ИНХАМАНУМ. Книга Черная

***

      Я бегу из последних сил, задыхаясь и хрипя, сжимая отчаянно кулаки.       Оголенным ступням безумно больно ступать по раскаленному песку, который мелкими осколками врезается в ноги, плавит кожу, остывает и осыпается, чтобы смениться другим. Я проваливаюсь по щиколотку, но и не думаю останавливаться. Впереди меня диск приторно-обжигающего светила цвета меди. Оно тянет свои руки-лучи ко мне, жжет глаза и накаляет густой, насыщенный запахом гари воздух, который, играясь, разъедает мне легкие. И песок оттенка жженого сахара меркнет, насыщается невидимой тьмой, становясь черным подобием пыли.       Я вою от боли, но бегу. Все дальше и дальше, на пределе. Пот, выступающий на мне, не успевает охладить кожу, испаряется, как будто и не было его вовсе. Становится только хуже и тяжелее, словно тиски сдавливают хрупкое, истощенное тело, не давая сделать и глотка столь необходимого кислорода.       Оглядываюсь на ходу.       Позади меня вспыхивает еще солнце, только больше и оттенка свежей крови. Оно гремит монотонным гулом, режущим слух. А на фоне его кипящего марева проявляются четыре темные фигуры. Три черных, терзающих свет развевающимися плащами и… брат. На миг я вижу его искаженное страданиями лицо совсем близко. Он надрывно зовет меня к себе, но потом медленно, тягуче улыбается. Он никогда так не улыбался: лживой, коварной улыбкой садиста. Не своей. Чуждой ему, но отчего-то знакомой и до отвращения близкой мне. Под черными губами мелькают белые, острые иглы зубов. И глаза Ру вспыхивают жестоким огнем, а по песку проносятся раскаты ужасающего смеха.       Все гаснет в один миг, падая в пустоту, которая взрывается сотнями голосов, и я чувствую, как бесчисленное множество рук касаются меня, царапают, раздирают мою плоть.       Я закричал в голос, и крик мой глухим эхом разнесся по темной, полупустой комнате. Подскочив на смятой постели, я тяжело и прерывисто хватал губами холодный воздух после очередного ночного кошмара, но не разлеплял влажные веки.       Ни одна ночь не обходилась без этих верных, но безжалостных спутников. Они врывались в хрупкое забытье и рвали искалеченную душу, взывая к воспоминаниям прошлого или, как в тот раз, соединяя давно погребенные годами лица с непонятными, жуткими видениями.       Черное, черное, черное.       Оно преследовало меня, от него было не спрятаться и не укрыться. Черное. Чернее самого мрака. Оно глодало меня изнутри. И не существовало этому названия. Не было имени. Я столько раз убеждал самого себя, что все это лишь отголоски моей отнюдь не светлой и не беззаботной жизни, но столько же мои рассуждения рассыпались крошевом в руках от того, что нечто смотрело на меня из теней и глаз окружающих.       Чернее тьмы. Память о боли и унижении. Она четко и неустанно следовала за мной, никогда не отставая, лишь забегая на пару шагов вперед, чтобы предстать во всей своей красе, в очередной раз бросив меня наземь, на колени.       Меня мелко трясло, а капли холодного, больного пота скатывались по коже, раздражая и ничуть не отстраняя то зыбкое мироощущение, что всегда оставалось в первые минуты после страшного сна. Зажмурившись, я вцепился ногтями в свои плечи, медленно раскачиваясь и боясь увидеть то, что находилось вокруг.       Оно же ушло. Я больше не там. Я очень, очень далеко. Недостижимо далеко. Вчерашний день не был миражом, он был и есть реальным, как я, как… как…       Тепло. Уютное, мягкое тепло укутывало дрожащее тело своими объятиями, мерно и молчаливо успокаивая. Воздух не пронзался со свистом бесконечными сквозняками и запахом сырости. Он не был наполнен размеренным, но убийственным звуком падающих в лужи капель.       На глубоком вдохе я распахнул широко воспаленные глаза, и вновь, в который раз, обнаружил себя лежащим на узкой кровати, со сброшенным на пол немного колючим, но плотным и мягким покрывалом. Где я?       До кислоты затертый вопрос. Он звучал в моей голове при каждом пробуждении, отдавая привкусом соленой крови.       Где я?       Последнее, что я тогда помнил - это ледяные стены тюремной камеры на корабле сиитшетов и свои разбитые в кровь руки. А затем следовала череда убийственных дней в отчаянии, холоде и темноте, где я почти забыл, как говорить, а глаза уже успели отвыкнуть от дневного света. И только пульсирующая боль звенела в теле, отзываясь в каждой клетке тупыми, ноющими ударами. Я был один, совершенно и абсолютно, до всех степеней один. Меня разлучили с братом, с единственным светом, который тусклой искрой сиял во мраке всеобщей грязи. Где он находился после и что с ним стало, мне было не известно уже почти одиннадцать лет, и от того становилось еще тоскливее и еще страшнее.       Встряхнув головой, будто бы желая таким образом выкинуть из нее все, что отягощало и тревожило, я еще раз осмотрел свое маленькое, сумрачное убежище.       Довольно-таки просторная комнатка, пусть и с низкими потолками. Все приглушенных серых тонов. Они и вовсе казались бесцветными, лишенными сил, но от этого не становились хуже, наоборот, приобретали гранитную стать, за которую можно было лживо прятаться. Голые стены, потрескавшийся пол. И очень, очень тихо.       Прямо напротив меня, у дальней стены стоял тонкий, старый стол. Он давно уже был исцарапан и помят, краска слезла, оставив лишь едва заметные разводы внизу столешницы. На нем ничего не стояло, а подле не было стула, на который бы можно было присесть.       Отчего его поставили сюда? Он был до меня и, наверное, будет после. Истрепавшийся и скрипучий, но почему-то оставленный служить и дальше, а может просто забытый и по этой случайности сохранивший себя от равнодушной гибели. Впрочем, все равно. Он нарушал неприкосновенность и гладкость стен, и тем был лучше. От него тянулись тени, он чуть-чуть разгонял гнетущую пустоту.       Чуть левее от него виднелась почти незаметная в серости такого же, как и все, цвета дверь. Всего лишь одна створка и та открывалась вручную, а не отъезжала в сторону, как в обычном, верхнем мире. За ней узкий, темный коридор, который почти сразу переходил в лестницу и устремлялся вверх, к свету. Но там, до огромных провалов окон, было еще темнее, чем здесь, и всегда оставалось душно, а еще слишком громко звучали шаги. Я почти никогда не видел тех, кто их издавал, спускаясь в такие же комнаты или покидая их. А может быть это они меня избегали…       В сторону от двери тонкой щелью в стене выдавала себя полость встроенного шкафа. Почти пустого. У таких, как я, не бывало имущества, только тяжесть воспоминаний. И в тишине, в сухой, чрезмерно жаркой темноте, они давили на худые плечи лишь сильнее, по-зверски облизываясь.       Отчего-то перед глазами всплывали картинки первого моего пробуждения здесь. Забавно, я не знал, как оказался в этом месте, просто однажды очнулся от зыбкой, ночной пелены уже в этих четырех стенах. И было также тепло и тихо, будто острым ножом отсекли все, что живет там, в океане ненависти и пустоты.       Тепло и тишина. Они так пугали в первые мгновения, а я вглядывался в сумрак, стараясь различить очертания клетей, но безуспешно. Прислушивался, боясь услышать далекие крики или, что хуже, приближающееся шарканье размеренной поступи.       В то утро, которое еще так неразделимо граничило с ночью, я поднимался на ощупь, выставив дрожащие руки впереди, и, несомненно, упал бы или запнулся за что-нибудь, но комната была полупуста, как и долгое время после. Только едва-едва через тяжелую, грубую штору пробивался темный свет звездного неба.       Аккуратно встав с постели, прохладный, шершавый пол почти неощутимо охлаждал кожу, я побрел на ощупь к окну и отдернул толстую, но уже затертую от множественных касаний ткань. Привычный и неотъемлемый ритуал любого дня. Он никогда не отличался: кошмар, мучительное пробуждение, осознание того, где нахожусь и клочок, мелкий, скупой осколок света, что лился в маленькое окно. Оно находилось почти у самой земли и было закрыто не только стеклом, но и ржавыми прутьями. Мой маленький ход в мир, где можно было на время отрешиться от боли.       Как и в первый раз сквозь тонкие ребра стали в помещение втекал мягкий поток синеватого, ночного света, отражаемый четырьмя спутниками. Он всегда представлялся тихим, молчаливым и таинственным. При нем нельзя было шевелиться и даже глубоко дышать, а вдруг он испугался бы и больше никогда не осветил меня, оставил в агонии жара одиночества. И я послушно замирал каждый раз, неотрывно смотря в туманные, бесконечные синевато-черные с голубыми бликами дали. Они пестрели правильными и четкими линиями зданий, как жилых, так и подобным тому злополучному храму. Их силуэты гармонично вливались в зыбкий, балансирующий опасностью и безмятежностью мир. Белые искры окон казались похожими на упавшие и замершие в своем падении звезды, как само их продолжение, будто земля и небо соединились в единое целое, ничем не различные меж собой. Изредка в переливчатом небе пролетал черной, блестящей точкой какой-нибудь корабль, нарушая своим гулом великое творение - тишину. Пролетал и скрывался за горизонтом или в крошках архитектуры, затихая и угасая там, а безмолвие вновь окутывало своим нутром сладко спящий мир. И так хорошо было, что оставалась возможность чуть-чуть расслабиться и отпустить свой взгляд вверх, в синеву.       Окно можно было открыть, распахнув вовнутрь ставни. Тогда в комнату сразу же врывался дикий ночной странник – ветер, приносящий с собой отдаленные звуки спящего в своей роскоши города. Влажная, предутренняя прохлада наполняла тело какой-то особой, безымянной силой, взяв за свой недолгий дар самую малость – принуждение к мечтам. В этот краткий до безумия, до судороги миг появлялся шанс забыть обо всем, поверить, что выпорхнуть вольной птицей из заточения вовсе не сложно, нужно сделать лишь маленький шаг. Просочиться сквозь прутья и упасть в пустоту. А мне так хотелось летать. Но безжалостная реальность снова спадала на плечи железным ошейником, стоило только представить себя там, за стеклом.       Не закрывая окно, я возвращался вглубь мрачной комнаты, подходил к столу.       Пустой и забытый. Но за время своего нахождения здесь, я смог разгадать одну его тайну, которую тоже позабыли: если нащупать с левой стороны, снизу маленький выступ, то можно было открыть потайную щель. Наверное, когда-то она хранила древние и ужасные секреты или же просто была маленьким тайником такого же маленького и никчемного человека, но от этого она хуже не становилась, как была, так и осталась тайной. Я нашел там старые рукописи, начертанные чьей-то быстрой рукой, но двумя почерками, будто кто-то читал их позже и делал свои заметки.       Взяв одну из всей стопки, я мог приобщиться к чему-то иному. На ней были какие-то графы с данными и причудливыми схемами, но почти все являлось не понятным, изложенным на чужом языке. Правда, напоминали они зарисовки звездного сектора. Дальше следовал мелкий текст с размашистыми фразами по краям другого оттенка чернил. Они не четкие, не ровные, кто-то, делая их, спешил. В который раз я смотрел на затейливую вязь, гадая о значении строк. Это тоже было крохотной частью каждого утра.       Кроме первого.       В тот момент, стоя у раскрытого окна, я невольно цеплялся за покоившийся на моей худой шее металлический ошейник, уже привычный, но от этого не менее давящий. Вспоминал, как брат рассказывал мне, что подобное носят рабы, в подтверждение показывал тонкий, давний след на своей коже. Я тогда удивлялся, что мой всемогущий Ру, оказывается, был в юности простым рабом, не мог поверить в такое, спрашивал каково это - прислуживать. Даже чудилось мне, что в тени какого-то могущественного владыки могло быть интересно и захватывающе, ибо ты мог без сомнений быть уверенным в том, что твоя работа позволила этому повелителю достигнуть многих высот.       Глупец, я не понимал, что раб ничем не отличим от вещи, а потому бесправен, хотя… рабы все же имели право на жизнь, в отличие от отщепенцев. Кажется, Рурсус в тот раз так и не ответил на мой вопрос. Не помню. Зато через десяток лет я познал все сам, и в который раз обещал самому себе, что увижусь с братом вновь когда-нибудь в будущем. И я верил в обман. Почему-то необъяснимо знал это в призрачный миг любого утра, словно бы заглядывал в пелену времен, а после опять прятал свое бумажное сокровище в тайник.       Как и всегда толкнул дверь, пробуя открыть, но тщетно. Ее отпирали только в тот момент, когда горизонт окрашивался светлым оттенком разливающегося утра. Тогда рабов выпускали, чтобы те успели разбежаться по своим местам, не беспокоя господ своей суетой. И единственное что я мог делать до общего шума – это ждать назначенной минуты.       Мучительно долго и одиноко, вдыхая холодный, утренний воздух, снова и снова прокручивая в голове картинки былого.       Рассвет забрезжил желто-бирюзовой искрой и растекся плавной линией, гася оставшиеся звезды. Небо побелело, вычерчивая хлопья редких, почти прозрачных облаков. Комнату стал медленно заливать голубоватый свет, не прогоняя мрачность, только оживляя тени и стирая краску с полуночных наваждений, передавая ее всему окружающему. Город вдали оживал, мерцая цветными огнями, которые были еще видны. Сотни темных точек взлетали, встраивались в плавные линии и устремлялись своей дорогой. Рой. Иначе и не назвать. Каждый день, в столь ранний час он казался еще редким и нестройным, но через недолгое время обретал силу, сливался в один сплошной поток движения и звуков, где становилось уже не разобрать чего-то отдельного, только целое, неделимое, стремящееся вперед нечто.       Вновь сев у окна, я обхватил плечи руками, зябко дрожа. Отчего-то снова было страшно. Страшно, как всегда. И обреченно. Уже не хотелось бежать, не хотелось к Ру. Его образ медленно, но неумолимо стирался из памяти, превращаясь в сухой, грубый силуэт, лишенный цветов, даже малейших оттенков. И голос его стал звучать в памяти далеко и тягуче. Он превратился в простую картинку, такую же сказку, какие рассказывал сам брат.       Я больше не задавался вопросом о том, как я буду жить без него. Это оказалось совершенно не важно. Я понимал, что даже если бы мы оказались в этой гнили, то он бы не смог защитить ни меня, ни себя. Он только бы подставился под удар, от которого мог погибнуть. Двое против громады ядовитой грязи и плесени – ничто. У нас совершенно не было шанса на спасение. Итог был предрешен ровно в ту секунду, когда мы ступили на влажную траву запретной территории близ древнего святилища. А после этого оставалось лишь существовать. Однообразно, безмолвно. Убитой тенью, привыкшей ждать.       Сколько времени я провел в таком забытье, в утреннем тумане, я не знаю. Очнулся, когда замок двери громко, почти оглушительно щелкнул. И дверь распахнулась сама.       Медлить не стоило, слишком много я видел чужого гнева и перетерпел столько же. Поднялся и бесшумно скользнул в коридор, желая просто слиться со стеной или же искоренить все-все, что есть внутри. Хотелось, чтобы каждая живая клетка души задохнулась и умерла. Навсегда и бесповоротно. Тогда было бы совсем не страшно жить.       В первый день моего пробуждения здесь я долго, впрочем, совершенно безнадежно скребся в дверь, слушая глухую тишину за стальной панелью. Я даже не помню, как заснул, провалился в сладкую тьму прямо на полу, в которой было так много звезд, воды и кого-то, кто неустанно следовал, ступая по моим следам. От этого не было жутко, нет, наоборот странное, неестественное спокойствие ложилось на остатки самообладания, убаюкивая.       Нечто давало сладостную иллюзию не-одиночества, которую я с радостью принимал.       Давно... в испуге распахнув глаза, я заметил, что ход открыт, а передо мной стоит человек маленького роста, скрестив меж собой тонкие, изящные пальцы без ногтей, но унизанные перстнями и разноцветными ободками колец так, что кожа только совсем узкими полосками виднелась среди них. На вид ему было где-то около сорока-сорока пяти лет, а тело его было облачено в темную, коричневатую мантию с огромным воротником-стойкой, исчерченным геометрическими узорам, который закрывал почти весь его подбородок и шею. Сразу поверх него торчал внушительного размера нос, а на лице белел небольшой продолговатый шрам с правой стороны, змеей тянущийся вверх, к брови, уродуя узкий глаз. И без того небольшие глаза прищурено сверкали, быстро бегая по всему, что было доступно его взору, хитро переливались темным. Волос на голове не было вовсе, только две багровые, сужающие к концам полосы татуировок вились к макушке.       Он стоял, молча, но тяжело и цепко смотря на меня. При этом его ноздри заметно сужались и расширялись при дыхании, будто это простое и привычное почти для всех живых существ действие выдавливало из него чрезмерно много сил и существовало при строгом контроле своего хозяина. Это мне не понравилось. Это было противно, и странная искорка на миг возгорелась внутри, но затухла, угасая в темноте страха и одиночества, вновь бросая меня в привычное состояние бесцветия. Заметив, что я обратил на него внимание, поднял взгляд слишком дерзко и пристально, он оскалился. Его шершавый голос расцарапал воздух: - Смотрю, ты, наконец-то, очнулся. – И без того омерзительную гримасу передернула усмешка. Мужчина выдавил из себя насмешливый вздох. – Мое имя Адалт. Я помощник управляющего в поместье Лорда Вираата. Ты отныне принадлежишь ему.       Он на мгновение замолчал, давая мне понять и осознать свое положение. Раб. Раб уже не игрушка, но еще не человек. Думать, отчего снизошли до меня и подняли на пару ступеней в кастовом строе, не хотелось. Вообще не было ни малейшего желания разбираться хоть в чем-то. - Лорда Вираата? – Недоуменно переспросил я. Лицо Адалта исказилось огромным недовольством и нетерпением, они как будто переливались через край, но их обладатель был из тех, кто безмерно строго следовал установкам и дозволенным граням. - Да. Лорда Вираата. Он твой хозяин отныне. Рабу же не пристало задавать вопросы. Это сильно раздражает, а за раздражением следует наказание. – Он указал на ошейник, что был прицеплен к моей шее. – Электричество хорошо обучает. Да ты и сам все прекрасно знаешь, не первый же год с таким сокровищем живешь.       Он зло и надменно рассмеялся. Его лающий смех неприятно резал слух, но при всем этом темные глаза так и не исказились ни одной эмоцией, даже не сверкнули. Они будто были отдельным дополнением чужого тела, которые не подчинялись чуждой воле и не имели на себе отражения лишних чувств и переживаний.       Но, не смотря на это, Адалт мало чем отличался от других. Имея власть, пусть лишь малую крошку, он не был наделен разумом в достаточной мере, чтобы осознать свою никчемность. А гордиться тем, что ты на шаг ближе к чужому трону, не означает абсолютно ничего, ибо ты все равно остаешься лежать в грязи, изредка поблескивая поддельными камнями на кольцах. – Поднимайся, нужно привести тебя хотя бы в подобие порядка. Уж не знаю, зачем потребовалось хозяину беседа с таким ничтожеством как ты, но на то воля си’иата. После приступишь к своим обязанностям.       Я не отводил взгляда от мужчины, смотрел снизу вверх весьма холодно, почти без эмоций. Они выгорали внутри все сильнее, оставляя после себя только обреченность и звенящее гневом одиночество. За прошедшие годы привычка быть в тени, быть невидимым призраком среди живых крепко укоренилась во мне, и потому прямое обращение, даже такое – открыто оскорбляющее, казалось обманом, вызывало подозрения. О тех, кого выкинули прочь, в вязкую мерзость отбросов, не вспоминают. И уж тем более с ними не говорят. А кто такой я? Ничто. Один из великого множества грязи, разводы пыли в луже. Но ко мне обратились.       Не выдержав накала мыслей, я вскочил на ноги. Слишком резко, наверное. Адалт даже дернулся, смотря на меня огромными, растерянными глазами, но в следующий момент грубо схватил меня за шиворот и прижал к стене, шипя и едва не испепеляя глазами. Его напевный тон врезался в душу, как когти. - Для твари, что выкупили в той дыре, ты слишком дерзкий. Мало носом в пол тыкали? Не выучился? Все еще не понял, что ты пустое место? Так я тебе расскажу. Ты ничто. И никто не станет оплакивать твою смерть, если вдруг произойдет «несчастный» случай. А они не редкое дело в нашей жизни. Осмелел? Отогрелся в тепле, в мягкой постели и решил, что стал невесть кем? Так пришло время напомнить. Ты, дрянь, в поместье, но сиитшет еще не решил, сохранять тебе твою жалкую, бесполезную жизнь или проще удавить, как уродливого, вшивого пса. Так что примолкни и будь паинькой.       Он спихнул мое хрупкое тело раба на пол, быстро кивнул, удовлетворившись результатом, и продолжил. - Да, пусть я и не обладаю теми силами, что вознесли Сиитшет, но меня лучше не злить, раб. Не перечь мне, дорого это стоит.       Оправив свой плащ, будто тот мог испачкаться об меня. Помощник Вираата направился к двери важной и уверенной походкой существа, которое смогло доказать свою силу на беспомощном, не ожидая, даже не предполагая, что его могут ударить в спину. Двинулся, тихо бормоча под свой огромный нос: – Вскакивает он. Такое бесполезное отродье, а заплатили невесть сколько… Что встал?! Идем, у тебя сегодня еще много дел.       И Адалт скрылся в дверном проеме, а у меня не было выбора, кроме того, как последовать следом за ним, стараясь не отстать. Показаться этому Вираату было необходимостью, даже ценой существования здесь, но та неожиданная волна, что захватила на миг искореженный страданиями разум, схлынула, возвращая былую слабость и осознания своей жалости и хрупкости. В тот миг я даже не верил, что посмел проявить такое дерзкое неповиновение. Хотелось бежать прочь, спрятаться, забиться в какой-нибудь темный уголок и ждать пока все это пройдет страшным сном, а вокруг будут мерцать маленькими проколами звезды, среди которых не найдется ни одной точки корабля. Еще больше пугало то, что если какой-то мелкий помощник управляющего этим поместьем настолько свободен и имеет такую власть, что не боится показать свою силу, угрожая гибелью собственности си’иата, то насколько хуже обладающий этим местом.       Тогда эти странные переливы самоуверенности еще пугали, казались чем-то выходящим из обычного, больным, тем, от чего следовало бы избавиться, но как, я не мог даже предположить. Сейчас же думается, что это были осколки, оставшиеся после боли и струй крови, что медленно, тягуче вытаскивали из меня эмоции и веру, вырождаясь в это странное подобие чувствительности, которое только и могло, что вспыхивать изредка черным огнем, чтобы исчезнуть в следующую минуту.       Адалт провел меня длинными, но узкими коридорами вниз, к темной лестнице, по которой мы и спустились. Но к удивлению, после странствия по темным проходам мы вышли наверх. Я смог лишь урывками разглядеть через щели окон тот пейзаж, что плохо был виден в ночной темноте из маленького проема в моей комнате.       Краски всего – зданий, растительности и даже неба, были приглушенными, будто разбавленными серым, беленные молоком. Они сливались в плавную палитру, которая успокаивала и смиряла с чем-то неизбежным, но, увы и ах, слишком равнодушным. Пики сооружений не стремились ввысь, а скорее стелились по земле, тяготея к твердой опоре, тем самым намекая, что на этой планете ни у кого нет желания взлететь выше местного владыки. Нельзя было не признать, что это очень раболепно. От светлого непривычно жгло глаза, привыкшие к вечному сумраку станций, где даже искусственный свет был темен и желтоват. Здесь оказалось находиться сложно и немного дико от того, что стоило приподнять свои руки, и можно было увидеть все порезы и ссадины на коже.       Все жило и двигалось, солнечные блики отражались на зеркальных окнах, но вовсе не ослепляли, растворяясь в молоке пастели. И всюду развевались эмблемы: синий узор на сероватом фоне.       Но долго отвлекаться мне не позволили, Адалт, войдя в почти не освещенный, в отличие от предыдущих, коридор, остановился у одной из дверей и нажал кнопку на своем браслете левой руки. Тот среагировал желтым миганием мелкой точки.       Через мгновение дверь отъехала в сторону и в облаке пара появился низкий, несуразный урихш, что-то пиликнул и вернулся обратно, зовя за собой. Помощник подтолкнул меня, ворча, чтобы я не задерживался, а все происходящее было данью уважения не мне, а господину, которому лицезреть подобное и отвратительное, вроде меня, неприятно и унизит его величие. И я не заставил себя ждать.       В помещении было очень влажно, а белесый пар не давал толком ничего рассмотреть, только клубился и взмывал к низкому потолку. Жар пронизывал все помещение, накаляя стены и пол, пахло какими-то горьковатыми травами, отчего с непривычки начала кружиться голова.       Дико до смешного осознавать, что такая роскошь для рабов, хотя учитывая, что это место – обитель сиитшета, то удивляться не стоило. Пусть за прошедшие годы мне и не довелось даже увидеть их после той злополучной встречи на Деашдде, я не сомневался в их некоторой особенности, которая порой переходила в странность, даже паранойю по поводу их законов и устоев. А они, си’иаты, ловко и выверенными движениями следовали меж уставов, ища себе наибольшие выгоды. И находили, расплачиваясь за это ценой жизни простых «смертных».       Признаться, я никогда не чувствовал себя так легко, после того, как скинул с изможденного тела жалкие лохмотья и окунулся в горячую воду. Она приятно обжигала кожу, вытесняя холод и словно размывая тяжелые мысли, унося их в свои глуби. Этой ненавистной, вездесущей грязи не было, пусть, возможно и ненадолго, но осталась лишь легкость и чистота, каких я не помнил, также как ненавязчивый запах мыльной пены. Я ощущал себя обновленным, на миг выдернутым из когтей боли. Наверное, Рурсус потому и ненавидел жизнь в тех низах, где прошли четыре года моего детства. Там не было даже такого блага, только холод и голод, съедающий изнутри все и вся. Хотя, я мог и ошибаться по этому поводу. Он с такой же ненавистью говорил о рабах и их лишениях, но всегда искал способ выбраться из отщепенцев.       Нашел.       Мне дали новую, чистую одежду: серые штаны и тунику, а еще такого же цвета короткие сапоги. Они были мягкими и совершенно бесшумными, при соприкосновении с полом было невозможно различить даже тихого шороха. Как все было предусмотрительно: лучше позаботится о виде прислуге, чем выслушивать упреки господ о раздражении шумом.       Мои волнистые светлые волосы намазали чем-то липким и прозрачным, отчего они склеились и больше не распадались в разные стороны, сохраняя свою форму. Ошейник-маячок оставили, но с этим невозможно было поспорить. Его только проверили на исправность и чуть ослабили, и еще поставили на его поверхность очередную метку, рядом с другими тремя.       Как мне показалось, я отсутствовал не так и долго, но Адалт не упустил возможности упрекнуть меня, еще раз демонстрируя свою власть, как бы закрепляя свой успех. Я смолчал. Потом снова начались нескончаемые цепочки и переплетения залов и коридоров, но теперь они вели наверх. По дороге помощник учил меня, точнее предупреждал, что ни в коем случае нельзя делать и как нужно вести себя в присутствии хозяина. Владыкой его называть нельзя, потому что этот высочайший чин был присущ лишь четверым господствующим сиитшетам, а Вираат являлся всего лишь лордом или же одним из подчиненных Высших.       Я же не вслушивался в речи Адалта, они не несли ничего нового. Иерархии делят любое общество, где количество человек выше двух, и по единому принципу: глава – подчиненный. Не запутаешься. Я же больше смотрел по сторонам. Такой роскоши я еще не видел в своей жизни. Она поражала воображение, но все же нестерпимо давила, заставляя сжаться, склониться и поскорее забиться в тот темный угол, из которого меня и вытащили.       Яркие сочетания искрились золотым декором, вычурные узоры и резьба покрывали почти все, отчего складывалось ощущение, что долго в этом калейдоскопе не сможешь находиться. И я даже не сразу подобрал определение разнообразию украшений, которые так навязчиво лезли в глаза - все было сделано на показ. Это был отвод внимания от чего-то важного, скрытого в недрах цветных стен и картин, или же способ укрытия своей слабости.       С древних времен известно, что все можно купить, если не обладаешь иными силами. Неужели этот си’иат настолько был слаб, что решился пойти на такое открытое признание, что даже его собственные рабы могли видеть и понять все. Если так, то поведение Адалта вполне являлось естественным. Вираат оказывался простой пешкой, которая соорудила себе уютный кокон, где и возомнила о себе невесть что, надела на свою глупую голову несуществующий венец и наслаждалась ложью.       Коридор, к которому мы подошли, оканчивался наглухо запертыми вратами, иначе это творение назвать было нельзя. Врата, тяжелые и излишне украшенные подобием лепнины, занимали все пространство от пола до потолка, что казалось слишком приторно и витиевато. Они охранялись парой солдат, сокрытых под синеватой броней. Эти стражи недвижимыми изваяниями стояли по обе стороны от входа, вытянувшись по стойке смирно, только через прорези шлемов поблескивали скучающие взгляды. Было видно, что исполняющим свой долг людям давно встало поперек горла все, что их окружало, и что они вынуждены продолжать делать все это изо дня в день без единой надежды на какое-либо изменение.       Стражи не рабы, они не носят шипы у шеи, которые при малейшей и сахарной мысли о побеге сомкнутся смертельными объятиями, отсекая буйную голову от непокорного тела. Так почему я так ярко и четко видел в них то же состояние, в котором жил сам?       Отведя глаза от охраны, я опустил их вниз. Пол был покрыт чем-то таким же пятнистым и мягким, это еще больше портило и без того низкое впечатление от поместья. Словно искореняло необходимую строгость.       Я поймал себя на мысли, что оцениваю все вокруг и соотношу с уже известным мне о си’иатах, а точнее с теми историями и слухами, что невозможно было не услышать в разговорах по всем уголкам Вселенной. Многое не совпадало. И от этого меркли слова брата, все его легенды и сказки. Они рушились хрупкой мозаикой в руках, рассыпаясь колючим песком.       Богатство, власть, право именоваться тем, кто однажды покорил весь мир… Что это? Ложь? Вымысел? Красивая история? Неужели у всего богатого предания не было настоящей основы, которая и сохраняла наш огромный мир? Он был грязен и полон боли, но он не должен был быть уродом. Просто не имел права на это.       В этот момент мы подошли к двери, мой провожатый что-то привычно шепнул страже. Те равнодушно кивнули, пропуская нас. А меня как будто что-то кольнуло, я не хотел ступать за порог этой грани, но при этом меня не охватил страх, как в решетчатых клетках первой станции. Я был, наверное, впервые за всю мою жизнь спокоен и уверен, пусть рядом и не было брата, да и мое положение не изменилось, а ошейник привычным тяжелым грузом давил на худую шею. Но нежелание лишиться детских, остаточных иллюзий было сильнее. Да, я совсем не понимал, что происходило, и не хотел понимать, но эта яркость, беспечность в каждом клочке проклятого места грозила разбить все, показать не только нутро отщепенцев и притонов дальних регионов, но и истинное лицо тех, кто грелся в лучах светил власти.       Один из таких находился за пафосной дверью, и почему-то хотел увидеть меня. Но рабов не водят на приемы к лордам сиитшетов, да и любых других орденов. Или все же у них именно так и было принято? Вираат и подобные ему… Боялись за свои жизни, проверяли все сами, каждого, любое новое существо, которое переступало порог их дома? Но что-то подсказывало мне, что все это очередная ложь, и как это повлияет на меня и мою судьбу, я не мог даже предположить, также, когда не услышал вслед испуганного крика Ру.       Двери разъехались в стороны с едва различимым шелестом, вырывая меня из бури обрывков непризнанного страха и догадок.       Предо мной была темная, едва-едва обволакиваемая искусственным, белым светом комната. Вдоль всех стен располагались внушительные стеллажи с многочисленными книгами и рукописями, преимущественно настоящими, а не замененными информационными носителями и панелями. Даже в воздухе висел непривычный запах старой бумаги, который неприятно щекотал и намекал на то, что именно хрупкие, потертые листы древних записей хранят в себе гораздо более ценное, чем позолота на мебели и украшениях.       Противоположная от входа стена представляла собой огромное, не занавешенное окно, за которым уже властвовало и сияло белое солнце. И если бы не странная пленка, что силовым полем покрывало стекло, превращая лучи в коричневатую, густую муть, то комната бы была залита ярким светом. Только здесь царствовал полумрак, так удачно сочетающийся с атмосферой книг. Рядом с окном находился стол, к удивлению, компактный, плохо сочетающийся своими габаритами со слишком большим и вычурным креслом, которое бы можно было принять за трон, если бы не мягкие даже на вид очертания.       За столом я различил, раскованно и вальяжно развалившуюся в уюте и довольстве фигуру лорда сиитшета. Невысокий, полный и, казалось бы невозможным при таком сочетании телосложения, но властный и уверенный в себе. В этом нельзя было сомневаться. Самолюбивый, эгоистичный, утопающий в роскоши и вседозволенности, ограничивающейся лишь рамками собственной смелости, не более. Только за беспечностью жизни в своей безопасной крепости он растерял то непередаваемое нечто, что возвышало членов темного ордена над любыми другими организациями, то, что даровало им победу.       Светлая, желтоватая кожа даже в сумраке оставалась неожиданно болезненной: были видны пятна и неровности, дополнительно ее уродовали тени от тяжелых полотен ткани дорого плаща. Он подчеркивал общую мрачность своим темно-болотным цветом. Лицо почти полностью скрывалось под глубоким капюшоном с мелкими переплетениями нитей и узоров. Лишь пронзительные угольки глаз резко прорезали пространство вокруг, цепляясь за интересующие их точки. Полные губы и раздутый подбородок уродовал старый, давно заживший и почти разгладившийся шрам. Неожиданная черта образа мужчины. Имея достаточные средства, что пластическая операция для избавления от такой оплошности на лице не могла заставить даже и задуматься о деньгах, си’иат не стал отказываться от нее, наоборот, словно бы гордился и памятно хранил.       При нашем появлении сиитшет отложил сухими пальцами с воспаленными ногтями в сторону какой-то свиток и слегка кашлянул в кулак. Его сухой голос эхом отозвался от стен, хотя не был громким и даже не звенел, просто прозвучал неизвестным наречием и затих. Я невольно вздрогнул, повинуясь грубым указам и проходя в центр комнаты. Адалт же толкнул меня, указывая, что необходимо пасть на колени, сам же поклонился по пояс широким, льстивым жестом и сладко, растянуто заговорил: - Повелитель, как Вы и желали, я привел этого недостойного к Вам. Хотя все же и считаю, что присутствие в вашем кабинете такого ничтожного представителя рабов оскорбительно и… - Довольно.       Грохочущим словом лорд прервал подобострастную тираду наглого льстеца и небрежно взмахнул рукой, как бы отгоняя от себя липкие, приторные фразы своего помощника. Ухватил, небрежно и несколько раздраженно, пухлой рукой серебряный кубок, размеренно и не торопясь сделал пару больших глотков. Удовлетворенно выдохнул, облизывая губы и, наконец, сосредоточил свой взгляд на мне. Долго молчал, время от времени покачивая головой, вертя в руках сосуд с питьем, к которому чуть позже вновь жадно припал.       Широким, уверенным, размашистым движением си’иат поднялся и выбрался из-за стола, тяжело переступая с ноги на ногу. – Адалт, вон с глаз моих. Не возвращайся, пока тебя не позову.       Краем глаз я заметил, как помощник осекся, выпучив глаза, явно намереваясь сказать еще что-то, но не осмелился и, поклонившись, быстро скрылся за дверьми, которые со звоном захлопнулись сразу за ним. Вновь повисла гулкая тишина, я с опаской смотрел на ноги си’иата, закованные в низкие, блестящие сапоги. А он, кажется, с интересом взирал на меня, оценивая и что-то обдумывая. -Встать!       По его приказу я меланхолично поднялся, оправляя на себе одежду. Мужчина беззвучно нажал на какую-то кнопку, спрятанную в столе, после чего вся левая стена с небольшим шумом расплылась на отдельные фрагменты, которые в свою очередь разместились по краям, открывая нам небольшую дверь. Тучный хозяин направился в нее, по-простому поманив меня за собой рукой. И я неуверенно последовал за ним, в который раз обдумывая то, что не таким образом должны себя держать властители мира сего.       За дверью обнаружился тайный ход, выведший в комнату меньшего размера, где лишь посередине стоял узкий, длинный накрытый для трапезы стол, вокруг шесть высоких, украшенных покрывалами с вышивкой стулья. Сев во главе стола, он завернул рукава своей мантии и вновь уставился на меня, покачал головой, чему-то ухмыляясь.       Совсем не понимая, что происходит, я замер чуть поодаль, стараясь не вглядываться в узоры на полу. Пленительные ароматы еды сладко манили к себе, взывая к чувству голода и на время отгоняя все остальные мысли. Ребенок, пусть и лишенный детства, все равно остается ребенком. Он очень чутко чувствует такие простые блага, как вкусная пища или мимолетное тепло. - Надо же… Расскажи кто, я бы не поверил. Забавно, забавно.       Вираат уже успел наполнить свой бокал желтоватым вином и отпить. Перед ним остывал на огромной тарелке жирный кусок мяса, который, не было никакого сомнения, был натуральным, без какой-либо химии. - Что так смотришь? Не понимаешь? Еще бы. Я знаю, что ты ничего не понимаешь, раб. Знаю. Только тебе от этого самому легче. – Он ловко отрезал кусочек мяса и отправил в рот. – Неведение, дитя, это такая сладкая штука. Она позволяет выжить в абсолютном аду. А также может убить. Да, да, простым своим присутствием. В прах раскрошит всю волю и желание жить. Здорово, правда? Не хмурься, не хмурься. Ты – раб, не твое дело показывать свое неодобрение. - Будь я простым рабом, то не стоял бы сейчас перед Вами, лорд.       Слова будто сами сорвались с губ чужим, стальным голосом. Он был твердым, пусть еще и слишком звонким, чуть ломающимся. И совсем не моим. Хотел ли я тогда сказать это? Не знаю. Но, перебив, пресыщенную речь си’иата, моя фраза повисла тяжестью во времени, чем очень озадачила местного владыку. - Наблюдательный мальчик. Даже неожиданно. Прочитав про твои «путешествия» и, так скажем, условия содержания, я ожидал увидеть сломанное, бесполезное существо, которое уже и хныкать-то не может, не то, чтобы говорить. Да еще такое. Что? Скажешь такое отребье не подбирают из тех дыр, где ты прозябал?       Он вновь увлекся пищей, затем вытер испачканный в мясном соке рот и снова обратился ко мне, так и не дождавшись ответа. - Ска-ажешь. Конечно, скажешь. И будешь прав. Хотел бы похвалить за догадливость, да это уже слишком будет. - Он хрипло рассмеялся, сверкнув глазами. – Знаешь, а быть может скоро все станет ясно. Конечно, слишком много тебе не сообщит никто, ты уж и не мечтай, но кто знает. – Си’иат снова приник к продолговатому бокалу, который, незаметно для меня, теперь оказался полным багровой жидкости. – Я Лорд Вираат. Это тебе уже, наверняка, известно. Я один из приближенных Повелителя Сенэкса из Четверых Высших. Сейчас ты находишься в моем поместье, куда тебя услужливо доставил мой советник, по совместительству управляющий моей усадьбой - Адалт. Вы уже тоже знакомы. Да, я тебя выкупил у… как же его, а впрочем, не важно, да и не зачем это. Надеюсь, ты понимаешь, как удачно для тебя сложились события, и ты оказался здесь? Потому отплати сполна, может и проживешь у меня всю жизнь спокойно и в довольстве, много лучше, чем в той мерзости. Что еще такому, как ты надо, м?       Пристальный взгляд, что, не мигая, пронзил меня. Вынуждал незамедлительно ответить. Притом ответить раболепно и благодарно, позволяя вдоволь усладить безмерное самолюбие хозяина. - Ничего. - Испортили мальчишку, ни капли уважения и такта. Надеюсь, объяснять не нужно, что меня лучше не злить. Своей жизнью ты обязан мне и только мне. Помнится, что про тебя говорили, будто ты шпионил за нашими учениками и моим давним братом подле священного храма на Деашдде еще с одним ничтожеством вроде тебя? Так ведь? Ха! Забавно, забавно! Такая мелочь и шпионит! Хотя, конечно, куда вам. И так всем понятно, что и как записывают в данные.       Он разлаялся смехом, откидывая голову назад и прихлопнув ладонью по столу. А я до сих пор помню, как смотрел широко распахнутыми глазами и не верил в то, что померкшее за годы боли прошлое вновь нагрянуло, сцепило на моей истертой рабским ошейником шее свои когти. Комната с лордом померкла тогда, тускнея в водовороте картинок пережитой разлуки, и голос Вираата не сразу дошел до моего слуха. - С кем был-то, а? - С братом. Со мной был мой брат. – Сквозь зубы выговорил я, чувствуя, как кровь толчками пульсирует по венам, врезаясь в голову, заглушая все ощущения глухим, внутренним гулом. – Рурсус, мой брат, что с ним? - Брат?       Казалось, си’иат был крайне удивлен и растерян, его глаза замерли, обугливая мое тело, а пальцы в неровном такте барабанили по столу. На некоторое время повисла гробовая тишина, которую не нарушал ни один шорох. Потом мужчина снова заговорил, уставившись в винные блики. – Как твое имя, раб? - У меня нет имени. - Нет имени? Забавно. Право… за-бав-но. С Деашдде, да еще безымянный. Абсолютно бесправное существо.       И он снова разразился противным, сиплым смехом, который неожиданно резко пресекся, когда темные огоньки глаз замерли, скрывая за собой тяжелые, такие же темные мысли. Сиитшет поднялся из своего удобного кресла, приблизился, обошел вокруг меня, сцепив толстые пальцы за спиной. - И ты, раб, совершенно не помнишь своих родителей? - Нет. - Хм. Это и к лучшему. Хотя…странно все это. Странно.       Чем мог заинтересовать не имеющей имени мальчишка, который с трудом помнил голос старшего брата, а более не знал вообще ничего, тех, кто держит в своих цепких ладонях власть, пусть и не всю, а лишь крохотный, солнечный луч. Чем? Миленьким лицом? Неспособностью защитить себя? Или тем, что не мог даже словами восстать против?       Не мог, пока был четырехлетним юнцом, а после познал боль и не испугался ее. Свыкся и не стремился обезопасить себя, просто подстраивался под поведение окружающих его, копировал чьи-то привычки и жесты, учился говорить по чужим крикам и ругани, только почему-то не перенял всю эту грязь, а просто держался в тени, под сухой коркой слизи пороков и плесени. Забыл себя, таился и копил, копил, копил в себе нечто, что и сам не знал. И вдруг вопрос из далекого прошлого снова упал на худые плечи, кусаясь и злобно смеясь голосом этого си’иата.       Чем мог никто заинтересовать Их? - Почему?       Лорд не увидел, не понял, к чему относился простой вопрос. Он же здесь главный, он сильнее и могущественнее любого в пределах его поместья или даже этой планеты. Как кто-то, тем более раб, мог произнести слово с двойным подтекстом? Никак. Мужчина же даже не мог предположить, что такое возможно хотя бы теоретически. Глупость же. - Ну да, ну да. Как младенец может помнить свою мать? – Он махнул рукой. – Иди, свободен. Адалт покажет, что ты будешь делать. - Почему Вы выкупили меня?       Повисла долгая пауза, которую через силу, призвав все свое самообладание, нарушил Вираат. - Слишком много вопросов, раб. – Маленькие, крысиные глаза сверкнули алым. - Не смей грубить мне, ничтожество. Ты не в том положении, чтобы позволять себе такую роскошь, и никогда не будешь. Лучше поблагодари судьбу, бога или во что ты там веришь, что тебе сохранили жизнь и не отправили дальше, в следующие руки на невольничьем рынке. Не лезь в то, что тебе, щенку, не по зубам.       Он вновь вернулся к столу, подхватил бокал и с прежней жадностью припал к питью, решив, что не стоит больше утруждать себя разговорами с грязью и чернью. Я, развернувшись, направился к выходу, и уже уходя, расслышал тихие слова: - Знаешь, мальчик, тебе несказанно повезло, что ты жив.       Поднимаясь в легких тенях и полу цветах, воспоминания казались через чур яркими и близкими, будто были всего вчера, а не почти два года назад. Целых два года, как не бывало. Два года серости и однообразности. Они столь сильные, что нет возможности выбраться, хотя бы на миг, сделать глоток свежего, влажного воздуха, только идти по своим же следам, что проделал вчера, чтобы оставить их сегодня, но уже на завтра. Два года…       Впрочем, не стану лгать самому себе, что они были хуже прежних. Нет, разумеется. Даже несравнимо. Старые раны уже почти перестали ныть и тянуть ночами, а новых, за исключением простых ссадин и царапин, не было. И почему-то, ища облегчения, думать и осознавать это, было непривычно. Никогда бы не предположил, что так свыкнусь с болью, что она станет частью меня. Только я – часть мира, одна почти мертвая точка в черном море, а море дикое, неукротимое, оно любит чужие муки.       К удивлению, после разговора с сиитшетом за дверью меня ждал Адалт. Очень нервный и раздраженный. Завидев меня, он тут же быстрым шагом устремился обратно по коридору, крикнув и зовя меня следом.       Я думал, что снова окажусь в четырех стенах, что долго и тяжело буду привыкать к тому, как другие начнут меня принимать и доверять хотя бы простейшее – раб же. Только не было опасений в этом месте. Раз купили - имей гордость служить. Потянулись долгие цепи тяжелых и молчаливых дней раба, в которых времени на размышления, к безграничному удивлению, было достаточно. Все в обители Вираата дышало им и его распорядком, а точнее медленно и грузно ползло, но при этом успевало к нужным срокам, не вызывая лишнего гнева надзирателей. И я, неожиданно для самого себя, быстро привык к такому, но не принял.       В усадьбе было множество рабов помимо меня, и поначалу они были рады новым рукам, тянулись ко мне, даже говорили. Один в особенности. А я, увы, не запомнил имени, и больше злился на его присутствие, помощь и поддержку. Они казались мне насмешками, чем-то унижающим и злым. Я сторонился, а он все равно был рядом. Но в один день исчез.       Говорили, что его нашли утром мертвым, но без причины смерти. Говорили, что из него просто выпили силы, шептались про древнее навыки сиитшетов, но кому понадобился какой-то слуга – на это лишь вздыхали и отводили взгляд. А меня стали избегать, чему я был рад.       Одиночество и странный, необоснованный страх, нет, пусть всего лишь опасение, давали мне еще одно преимущество – большую незаметность. Можно было бесшумно скользнуть по теням, укрыться где-нибудь от чужих глаз и забыть, просто смотреть в одну точку или в белесые дали, если получалось отыскать место у окна или на крыше. Последнее удавалось крайне редко: рабов не любили выпускать из стен поместья, боялись, что те сбегут или не выполнят обязанности, но все это не останавливало, скорее наоборот – заставляло желать большего. Однообразные, серые и унылые дни со временем слегка заискрились интересом – я научился незамеченным пробираться в библиотеку си’иата, где искал сначала легкие тексты, а позже углубился в историю ордена сиитшетов. Я, наверное, и не замечал, как медленно, но бесповоротно меняюсь. Душа остывала от привычного, в ней разгоралось что-то иное, ранее не знакомое мне, сказки Ру казались чистой фантазией.       Организация темных, тех, кто поставил достижение своих целей выше благ общества, была действительно древнейшей. Она одержала победы во многих войнах, но сейчас уже растеряла первородные основы и идеалы. Точнее нужно сказать, что в последней войне четверо си’иатов собрали вокруг себя своих фаворитов и активистов, с помощью которых ударили в тылу не только Аросов, но и своих. Можно подвести итог - пали оба ордена, утратив свою значимость и даже некоторые необъяснимые возможности. О них я, к сожалению, не смог найти ничего подробнее.       Четверо победителей. Они разделили мир на равные части, но не разошлись сами. Так образовалась Конфедерация Высших, где каждый был волен править в своей четверти так, как посчитает нужным, но не нарушая общего устава для всей вселенной. И все же у этой могущественной четверки предводитель был. Сенэкс. Старший и сильнейший. В некоторых текстах говорилось, что он якобы происходит из древнего рода сиитшетов. И его боятся более остальных, ибо он был жесток и несправедлив. Сенэкс ввел понятие низшей касты, не обладающей никакими правами и существующими лишь в некоторых мирах, где их не удосужились уничтожить по лени и жадности.       В одном из старых, совсем пожелтевших свитков я обнаружил почти выцветшую пометку на полях: «Он сделал все, чтобы уменьшить знания темной братии, тем самым сконцентрировав в своих руках великое могущество, но не из-за силы своей, а хитрости. Ибо слаб он во владении первородным, но велик умом и тактикой. Более оправданной цели его действиям я не нашел, так как архивы были сожжены. Что так же наводит на мысль о сокрытии неких тайн».       Что за удовольствие уродовать мир? Или же это простой, почти детский страх потери лакомого куска?       Вряд ли тогда я мог ответить на этот вопрос, но пытался, сходя с ума и глотая ночные кошмары, которые все более и более затягивали пеленой темноты. Очень-очень густой, концентрированной до ядовитой жижи. В них виделось, что нечто приближается, тянет ко мне свои бессчетные руки и смеется губами брата или тех, кто игрался с болью. Отчаявшись избавится и в надежде хотя бы немного украсть зыбкого, здорового сна, я искал ответы в книгах, сбегая от надзора. Иногда мне казалось, что ответ вот-вот и будет найден, но среди странных намеков так и не отыскивалось нужных, единственно верных слов. Просто книги все были не теми, урезанными и безопасными. Лишь изредка удавалось найти нечто стоящее, дающееся в руки лишь на жалкий миг, но я был рабом. Я был бесправен. Никто не обращал внимания на мои попытки познать непостижимое, только тыкали в грязь, где и есть место для бесправных.       Я довольствовался, чем мог.