухих губах кровь беспомощно пузырится, — оставь меня здесь, — Чонгук давится от внезапных слёз, с ужасом глядя на Мина и не до конца осознавая произошедшее. — Ты можешь... ты можешь не успеть, — его жилистая рука вдруг вцепляется в чонгукову, сжимая намертво. — Беги.
— Куда? — дребезжащий голос ломается, а лицо искажается гримасой нечеловеческого ужаса. — Куда бежать?
— Спаси Праосвен, — старик медленно отводит затухающий взгляд от Чонгука, охваченного отчаянием. — Прости... меня.
Когда Мин окончательно замирает, уронив голову набок и навсегда застыв в лучах поднявшегося яркого солнца, что с кровью багровой играются, Чонгук глаза расширяет от страха; его губы подрагивают мелко, из них хрипение заикающееся вырывается, а на дне испуганных глаз селится настоящее и неописуемое отчаяние. Он чувствует себя оглушённым, уничтоженным и раздавленным, бесконечно растерянным и оставленным один на один со своим оголённым нутром, с каждым из своих дьяволов. Те даже не смеются над ним, будто собираются над мальчишкой гурьбой и с сожалением смотрят на того, разбитого и искалеченного, которого терзать больше совсем не хочется. Чонгук заторможенно смотрит на блестящий меч с львиным клеймом, спускается вниз по освещённому солнцем лезвию, взглядом хаотичным на багряный цветок натыкаясь. Что-то внутри него кричит, что месть свершена, но кричит оно совсем не радостно, не празднично и не гордо; скорее истерически, вымученно, ведь легче от этого совсем никому не становится. И дело тут совсем не в старике и в его исповеди, но именно старик дал ему понять, что месть — самая бесполезная вещь, что есть в этом огромном мире.
— Эй! — Чонгук будто ото сна ужасного просыпается, когда его грубо одёргивает незнакомый голос. Он поднимает свои большие детские глаза, наполненные горькими слезами и смотрит на военного вдалеке. Расплывчатый силуэт, согнувшийся пополам, замер в арке и слабо машет Королю рукой. — Там пожар!
Чонгук моргает пару раз, хмурясь, словно услышал какую-то ерунду и небылицу, носом шмыгает и снова взглядом к чужой ране возвращается, по-лягушачьи сидя прямо перед уродливым троном. Внутри всё леденеет от осознания, что он не в силах совладать с самим собой, не в силах взять себя в руки; в какой-то момент Чонгуку кажется, что прийти в себя будет невозможно: этот предел, за которым совсем ничего нет, оказался достигнут, осталось только шагнуть и можно будет отпустить эту неистовую боль, сопровождающую его с самого рождения. Хрустальные слёзы ледяного короля застывают в его чёрных оцепенелых глазах, глядящих куда-то в пустоту, руки окровавленные трясутся крупно, всё его нутро содрогается от дрожи неконтролируемой.
Он не может объясниться сам с собой, почему чувствует себя так после того, как весь этот ужас, вроде бы, закончился; вот предатель лежит перед ним с брюхом вспоротым, долг отцовский сполна выплачен, и корона лежит рядом, да и сам он перед троном сидит. Падший Король и его павшее королевство, в пепел обращающееся. Чонгук чувствует себя до ужаса маленьким, крохотным, бесконечно одиноким. Теперь этот самый трон, корона, регалии — всё это только его, но оно ему абсолютно не нужно. Потому что именно оно отнимает последнее, что осталось.
Что-то неизвестное бьёт его прямо под дых, заставляет очнуться от ужасного шока, который брал над сознанием верх. Король моргает пару раз непонимающе, по сторонам оглядывается потерянно, но след военного простыл, и рядом совсем никого нет. Сопоставив слова старика с криком солдата, Чонгук поднимается на негнущихся ногах, глаза зажмуривает до боли и забирает с собой меч, а потом срывается с места, пусть и осознаёт вдруг, что у него совсем нет сил бежать. Тело не слушается, сопротивляется, просит его лечь и больше никогда не вставать, но Чонгук заставляет себя, не обращает внимания на ранение, что адреналином обезболено. В коридоре нет военных, — живых — да и ему дела до этого нет, он быстрее бежит, только об тела спотыкается, но не замедляется ни на шаг, падает, по земле ползёт, вскакивает и снова несётся вперёд, ускоряется, как только крики людские ближе становятся. Он выбегает на перекрёсток гигантских лестниц, оглядывается, замечая военных и прислугу, бьющуюся в панике, а потом вдруг хватает одну из девушек за руку и кричит хрипло:
— Что горит?
— Амбары и подземелья, — воет девчонка в ответ, глядя на Чонгука глазами, полными страха и слёз, а внутри него всё в тысячный раз обмирает.
— Пусть все покидают замок, — он бегло оглядывает паникующих людей и вдруг замечает, как на него смотрит служанка: она поверить не может, что видит перед собой
настоящего Короля Праосвена. — Сейчас же! — его сорванный крик одёргивает её, и девушка часто кивает.
Чонгук в один прыжок летит вниз по лестнице, людей грубо расталкивая. Ноги горят так, будто огнём ярким охвачены, горло сводит от подступающих слёз и запаха гари, рука раненая начинает изнывать, будто насмехаясь над ним и говоря, что бежать никуда не стоит — всё равно не успеет ничего изменить. Его тело вроде бы двигается, порывисто по коридорам пролетая, но душа в оцепенении застывает хотя бы потому, что огонь — его самый большой в мире страх, единственная вещь, которая заставляет стойкого воина в ужасе трястись, и дело не в том, что от него можно погибнуть. Дело в том, что слишком много дорогих ему людей были проглочены им, стёрты с истории, в пепел летящий обращённые. Он бежит и губами перебирает быстро, молясь, чтобы его люди успели покинуть тюрьму до того, как пожар начался, но вся его надежда тут же ломается на мелкие кусочки, как только Король видит у входа в подземелье ворох кричащего народу и серый клубящийся дым, медленно тянущийся из тюремных коридоров. Чонгуку кажется, что он вот-вот рухнет здесь и сейчас, и в одно из мгновений он уже готовится на колени упасть перед своей судьбой, как вдруг из подземелья на руках вытаскивают раненых и задыхающихся.
— Чонгук! — кто-то совсем рядом кличет его, но его тело не слушается. — Чонгук! — он, наконец, отшатывается и видит перед собой заплаканного и испачканного в копоти Чимина, у которого руки и рубаха изодранная в крови испачканы. — Всё в порядке! — младший грубо хватает его за плечи, не дав и шанса вырваться, подбородок пальцами сжимает, приказывая в глаза смотреть и не сметь отводить. — Всё будет хорошо! — паника на королевском лице с каждой секундой сильнее разрастается, а в глазах — слёзы ужаса застывают.
— Тэхён, — мычит он сквозь стучащие зубы, чиминово лицо жадно оглядывает, желая поймать эмоцию, дающую ответ на все его вопросы. И она появляется незамедлительно. Чимин напуган не меньше его самого, только держится, потому что без него Чонгук тут же с ума сойдёт. — Тэхён, — по его щекам начинают тянутся ядовитые дорожки, которые младший тут же ладошкой вытирает, мотая головой.
Всё внутри него болит дьявольски, неистово, а сердце вот-вот разорвётся на куски истлевшие. По телу мурашки бегут, зубы скрипят от боли неописуемой, руки сводит судорогой, от которой меч падает на пол с диким звоном. В грудной клетке что-то огромное с каждой секундой разрастается ещё больше, давит, сжимает, тянет, хочет убить его изнутри. Чонгук чувствует себя уничтоженным.
— Мы не знаем, где он, — голос у Чимина дребезжит предательски вопреки попыткам показаться спокойным в глазах брата. Он тут же его сильнее в своих руках сжимает, готовый пощёчиной огреть, потому что видит, как у того взгляд с каждой секундой тускнеет. — Когда мы были в подземелье, начался пожар. Тэхён побежал спасать леодрафцев, я не успел за ним уследить, — он сглатывает, плечо старшего стискивая.
— Убирайтесь отсюда, — Чонгук будто словами давится, не в силах с собой совладать, а младший удивлённо моргает. — Прикажи всем, чтобы покинули замок. Уходи отсюда, Чимин, забери всех живых, — он чиминову руку сталкивает с плеча и отшатывается в сторону.
Чонгук глаза зажмуривает с такой силой, что физически больно становится, вдыхает горький воздух и даже не давится, скорее от кома в горле задохнуться желает. Он мельком глядит на гурьбу военных, толпящихся у коридора и ждущих раненых, затем — в чиминовы печально испуганные глаза, а после жилет с себя срывает, швырнув на пол, отталкивает брата и на негнущихся ногах идёт туда, где огонь главенствует. Чонгук не боится его, потому что теперь у него есть ещё одна вещь, способная уничтожить только после мысли о ней.
В его голове только родной образ застывает, остальное — уходит прочь. Чонгук кроме Тэхёна больше никого и ничего не помнит, только о нём думает. Он цепляется за эти мысли спасительные, старается окружить себя ими, чтобы те на плаву держали до тех пор, пока он к чертям не сгорит в этом ужасном пламени. Ему кажется, что каждый его шаг тянется слишком долго, как и время вокруг, но на самом деле он двигается неимоверно порывисто и быстро, так, что подоспевший Намджун еле успевает его остановить.
— Куда лезешь, болван, — военный его так крепко держит, что Чонгук с трудом вырывается.
— Тэхён... Тэхён там, — выходит совсем не воинственно и не убедительно, скорее жалко и надломано, как будто Чонгук вот-вот сорвётся на крик дикий. У него перед глазами от не прекращаемых слёз силуэт главнокомандующего плывет. — Я должен спасти его.
— Одному туда пойти, и с жизнью можно прощаться, — рычит Намджун, откинув оружие, грубо выхватывает у служанки марлю мокрую, суёт Чонгуку и вместе с ним ныряет прямо в коридор.
Шансы на спасение очень малы, и даже Намджун немного ошибается: из тлеющего подземелья едва ли можно выбраться одному, вдвоём и даже втроём, но ни сам военный, ни Чонгук ни на шаг не тормозят. Король главнокомандующего за собой тянет, согнувшись в три погибели, глаза слезящиеся закрывает и идёт по памяти. Им навстречу стражники с пустыми вёдрами спешат, кричат что-то невнятное и глухое, будто в вакууме находятся, просят, наверное, не соваться дальше, не уходить глубоко в подземелья, чтобы была хотя бы маленькая хрупкая надежда вернуться назад. Но они не слушают его. Намджун даже не слышит их, потому что где-то здесь находится его Король, которого нужно найти при любых обстоятельствах, которого нужно спасти и доставить назад, в родной Леодрафт. Военным эта одержимость управляет, даёт ему силы, чтобы не рухнуть на чёрный пол, гарью дыша и с честью прощаясь, дарит ему неистовый животных дух. А Чонгук лучше сам сгорит, чем вернётся назад один — он не может потерять часть самого себя, не сейчас, когда она, такая хрупкая и счастливая, у него появилась. У него перед глазами лицо Тэхёна застывает, то самое, когда Чонгук попросил их разделиться, чтобы не подвергать его опасности, а в итоге сам всё разрушил, отправил леодрафца на погибель.
Может, мы встретимся вновь.
Чонгук падает на колени от бессилия и беспомощности, тряпку ненужную к носу прижимает, но это совсем не помогает залатать душевные дыры, отпугнуть дьявольские страхи и разбить оковы оцепенения, страха потерять Тэхёна. Он не видит за собой Намджуна, не слышит его рявкающий дрожащий от напряжения голос. Перед ним лишь полнейшая пустота, куча ядовитого дыма, сквозь который редкие огненные всполохи мелькают да люди без лиц проскакивают. У него глаза слезятся от боли, горло нещадно дерёт от того, что он кричит — кричит так громко внутри себя, что хочется разбиться вдребезги. Чонгук одно единственное имя выкрикивает сорвано, хрипло, молит судьбу вернуть то, без чего жить не сможет, но в ответ не слышит ничего, только издевательски насмешливое потрескивание огня. Вокруг него — чёрная всепоглощающая пустота, как тогда, на том самом форпосте, когда он не мог спасти свой клан, сидя посередине огненного кольца, где глотку драл в жалкой мольбе проснуться от ужасающего кошмара, который обратился жестокой былью.
Он с трудом передвигается, понимая, что вот-вот потеряет сознание, а от этого сердце ещё сильнее биться начинает, дыхание становится рваным и редким, а из горла хрипы отчаянные вырываются. Чонгук заглядывает в каждое лицо, на которое натыкается, ползя по подземелью, но не видит одного-единственного, и чем дальше он заходит, тем меньше становится его светлая надежда, что будто яркий светлячок, тянущийся к огню, вскоре обратится горстью лёгкого пепла. Он чувствует себя изувеченным, истощённым морально, словно все чувства из него высосали, а самого опустили в чан с ядовитой кислотой, что мясо да кости сжигает безжалостно. Чонгук кричит отчаянно, ползёт по земле, истерикой охваченный. В какой-то момент он настолько раздавлен, что сил дальше идти нет; остаётся только упасть вниз, рухнуть подбитой птицей и, свернувшись, забыться навсегда. Лишь когда его силы растворяются в чёрном дыму, он чуть ли не лицом падает на аккуратную ладонь, с которой на него львиные глаза-рубины глядят, сверкающие от огненных молний, разражающихся вокруг них. Чонгук глазам своим не верит, когда видит перед собой Тэхёна, что, лёжа на земле, веки смиренно закрыл.
Мне кажется, если ты уйдёшь когда-нибудь, я тут же умру.
— Тэ...хён, — голос ломается в который раз, руки не слушаются, сознание мутнеет с каждой секундой всё быстрее. Праосвенец его лицо обхватывает, трепетно разглядывая разбитые губы и разводы копоти на бледных щеках, пальцами в его золотые волосы зарывается, не в силах поверить, что он настоящий. Его трясёт неистово, ему хочется забиться в истерике от ужаса. — Тэхён!
Котёнок, очнись! — Король легонько бьёт другого по щеке, трясёт за плечи, как свою сломанную игрушку. Внутри него последнее ломается. — Тэхён, — в его больших глазах, залитых отчаянием, отражается жаркое пламя, а губы ни на секунду не перестают мычать чужое имя. — Тэхён!..
«
Все когда-то влюбляются. Безответно, до беспамятства, до одержимости, счастливо или наоборот печально. Это ведь... прекрасное чувство, когда оно взаимно. Оно лечит». Но не спасает.
Он сжимает его не двигающуюся ладонь, оглядывает тело, заметив окровавленную рубаху, и от этого накрывает гораздо сильнее. Чонгук не плачет — ему так больно, что плакать уже нет сил. Когда-то давно ему казалось, что он готов справиться с любой вещью на этом свете, но сейчас он понимает, как сильно ошибался. Эта вещь, наконец, найдена, и через неё ему в жизни не переступить, не пересечь эту огромную пропасть, в которую суждено с головой провалиться. Чонгук снова чувствует себя так, будто оказался заперт в ледяной воде под толщей непробиваемого льда, только теперь он не пытается разбить его, найти выход к спасению, чтобы снова небо над головой увидеть.
Зачем ты делаешь это?
Потому что люблю тебя.
Чонгук ко дну идёт медленно, тонет не спеша, всё ещё не сводя тускнеющего взгляда со светлого неба, которое мутнеет из-за трескучего льда и становится всё дальше и дальше. Его силы тянутся следом за ним, только он — вниз, а они — наверх, навсегда покидая тело воина. Король не может плакать, не может кричать, иначе вот-вот водой ледяной захлебнётся, только глубже на дно уходит. Ему становится неимоверно холодно, хотя в подземелье жарко до одури, но Чонгук понимает — это одиночество пришло взглянуть на него, такого жалкого и беспомощного, и теперь даже не посмеётся над ним. Он склоняется над Тэхёном, оглядывая умиротворённое лицо прежде, чем глаза закрыть, чтобы навсегда запомнить только его, и целует невесомо в щёку. От этого болит зверски.
Я здесь для того, чтобы забрать твою боль или хотя бы разделить её. Так почему же судьба забирает тебя?
Чонгук, сломанный и опустошённый, опускается вниз и кладёт голову на грудь, обнимая его напоследок, чтобы навсегда заснуть вместе, как те двое, яд на пару распившие. Он закрывает глаза, задерживая дыхание, но в какой-то момент слышит стук, похожий на биение чужого сердца. Ему кажется, что он окончательно сошёл с ума, однако чужое сердце действительно бьётся где-то там, спрятанное за этажами рёбер, бьётся еле слышно, молит Чонгука исправить всё. Но он не может — у него не осталось никаких сил.
Отец всегда растил его так, чтобы у будущего правителя не было ни единой мысли отступить даже в те моменты, когда, казалось бы, конец достигнут и назад уже не вернуться. Благодаря сердцу леодрафца его собственное будто бы само биться быстрее начинает, запускает жалкие остатки сил внутри него, чтобы — на себя наплевать — Тэхёна из подземелья вынести. Чонгук плохо соображает, что происходит, ещё хуже видит и дышит надрывно, кашляя и задыхаясь так, что в любой момент готов задохнуться, но всё равно леодрафца на себя взваливает, ползёт назад, к выходу. Тэхён лёгкий и хрупкий до ужаса, однако Чонгук сейчас вряд ли и щенка вытащить сможет. Он надрывно стонет, отчаянно воя, пресекает страх огня, когда тот его дразнит своими горячими кровавыми языками, норовя поглотить двух Королей. Но не в этот раз. Чонгук так просто не сдастся, сдохнет, а Тэхёна спасёт. Он цепляется окровавленными пальцами за камни, зовёт на помощь, заставляет себя держаться и не расставаться с реальностью, как вдруг его кто-то за плечи хватает и спасительную тряпку в нос подсовывает. Намджун, плывущий в его глазах, сам еле на ногах держится, однако огревает мальчишку пощёчиной.
— Вставай! — зверски рычит военный, глаза режущие жмуря и Тэхёна на спину себе взваливая. — Я вас двоих на себе вынесу! — Чонгук отчего-то цепляется за него, как за единственную возможность снова выплыть на поверхность бескрайнего ледовитого океана, в котором ему давно суждено утонуть.
Они пытаются выкарабкаться, оба постоянно спотыкаются и давятся от гари, борясь с желанием вывернуть пустое нутро наизнанку, но пытаются. Каждый шаг даётся тяжелее предыдущего, всё тело сковывает агония, а пот и дым глаза застилают. Будто бы всё сейчас, каждая деталь против них, не пускает наружу, не желает, чтобы они спаслись; хочет, чтобы разбитые и выпотрошенные куклы сгорели дотла. Чонгук понимает, что Намджун вот-вот потеряет сознание, что вопреки своей упрямости и титанической силе он сам умирает. Поэтому в какой-то момент он постепенно начинает отпускать его, чувствуя, как чужая рубаха выскальзывает из цепких пальцев. Главнокомандующий замечает это, поэтому оборачивается и злостно окликивает его, перехватывает ускользающие ладони, по-прежнему своего Короля придерживая:
— Ты что делаешь?! Вставай!
— Уходи, — Чонгук сквозь дым и слёзы видит его лицо, яростью и отчаянием сияющее, а сам опускается на колени. — Прошу, спаси его. Сделай всё, чтобы он жил, — он давится, ладони трясущиеся в кулаки сжимая. — Прямо, направо и беги, — праосвенец к стене приваливается, взгляд потухший опустив вниз, чтобы больше не видеть ни Намджуна, ни Тэхёна.
Военный колеблется какое-то время, но всё-таки срывается с места и исчезает в ядовитом тумане навсегда; у него впервые за всё время сердце болезненно сводит, а глаз, наполненных мольбой, он в жизни никогда не забудет. Чонгук остаётся наедине с самим собой, по стене сползает медленно и глаза прикрывает, всем телом ощущая, как силы покидают его. В его голове — ни одной печальной мысли, потому что все они напрочь забиты Тэхёном. Его яркой улыбкой во все тридцать два, сверкающими внеземными глазами цвета того самого неба, на которое Чонгук насмотреться не мог, копной золотистых волос и мягкими руками, крепко обнимающими и цепляющимися, чтобы сам Чонгук его никогда не отпускал. Голос родной на повторе в черепной коробке звучит, какие-то обрывки из воспоминаний воспроизводит, из-за которых сердце болезненно вздрагивает каждый чёртов раз. Чонгук на кончиках пальцев всё ещё чувствует тепло чужой кожи, а на губах — неповторимый вкус, который встречался лишь однажды.
æfre*
⚔ ⚔ ⚔
Намджун совсем не помнит, как оказался в скрипящей повозке. За всю свою жизнь он никогда не испытывал столь сильных и ослепляющих эмоций, которые любое воспоминание растворили. Вроде бы только-только дышал гарью, только-только Тэхёна, как своего ребёнка, на руках вынес из горящего подземелья, только Чонгуку в глаза смотрел, бросив умирать, а уже сидит на хлипких досках, с трудом соображая и покачиваясь от размеренной езды. Где-то сбоку Чанёль нахмуренный замер, рубаху разорванную окровавленную изредка поправляет и дышит тяжело до сих пор, будто марафон целый пробежал только что. Он постоянно нервно озирается на врача, склонившегося над Его Величеством, и впервые не пытается казаться отрешённым, холодным; ему тоже бывает страшно. Страшно за себя, за других, за каждого леодрафца, за его Короля, чьё сознание сейчас где-то далеко. И ужас весь в том, что никто не знает, что нужно делать, никто не понимает, отчего Тэхён не просыпается, но каждый сполна осознаёт: его нужно доставить в Леодрафт при любых обстоятельствах. Поэтому ни у кого мысли остаться не возникло.
Как только Намджун выбрался из подземелья, он ни на шаг не останавливался, прямо с Тэхёном на руках, пошатываясь, выбежал на свежий воздух и, уложив того на траву росистую, сам рухнул, задыхаясь и горло раздирая от кашля. Он не мог поверить, что снова может ладонями землю трогать, снова небо ясное над головой видеть, яркое тёплое солнце, ощущать ветерок трепетный, волосы взмокшие колышущий. У него сердце зашлось в бешеном ритме, когда он вдохнул и откинулся на спину, видя над собой бесконечное мягкое небо цвета лазури, без единого облака, без кричащих птиц. Намджун не слышал ни воплей, не видел суматохи: всё его сознание было занято тем, что он выбрался на свободу, он дышит, он чувствует. Он жив. И Тэхён жив. Главнокомандующий на дрожащих руках и ногах поднялся, Короля своего сломанного на руки поднял и, еле двигаясь, просто пошёл вперёд, туда, куда ноги несли. Он совершенно не знал, что делать, но больше не желал оставаться на этой земле ни секунды. Ему навстречу Бэкхён выбежал, сообщил, что многие леодрафцы ранены, поэтому, даже не обсуждая, было принято решение загрузиться в повозку тут же и уехать восвояси с земли, где происходят одни несчастья.
— Он уничтожит нас, — невесело замечает Чанёль, обращая внимание главнокомандующего на себя, а тот от неожиданности дёргается и тут же на Тэхёна трепетно смотрит.
— За то, что спасли его и доставили домой? — спрашивает военный и бесцветно хмыкает, чувствуя, как по телу табун мурашек проходится, ведь последние события до сих пор заставляют его дрожать.
— За то, что поступили неблагородно, — советник поднимает свои карие глаза, а в них — ни единой эмоции, лишь неимоверная усталость и тоска. — Его Величество Ким Ёчжун никогда бы так не поступил. Мы ведь обещали им помочь...
— Мы помогли, — вдруг громко заявляет Намджун, звуча озлобленно, из-за чего осекается и взгляд разбитый в пол устремляет. — Мы помогли им проникнуть в замок, зачистили всю стражу, а их Король наверняка прикончил этого старого маразматика. Думаешь, они не справятся с огнём? Не потушат его? — Чанёль выглядит немного оскорблённым, но лишь потому, что не готов сейчас разговаривать на повышенных тонах. — Может, нам еще кирпичи им потаскать, замок помочь в порядок привести? Мы в любом случае должны были уехать. Сейчас или через неделю — неважно, — Намджун фыркает.
— У нас не было приказа уезжать, — бесцветно произносит Чанёль, опустив матовый взор, и губы плотно сжимает, понимая, что зря затеял эту беседу. — Мы просто бросили праосвенцев на пепелище и уехали.
— Меня не волнует, что там с Праосвеном, — Намджун вопрошающе глядит на Пака, пусть тот и не смотрит в ответ. — Я сделал всё, чтобы спасти своего Короля, а теперь сделаю всё, чтобы вернуть его домой. И мне плевать на последствия.
Ему действительно наплевать. Главнокомандующий знает, что неповиновение может грозить казнью, а уж тем более в случае с Тэхёном: воспитанный донельзя благородным, он бы действительно не позволил леодрафцам уехать. Тем более этот Чон Чонгук... Намджун до сих пор не может понять, что между этими двоими происходит, и отчего они вдруг стали столь близкими друзьями, которые готовы глотку друг за друга порвать, но одно он знает точно — Тэхён будет разбит, узнав, что Король Праосвена погиб, спасая его самого. Он понимает это, однако состояние Его Величества, который в себя не приходит, пугает его и заставляет беспокоиться о будущем. Намджун не мог поступить по-другому, но слова Чанёля отчего-то ранят в самое сердце. Праосвенцы остались один на один с полнейшей разрухой, хаосом и без Короля во главе, поэтому вскоре они могут взбунтоваться и напасть на Леодрафт, пусть и без чужой протекции.
Дорога домой тянется бесконечно долго и тоскливо, каждый думает о чём-то своём, а из-за усталости и изнеможения даже по делу стараются не говорить. Пока все пытаются подремать хотя бы полчаса, Намджун не может сомкнуть глаз, потому что как только закрывает их, сразу Чонгука видит, к стене привалившегося и улыбающегося из последних сил, еле заметно, мол,
я в порядке, иди. Конечно военный сам понимал, что двоих он на себе не вынесет как бы ни хотел, как бы ни старался и ни заставлял себя — это было невозможно физически. Но факт того, что Чонгук, не задумываясь, отказался от этого спасительного места в пользу Тэхёна очень сильно задел Намджуна, как будто каменная броня, давно возведённая вокруг сердца, наконец пошла трещинами, а все мысли о подлых праосвенцах рухнули в одночасье. Однако легче не стало, только больнее и тягостнее, потому что теперь он каждую последующую минуту думает о том, что оставил его умирать. У него не было выбора: или Тэхён, или Чонгук; второго он едва ли знает, на дух не переносит вопреки благородному поступку парня, а ради Короля своего и в огонь, и в воду бросится.
У него не было другого выбора.
